Партизан пидсунув мину-Все пишло на красоту! Мчит експресс по зализници, Просто з Харкова в Берлин. Не дойде вин до граници - Гриша зробит з ньего блин! 8 страница

Вот так стою и размышляю, и мучаюсь, никак не могу открыть рта, чтобы дать команду на переправу. Наконец, когда я решился, дал, несколько новичков стали возражать:

— Лучше погибнуть в бою, чем так зря пропасть!... — услышал я разговор. Не успел я призвать их к партизанскому порядку, как вдруг вмешивается Вася Коробко. Парнишка он был исключительно спокойный и, несмотря на свою молодость, имел многие качества выдержанного старого партизана. Даже когда Вася проявлял отчаянную храбрость, он делал это без горячности и возбуждения и никогда сам не видел в своих поступках ничего особенного.

— Верно, еще не знаете, как партизаны воюют?

— Мы вам сейчас расскажем... — дополнил Васины слова другой комсомолец — Николай Крез.

Я не стал слушать их разговора, подошел к самому берегу и тихо приказал: «Коммунисты, вперед!» Тотчас разделись, готовясь войти в воду, Василий Гулак и Саша Егоров. За ними другие. На берегу уже лежали собранные ими и связанные лозой и вожжами жерди.

Вот Гулак, стоя на краю плотины, набросил ремень на ближайший свайный столб, верхом на связанных жердях подтянулся к нему. Ребята стали перебрасывать ему новые жерди.

За Гулаком полезли на сваи другие ребята. Они вязали жерди над обдающим их ледяными брызгами водо­воротом. Глыбы льда лезли на них — они отталкивали их ногами. Льдины будто сознательно объединяли силы — громоздились одна на другую и разрушали непрочный труд добровольных саперов. Вода уносила жерди, но с берега подбрасывали все новые, и скоро пять столбов оказались соединенными тонкими, казалось, очень ненадежными переходами, вернее перелазами. На них и начали класть принесенные с хутора доски, ворота...

Грохот падающей воды и льда заглушал шум нашей работы. К утру над водопадом протянулась переправа. Когда люди двинулись по ней, она задрожала, как натянутая струна. Я поставил на каждом берегу по четыре человека, дал им связанные вожжи, они их держали на случай разрыва переправы.

Наконец я облегченно вздохнул. Все мои люди на той стороне. Но это только половина дела. С лошадьми беда: не идут в воду.

Поскольку наш мосток хорошо показал себя, мы перетащили по нему и грузы. А коней никто не мог заставить пуститься вплавь. Какой ты ни есть командир — скотине до тебя дела нет. Она не слушается, хоть плачь. А тем временем из села, где стоит гарнизон полицаев, уже понеслись звуки утренней побудки. Вот и делай что хочешь. Оставить отряд без лошадей нельзя.

Одна серая молодая кобылка оказалась по смелее других — пустилась вплавь. На середине реки льдина сбила её, и животное сгинуло в быстром потоке. Получилось, что не зря кони боялись: чуяли, что с паводком им не справиться.

Я приказал тащить их к переправе. Не идут. Не желают вступать на трясущийся мосток, пятятся; две чуть не свалились с насыпи в воду. И тут мне пришло в голову, как избавить лошадей от страха. Мы быстро' собрали все лишнее из одежды, поснимали даже куртки, использовали мешки, одеяла и намотали все животным на головы. И ничего, — пошли. Только один мерин так артачился, что свалился с настила — и был таков.

Мы победили бурные воды Ревно. И когда колонна уже двинулась дальше, напряженное состояние, в котором я все время находился, спало. Я почувствовал себя таким разбитым, будто все эти люди и кони прошли по мне. Голова болела, все тело ломило, промокшая одежда стала холодной и тяжелой. Что за черт? Уж не захворал ли так некстати?... Подумал и засмеялся. Понял: все это от переживаний. Бывал я в переходах и более трудных, но... рядовым.

ШАПКА МОНОМАХА

Во время нашего зимнего рейда в Клетнянские леса, на Черниговщине, в Семеновском районе была оставлена группа бывших разведчиков во главе с Иваном Бугри­стым. Мы уже знали, что группа разрослась, стала основой для местного отрядика. Отрядик этот я должен был найти и присоединить к себе.

Как только мне стало известно, что группа стоит в гуще соснового леса урочища «Рогозное», мы двинулись туда всем отрядом. Ивана Бугристого я знал давно и как будто неплохо. Вместе воевали, вместе ходили в разведку — старый федоровский партизан. Поэтому, когда встретились, очень удивило меня его поведение.

Бугристый встретил нас... руганью:

— Вы потише не могли подойти, черт бы вас взял!

— Это что, вместо приветствия?

— А чего демаскируете! Треск, грохот, никакой конспирации.
Да ты не волнуйся. Видишь — нас сила!

— А что мне твоя сила? За своих людей я отвечаю... А тут шум, кони ржут, черт-те что делается! — II он кинулся к нашим бойцам, требуя соблюдения тишины. Я поглядел кругом, поговорил с его партизанами. И еще больше удивился.

Двадцать семь человек жили в грязной, запущенной, темной землянке. Тут же и готовили пищу; костры не разводили, чтобы не быть замеченными. По ночам они накаливали печку и варили на два, а то и на три дня. Суп прокисал в бидонах. Люди хворали.

Днем, кроме назначенных на заставу, выходить из землянки никому не разрешалось. А застава в нескольких шагах.

— Что вы тут людей квасите? — спросил я у Ивана.

— Ждем полного тепла. Лист разовьется — полег­чает... — хмуро ответил он.

— А что же, ваше оружие только летом годится?

— Я не могу рисковать людьми. К тому же больные, видишь...

— Ты сам их больными сделал!

Иван вскипел. Но не успел излить на меня свой гнев, как увидел, что наши бойцы располагаются как дома, разводят костры. Это подлило масло в огонь.

— Эй, вы что, спятили? А ну, тушите сейчас же!... А ты, — обратился он ко мне свирепым голосом, — чего людей своих распускаешь?!

Я отвел его в сторону, показал приказ Попудренко.

Признаться я думал: «Узнает такой крикун, что его сместили — еще больше разорется или надуется, обидится». Но Бугристый вдруг просиял и воскликнул:

— Слава тебе, господи!... Сняли с меня, наконец, эту «шапку Мономаха»! Ур-ра!... Раз так — делай, что хочешь! — И он принялся рассказывать мне, как измучился ответственностью за людей, как счастлив нашему приходу. — Я как будто снова народился на свет! — говорил он. — Пусть теперь твоя голова обо всем болит! Стучите, пойте песни, жгите костры, вам виднее! Ваша сила, и я — ваш. Принимай скорей отряд. Ох, и намаялся я в командирах!

Не только сам Бугристый — вся его группа была счастлива тем, что кончилась их «консервированная жизнь».
Оживились новички, которые в партизанах у Бугристого ничего, кроме землянки, не видали. А уж наши «старенькие» вовсе воспрянули духом.

Федоровцы расспрашивали старых товарищей о соединении: все для них было новостью, и они накинулись на нас как голодные... Кстати, голодные они были и впрямь. Когда на наших кострах поспел свежий завтрак, впервые за долгое время поели по-человечески.

Позднее, когда вся группа узнала о смене командования, ко мне подошли два молодых парня и я снова услышал от них упоминание о шапке Мономаха:

— Л что, товарищ командир, у Бугристого за шапка такая была? — спросил один из них. — Мы ее никогда не видели... Отдал он ее теперь вам или нет?...

Я объяснил им, как мог, что был на Руси такой князь — Мономах, а другой князь или царь, который носил его головной убор по наследству, пожаловался на тяжесть этой шапки... Он имел в виду, конечно, ответственность, которую налагает власть. Впрочем, за подробным объяснением я отослал обоих парней к будущему нашему комиссару. Я тогда еще не знал, каким он станет комиссаром. Было известно, что он школьный учитель. Значит, ему и карты в руки.

Мне же хотелось поговорить с ним о другом. Признаться, беспокоило: каков человек? Как мог допустить развал группы?

... Я застал комиссара Немченко в землянке совершенно больным. Шел я к нему с мыслью, что Попуд­ренко ошибся, назначив его комиссаром. Даже думал — не запросить ли мне командира о другой кандидатуре? Я прямо, без обиняков, спросил у Немченко: как мог коммунист примириться с положением, в которое поставил всю группу Бугристый?

Он заволновался.

— Если бы вы знали... Сколько раз я поднимал об' этом разговор! Мы собирали партийную группу — тут нас пять человек... Да ведь главное в том, что решительно все, кроме, может быть, нескольких из вновь пришедших, понимали, что мы уже перестали быть партизанами. Мы говорили об этом Бугристому...

— А он?

— Он твердил одно: «Я получил от командования специальное задание, выполнил его. Чего же еще?! Я отвечаю за людей». И точка. Ну, что тут можно было сделать? Он нам еще указывал на пример пулеметчиков Авксентьева: сидели, — говорит, — два месяца в лесу тихо; без толку никуда не совались. Зато, когда пришли в соединение, ударным взводом стали!

Немченко немного подумал и добавил осторожно:

— Мы на партгруппе думали, не послать ли нам в соединение двух человек с рапортом? Но Бугристый все время твердил, что ждет оттуда распоряжений, и мы решили еще повременить. Ведь это пришлось бы сделать помимо него, а воинскую дисциплину нарушать — сами знаете...

— А как сейчас ваше здоровье? — спросил я.

— Да что ж — здоровье! Это все от одного. Мы тут черт знает чем питались. Зато — конспирация! — сердито ответил он.

В это время в землянку вошел Бугристый.

— Ну, вот видишь? — сказал он Немченко. — Я гово­рил, что к нам придут — и пришли! Да еще с целым отрядом!

— Да, — перебил я его. — Хорошо, что во-время. Еще немного — и ты людей бы переморил!... А еще хуже, что твоя перестраховка от потерь вела к потере самого важного — боевого духа... Об этом ты не думал? Л тебе, оказывается, говорили об этом!

Иван не оправдывался.

Уже после того, как приказ командира соединения был объявлен всему личному составу, он подошел ко мне снова:

— Я ведь знал, — объяснил он, — что меня назначили временно. Сила тут наша маленькая-другое дело, когда все соединение шло... А здесь кругом в селах немцы — что мы могли с ними сделать? Ведь меня оставили людей собирать. Я собирал. Думал: «Придет час, спросят: где твои люди? — и выйдет, что я их собрал, да и погубил». Тут не только за своих, что в лесу находятся, страшно было. О связных тоже беспокоился... Могло получиться, что из-за нас и других схватили бы... Твердо решил — будем сидеть тихо. Знаешь, какая для этого воля нужна! Люди рвутся в бой, я и сам хотел, но дисциплина переборола!

— Какой же поры ты дожидался?
Ну, вот странно. Надо мной же командиры есть! Я так и знал, что рано или поздно дадут приказ.

— Небось, меня-то не ожидал?

— По совести говоря, — ответил Иван, — если бы я знал, что командиром отряда станет мой товарищ, такой же простой боец, как я, — мне здесь легче бы было. Но я привык к нашему сильному соединению. Как, думаю, после таких командиров, как наши, я могу сам управиться? Дело очень серьезное, а я — рядовой боец. Ну, вот видишь, — ты рассудил иначе.

— Отчего иначе? — спросил я. — Ты думаешь — мне легко? Я, брат, за полтора года партизанской жизни столько не волновался, как сейчас, на переправе через Ревно. Однако переправились. А ты с такой политикой- на берегу до старости просидел бы... Если бы, конечно, немцы тебе там сидеть дали.

— Как же ты решился?

— Потому что мне, да и всем нам, задание командования выполнять надо, — вот как! Об этом в первую голову я и думал. У тебя было другое задание: тебя оставили собирать людей... Так почему здесь до сих пор даже сотни бойцов нету? Придумал какую-то «шапку Мономаха», держался за нее, а о деле не заботился... Сам знаешь: в наших условиях дело и жизнь неразрывны, а ты их разделил. Вот и вышло — ни то ни се.

Мы с Иваном и потом не раз возвращались к разговору об ответственности командира. Для этого появился свежий материал: назначенный командиром разведки, он ничуть не тяготился своими обязанностями. Разведка у нас работала отлично. И в этом была не малая его заслуга.

КТО БЫЛ ПРАВ

Устроившись лагерем под зеленой крышей урочища «Рогозное», мы вновь начали боевую жизнь. Я присматривался к новичкам и скомплектовал подразделения так, чтобы все они имели прослойку старых партизан.

Подумали мы с комиссаром и о том, чтобы правильно расставить наших коммунистов.
Мне помнится первое общее партийное собрание.

Здесь были и хорошо известные мне люди, которых я видал и в мирной обстановке, и в бою, — знал, чего можно от них ждать. Были и новые, совсем почти незнакомые люди — из тех, которых я застал в группе Бугристого. Но я не думал ни о ком в отдельности, а обо всем коллективе в целом. Ведь он — моя опора, помощник, судья. Отряд подчиняется командиру, но и командир, и масса партизан черпают моральную поддержку из коммунистического ядра. Это ядро и насыщает нашу жизнь той внутренней силой, какая должна быть в каждом настоящем советском коллективе. «Куда я пойду со своими сомнениями и трудностями, которые, конечно, будут? — думал я. — Кто вправе спросить у меня отчета в моих действиях? На кого я буду надеяться в минуты самой тяжелой опасности?...» И отвечал сам себе: «Вот на этих товарищей, которых вижу сейчас перед собой, на коммунистов отряда».

Словно в подтверждение моих мыслей, на первом же собрании было сказано много ценного, дельного. Коммунисты вникали во все подробности организации нашей жизни, обсуждали, как быстрее и лучше достичь выполнения боевых задач.

Одно из принятых в тот день предложений касалось работы разведчиков: речь зашла о том, что они, как люди, наиболее тесно связанные с населением, являются одновременно и агитаторами. Они распространяют листовки, ведут устную пропаганду... Поэтому собрание указало разведчикам-коммунистам, чтобы они внимательно относились к этой стороне своей работы. Ее решили считать партийным поручением, с отчетом на партбюро.

И вот на ближайшем заседании бюро наш секретарь — Василий Андреевич Кожух заметил, что партизанская пропаганда имеет очень узкий круг действия.

— Разведчики заводят связи пока в ближайших се­лах, — сказал он. — Села же, отстоящие от нас на пять­десят, на восемьдесят километров, остаются без сводок Информбюро, без живого слова советской правды. Надо подумать и о том, чтобы проникнуть подальше, осветить людям положение, да и самим лучше знать, как живет район.
На другой же день я снарядил несколько небольших групп и направил их с листовками по специальным марш­рутам. Об итогах их работы я и хочу рассказать.

Все разведчики вернулись с интересными рапортами, но одна группа была выслушана нами с особым внима­нием. Она пришла из большого села Тимоновичи, что у самой границы Черниговщины с Орловской областью. Разведчики сообщили, что в селе этом есть подпольная организация. Ее недавно предали, многие схвачены, но и осталось немало...

Ядро подпольщиков составили советские военнопленные и окруженцы: в Тимоновичах нашло убежище семнадцать человек. Они сумели организоваться и поставили себе целью объединить боеспособное население, уйти в лес и создать партизанский отряд.

Для этого надо было собрать оружие, произвести разведку, но, самое главное, узнать и подготовить людей. Для этого, конечно, прежде всего следовало показать себя, свою работу — значит пойти к людям.

Среди подпольщиков был радиотехник из Ростова — Федор Попов. Ему удалось с помощью тимоновичских пионеров собрать скромный радиоприемник. Начали слушать Москву, записывали сводки Совинформбюро, регулярно их распространяли. Стали писать и свои листовки, выпускать рукописную газету, в которой рассказывали народу о действиях оккупантов и предателей, звали парод к сопротивлению врагу.

Организация стала расти.

В лесу уже заложили базы оружия и продовольствия. Был назначен день выхода молодого партизанского отряда в лес.

Но в Тимоновичи неожиданно нагрянули фашисты. Они произвели обыски по безошибочно выбранным адре­сам. Тридцать участников организации было схвачено. Те, кому удалось избежать ареста, спаслись только потому, что предатель, видимо, не знал полного списка, а население не выдало никого.

Предателем оказался вступивший в группу по заданию жандармерии шпион Хомусько. Он больше не появлялся в Тимоновичах; ценой жизни тридцати патриотов он купил себе должность экзекутора камеры предварительного заключения в Репкинском гестапо.
Этот рассказ разведчиков подтвердили и уточнили пришедшие с ними в лагерь члены подпольной группы товарищи Судилов, Яшин, Обухов и Константинов.

Мы с комиссаром долго с ними беседовали. Понемногу положение на селе представилось нам так.

Жители Тимоновичей держались дружно. Их преданность до сих пор спасала уцелевших членов организации от глаз полиции. Но после провала они еще не оправились. Люди почти не покидали укрытий, опасаясь нового предательства, не желая подводить под удар своих хо­зяев. Пришедшие к нам люди сами точно не знали, сколько их товарищей осталось в селе.

Фашисты, считая, что село «обезврежено», праздновали победу. Каратели покинули ограбленные хаты; избитых измученных жителей на ответственность полиции... Но у партизан сложился богатый опыт обращения с полицаями: мы умели их брать по-всякому...

Расспросил я у разведчиков и у товарищей из Тимо­новичей про дороги, подходы к селу, о расположении улиц, узнал, где комендатура, старостат, и выработал план налета на село. Провести операцию решил сам. Из- за этого дела я чуть не поссорился впервые со своим комиссаром.

Вот уже стоят на поляне люди. Уже нагрузились толом, боеприпасами, продовольствием; мы вместе с комиссаром проверили каждого бойца, его выкладку. Поворачиваюсь к комиссару, протягиваю руку:

— Прощай, Тимофей Савельевич. Жди нас с попол­нением...

Но комиссар мне руки не подал, а сделал знак зайти в землянку. Какие такие еще дела? Будто обо всем условились, и группа в поход готова...

Зашел в землянку, и тут оказалось: для комиссара неожиданность, что я поведу группу сам. Я считал это естественным, но он держался совсем другого мнения.

— Я с этим согласиться не могу, — твердо сказал мне Немченко. — Идти в эту операцию вы не имеете права.

— То есть как это, почему? Почему вдруг комиссар мне палки в колеса ставит?

Тогда Тимофей Савельевич повел такую речь: вы, дескать, не имеете права распоряжаться своей жизнью. В случае неудачи вы рискуете не только той частью бойцов, что возьмете с собой, но оставите без командира весь отряд. Вы подводите под удар успех наших заданий, значит, и действия всего соединения.

— Помочь подпольщикам нужно? — спрашиваю его в лоб.

— Безусловно, — отвечает. — Но зачем сам командир?

— А можно быть уверенным в успехе дела, когда мы с тобой, комиссар, еще не определили как следует людей?! На кого положиться, кому доверить руководство операцией, отвечай! — говорю я.

— У нас есть опытные бойцы из старых...

— Знаю я этих опытных, сам опытный... Нет, этого дела я никому не поручу. Знаю, каково быть ответственным за жизнь товарищей. Кого мы к этому подготовили? Успел кто-нибудь на практике показать себя так, чтобы ему дать сорок человек?

Мне казалось — я кругом прав. А дело-то еще было в том, что я по привычке солдата рвался в бой; не нашел для себя нового мерила храбрости: ведь для бойца оно одно, для командира — другое.

Мне представилось, что комиссар мешает мне быть смелым. Осторожничает, страхуется и еще бог знает что... Вдобавок ко всему, совершенно новым для меня был самый вопрос отношений с комиссаром: его полномочия не ниже моих. А равенство дает право на контроль. Вообще-то я должен с ним считаться. Это было мне ясно. Но что делать, если не верю, что он прав?

Комиссар не унимался. Особенно меня сердило, когда он называл операцию на Тимоновичи «вылазкой», приходилось поправлять его. А он все равно не придавал моим поправкам ни малейшего значения и продолжал гнуть свою линию.

Мы носим имя Чапаева, — говорил он. — Оно должно напомнить вам, как он понимал, где место командира в бою. Помните, Чапаев объяснял своим людям на примере с картошками? Командир возглавил дело, нацелил бойцов... Они пошли. Он ведет. Но атакует ли он первый? Нет! В минуты боя он уже занял наблюдательный пункт и руководит оттуда. И, кстати сказать, — из безопасного для его жизни места... Вы же хотите предпринять вылазку за шестьдесят километров от основных сил отряда, рисковать в деле, которое никак не является нашей прямой задачей. Командование поставило перед нами другую цель, другую задачу...

— И совсем непохоже на наш случай. — Я упрямо отказывался понять, что комиссар мне толкует не о «сходном случае», а о нормах поведения командира. Что же касается до наших прямых задач, то Попудренко говорил мне о росте, о пополнении отряда, и я доказывал Немченко, что, безусловно, будь мы в соединении, — вопрос о походе на Тимоновичи был бы решен положительно.

Комиссар продолжал приводить мне другие примеры поведения командира. Вспомнил и Федорова. Но я был глух и строптиво отвечал на все его доводы:

— Эва, Федоров! Сравнили... Это же первый секретарь обкома.

И тут же я сам себе выбрал образец, который вполне устраивал меня:

— А Попудренко? — спросил я комиссара, считая, что тут ему уже, как говорится, «крыть будет нечем». — Всем известна его смелость и умение рисковать. Он, если хотите, очень даже горячий.

Но я не сбил своего комиссара.

— Вы забываете, что Попудренко был до сих пор заместителем командира. А вы — командир... Меньший, чем он, но, помните, командир! Уверен, что Попудренко теперь, когда он отвечает за соединение, станет другим. Будет осторожнее и не позволит опасной горячности.

И тут комиссар, замечая, что я не принимаю его возражений, — пустил в ход последний козырь: сказал, что не хотел бы оставаться в качестве командира на срок моего отсутствия.

... Уж не боится ли он все той же «шапки Моно­маха»?... Но комиссар тут же сказал, что лучше сам поведет группу в Тимоновичи. Я не согласился. Надо было сделать сильный рывок, да с нахальством... А тут передо мной — умный, но осторожный человек. Теоретик, учитель — пусть воспитывает. А где надо похитрить да взять врага врасплох, — это ж наше ремесло.

Поспорили еще малость, и, как комиссар ни артачился, я поставил на своем. Отряд остался под командованием Немченко, а я с группой в сорок человек в ту же ночь вышел в Тимоновичи.
Полностью осознал правоту комиссара я только через несколько месяцев, — узнав о гибели Попудренко, узнав, как погиб наш любимый командир. А в те времена долго еще не мог сдержать в себе страсть быть первым в бою; оправдывал это в какой-то степени поведением Попуд­ренко и хотя ценил хорошее побуждение комиссара, но следовать его совету не нашел в себе сил.

ТИМОНОВИЧСКИЕ ПОДПОЛЬЩИКИ

За вечер и ночь нам предстояло пройти шестьдесят километров. Но люди шли с желанием, которое удваивало силы: каждый партизан почитал для себя за честь принять участие в операции, которая освободит от опасности честных советских патриотов.

Связные помогли форсировать железную и две шоссейные дороги, возле которых мы припрятали хороший запас тола, чтобы использовать его на обратном пути: раньше времени дать о себе знать мы не хотели,

Марш провели хорошо, к утру были на месте.

Перед нами в предрассветных сумерках обрисовалась молодая сосновая посадка тимоновичского колхоза имени Горького. Здесь до войны было определено место сельскому парку. Молодняк насадили в форме правильного треугольника; основанием ему служил большой районный шлях, а двумя сторонами — отходящие от него сельские улицы. Лесок подходил к самому центру села.

Здесь-то мы и должны были ждать вечера.

Молодые сосенки росли густо, даже снег под ними еще не везде сошел. Воздух был холоден, насыщен сыростью. Лежать надо было не шелохнувшись: едва наступил день, как по дорогам началось движение. Мы ясно слышали, разговоры людей, проезжавших и проходивших в каких-нибудь ста шагах от нас. Если бы кто-нибудь из нас увлекся и заговорил громко — всему делу был бы конец...

Еще в лагере я подумал, что не при всяком здоровье человек способен перенести такую дневку, и, отбирая бойцов, приказал всем, у кого сильный кашель, остаться. Люди тогда решили, что будем форсировать реку, но теперь убедились, что лежать неподвижно на талом снегу потруднее, чем переплыть весенние воды.

Я й сам впервые попал в такие невыносимые условия.

Никакой мороз, казалось, так не пронимал, как эта сырость. Снег съедал все тепло, кровь застывала. У меня ныла раненая нога, окостенели руки, даже челюсти ломило... А день еще только начинался!

Все мои хлопцы оказались молодцами — сидели и лежали смирно. Они утешались тем, что к нам попали люди, которым пришлось еще хуже; несколько человек зашли в лесок по своим надобностям. Их бесшумно схватили, связали, сунули в рот тряпки и уложили рядышком в снег. Мы не желали им ничего дурного, но и выпустить до времени тоже не могли.

Наконец, стало смеркаться. В селе замерцали огоньки (в Тимоновичах была своя электростанция, выстроенная колхозом одной из первых на Черниговщине). Движение на улицах заметно стихло. Мы ждали девяти вечера: по приказу немцев свет для жителей давался только до этого часа.

Вот уже восемь тридцать. Я с некоторым беспокойством осмотрел своих ребят, от которых зависело успешное начало операции. Это была небольшая группа молодежи, одетая в немецкое обмундирование. Во главе группы Николай Жадовец — учитель, хорошо владеющий немецким языком. Офицерская фуражка лихо сидела на его голове, грудь украшена крестом и двумя медалями. Остальные ребята костюмированы попроще — они играли роль простых солдат., из которых одному, «немножко говорившему по-русски», предстояло служить «переводчиком» Николая.

Все шли они на такое дело впервые, и, скажу откровенно, я волновался. Боялся, что сделают что-нибудь не так... Малейшая неловкость, отсутствие уверенности — и опытные, уже давно имеющие дело с настоящими фашистами полицаи раскусят наш фокус.

Еще собираясь в поход, я приказал взять немецкую форму и для меня. Конечно, соваться на передний план не думал, но хотел быть поближе на всякий случай: для контроля и помощи.
Но после разговора с комиссаром душа была неспокойна: пожалуй, кое в чем Немченко прав! И... я не воспользовался приготовленным для меня костюмом.

Кое-кто, возможно, удивился, но я не боялся, что бойцы обвинят меня в трусости. Сама по себе эта мысль была не из приятных, но меня томили другие опасения: как справится наша молодежь. И я не спускал глаз со своих «немцев».

Впечатление такое, что по внешности они к делу годятся: от долгого ожидания в холоде и сырости физиономии наших хлопцев приняли совершенно несвойственное им застывшее, даже злое выражение. По роли это кстати.

Пора было выпускать ребят. На прощанье я еще раз сказал Жадовцу:

— Шагай нахально, уверенно. Говори отрывисто и — требуй, понял? Можешь, в случае чего, дать старосте легкую зуботычину. Но не увлекайся... А вы, — обратился я к другим товарищам, — ни при каком случае рта не раскрывайте. Забудьте русский язык! Не дай бог, одно слово ляпнете — и всему делу крышка. Будет говорить только Николай и переводчик...

Все это я объяснял хлопцам уже не один раз. Но они понимали, что я волнуюсь, и терпеливо слушали.

Наконец вышли...

Минут двадцать, полчаса мы сидели в своем укрытии, как на угольях. Но тревога в селе не поднималась. Все шло тихо. Значит — по плану.

Мы ждали сигнала. Один из наших ребят должен был громко крикнуть: «Все на месте?...»

... И вот раздался, наконец, этот голос. Он весело, с настоящим партизанским задором гаркнул условленную фразу — и все мы выскочили из сосняка.

Когда Николай со своей свитой явился в старостат, он приказал услужливо выбежавшему навстречу старосте немедленно собрать весь актив немецкой службы. Полицаи шли на зов, как рыба в сеть. Когда же сеть стянулась, все совершилось очень просто. Оторопевшие от двойной неожиданности полицаи были в мгновение ока обезоружены и арестованы.

В селе ничего не подозревали о случившемся, как вдруг зажегся свет: это наши посланцы распорядились его включить. Тогда-то мы и появились па улицево всей партизанской красе.
Село ожило. Жители громкими криками выражали свой восторг. Возле сельской управы запылал огромный костер. В него полетели документы фашистской канцелярии, а староста Лаврентий Горлов, так и оставшийся под опекой нашего Николая, передавал в это время по его указанию обычную сводку в районный центр: «В селе все благополучно».

Да. На этот раз в селе все было действительно благополучно. Пришедшие с нами четверо подпольщиков нашли своих товарищей. Возле них собиралась большая группа желающих стать партизанами. Следовало тут же в этих людях разобраться, решить, кого мы можем взять с собой.

Мой разговор с людьми прервали взволнованные крики:

— Товарищ командир! Товарищ командир! Здесь Немченко!

— Что такое? Откуда он мог тут взяться? Что вы говорите? — спросил я у бойцов. — Где вы могли увидеть комиссара?

Но ко мне под руки подводили вовсе не Тимофея Савельевича, а бледную, изможденную женщину. Она шла, обнимая наших ребят. По щекам ее лились слезы.

— Кто такая?

— Да Немченко же! Жена комиссара!

Полтора года они ничего не знали друг о друге. Тимофей Савельевич говорил, что она эвакуировалась. И вот — такая встреча... Я был очень доволен тем, что наше возвращение домой принесет комиссару большую, неожиданную радость... Вот тебе и «вылазка»!

Бедной женщине не верилось, что она видит перед собой живых товарищей своего живого мужа, что она опять будет с ним вместе. Варвара Михайловна только и могла рассказать, что эшелон разбомбили, она ушла с другими в лес, а потом попала сюда.

Для Варвары Михайловны Немченко достали лошадь. Идти она не могла; ее всю трясло — то ли от волнения, то ли от простуды. Медсестры занялись женой комиссара, а я продолжал беседу с людьми, просившимися к нам в отряд...