Партизан пидсунув мину-Все пишло на красоту! Мчит експресс по зализници, Просто з Харкова в Берлин. Не дойде вин до граници - Гриша зробит з ньего блин! 5 страница
В тюрьме родился брат Лилии, названный в честь погибшего отца Александром.
Международная организация помощи борцам революции сумела вывезти осиротевших детей революционеров за пределы их родины. Вместе с одной из таких групп Лилия Кара-Стоянова приехала в Москву. Она росла в детском доме. Ее воспитал комсомол, и она стала человеком, достойным комсомола, достойным своей революционной семьи.
Мать нашей Лены на долгие годы осталась в коммунистическом подполье. Она еще не раз попадала в тюрьму, подвергалась заключению в концентрационный лагерь, но ничто не сломило воли мужественной революционерки. Побег из тюрьмы, перемена имени — и она снова вступала в строй борющихся болгарских коммунистов. Одним из подпольных имен Георгицы Кара-Стояновой было: «Лена»... И старшая дочь Георгицы помнила это. Вот почему Лилия так назвала себя у нас.
... Мать нашей партизанки тоже погибла на боевом посту. Через год после того, как мы похоронили нашу Лену, накануне прихода советских войск в Софию, Георгица Кара-Стоянова пала от рук фашистских палачей.
Сейчас в свободной, демократической Болгарии живут и работают младшие брат и сестра Лены. Вместе со всей страной они строят новую, счастливую жизнь, хранят нерушимую дружбу с Советским Союзом, дружбу, скрепленную кровью лучших сынов и дочерей обоих народов.
ТРУДНОЕ ЗАДАНИЕ
Уже несколько дней группы наших подрывников возвращались от железной дороги Гомель-Новозыбков без результатов. Не только полотно, но все подступы к линии усиленно охранялись фашистами днем и ночью. По пути ходили патрули с собаками, проверяли чуть ли не каждую шпалу, каждый стык рельса. Шло наблюдение за насыпью, на всех проезжих дорогах были выставлены посты.
Из Москвы запрашивали о положении с. этой магистралью: почему поезда идут полным ходом. Почему нет сведений о взрывах в нашей зоне. Тяжело было узнать об этом запросе — ведь нас в отряде больше двух тысяч. Но дело тут было не в количестве людей.
Не знаю, как чувствовал себя Попудренко, когда вызвал меня в связи с этим в штаб; думаю, так же скверно, как и я.
Ты старый подрывник, — сказал он. — Как по — твоему — чем можно объяснить такое положение, что гитлеровские эшелоны свободно мчатся на фронт по нашей железной дороге? В чем тут дело? Нас целая армия — и мы пропускаем мимо себя их поезда... Уже седьмую группу обнаружили и отогнали огнем, не дав совершить взрыва. Задание Москвы, задание командования до сих пор не выполнено... Объясни мне: как ты понимаешь такое положение?
— Николай Никитич... — ответил я. — Ведь наши ходили ночью да лесом. А там, где линия проходит ближе к лесу, — у них и охрана сильнее... Ведь они нас там ждут? — Ну вот ребята и нарывались на огонь. Я думаю... Не пойти ли со стороны чистого поля, да эдак на рассвете...
Попудренко задумался и тихо поговорил о чем-то с Рвановым. Потом сказал:
— Ладно, пробуй. Подбирай людей. Сколько тебе надо?
Много людей брать я отказался: в подрывной операции они могут только помешать. Попросил дать хорошо знающего местность проводника, а подрывников решил взять из молодежи своего подразделения. Пусть поучатся работать на трудном задании.
У себя в подразделении я рассказал бойцам о важности предстоящего дела. Люди один за другим вызывались идти со мной. Я отобрал Медяного, Дербо и Воловика, а остальных пообещал взять в другой раз.
Принялись мастерить мину. Сделали ее из четырех частей, чтобы легче подтаскивать; общим весом на тридцать два килограмма. Ребята маскировали тол парашютным шелком и приговаривали: «Мы им покажем, где их конечный путь...»
Лошади легко помчали сани по плотному снегу. Нужно было проехать километров двадцать пять. На санях сидели мои помощники да проводник из местных — Саша. Вот и вся наша бригада.
В лесу было темно. Уже попахивало железной дорогой. Я порасспросил Сашу, где линия проходит дальше от леса. Он объяснил, что в семи километрах от Новозыбкова по обе стороны пути есть поля — так называемые «огородники». Я велел Саше подвезти нас туда. Однако вижу — мой проводник, не ожидавший столь странного приказа, перепугался. Крутит, вертит, никак не выведет ни к полотну, ни к полю.
Время идет, мы едем шагом. Саша уверяет, что здесь где-то должна быть просека к «огородникам»: бегает — ищет знакомых примет, а мы к цели все не приближаемся. Начало светать. Пошли первые поезда. Немцы ночью движение приостанавливали из боязни диверсий. Нам отчетливо был слышен стук колес, дыхание паровоза.
Вдруг Ваня Дербо сказал: — Товарищ командир, впереди костер! — Мы остановили сани, и я с Павлушей Медяным пошел на разведку. Оказалось: постовые полицаи греются у костра. Дальше двигаться нельзя. Железная дорога рядом.
Я приказал Саше загнать сани в кусты, сидеть там тихо. Тол поделили и пошли прямо на шум поезда.
Было уже так светло, что полотно мы увидели во всех подробностях. Подробности были неподходящие: по путям Двигалось шестнадцать немцев. На поводках у них три служебные собаки.
Мы тихо пошли вдоль линии. Лес кончился, и перед нами открылось поле. Его отделяла от нас незамерзшая речка — Гнилуша. По бревну переправились на другую сторону. Недалеко от нашей переправы мост. На нем виднеются орудия, пять постовых с винтовками.…
В сторону фронта промчался груженый состав. Тридцать восемь вагонов. Потом пошел еще один — товаро-пассажирский. Составы мчались один за другим, — выбирай любой! Но как добраться до них, — вот вопрос! Нас отделяло от линии расстояние метров в двести.
Мои ребята предложили остаться здесь на дневку, а ночью — заминировать полотно и уйти: возможно утренний обход мину не обнаружит и первый же эшелон взорвется... Если только они раньше не пустят для проверки порожнюю дрезину.
Но это не годится. Это значит не выполнить приказ. Нам надо сделать так, чтобы положенный нами тол лежал в полной безопасности; чтобы воробей на него сесть не успел, ни одна душа не увидела и не тронула. «Из наших рук прямо под колесо паровоза — это будет правильный путь!» — сказал я своим молодым товарищам, и они с этим согласились.
Нагрузившись толом, мы вчетвером в белых маскировочных халатах поползли по снегу. А по путям идут с миноискателем девять солдат. Мы переждали и двинулись снова. Осталось шагов сорок. Дальше — головы не подымай. С моста отчетливо доносится говор патрульных. Одно хорошо — они время от времени заходят в будку. Надо дождаться, когда они снова спрячутся, и тогда ползти.
Едва патруль скрылся, я быстро достиг полотна. Ребята немного запоздали. Только я уложил свою часть тола, так показался поезд из Гомеля на Новозыбков... Бежать рано — ребята еще не поднесли остальные куски. Я приказал им прилечь и сам замер под насыпью.
Это было рискованно. Я даже поразился, как нас не заметили. Нервы будто шевелились; хотелось бежать, но никто из нас не двинулся.
Поезд промчался. Только мы подняли головы — слышим гудок встречного состава. Он шел из Новозыбкова на Гомель с большой скоростью, даже покачивался на ходу. Медяный и Дербо, пользуясь шумом, подбежали ко мне, передали свой тол. Машинист нас заметил, дал сигнал, ему, конечно, и в голову не пришло, что видел партизан-подрывников.
А в другой стороне опять показался поезд. Это уже наш, то есть состав, идущий к фронту. Если его не подорвем — нам тогда надо все бросать и уходить. И так уж слишком долго торчим на полотне. Я приказываю Медяному и Дербо бежать к лесу: зачем всем подвергаться риску? Воловик вставляет взрыватель, я поглядываю по сторонам и на приближающийся состав: примеряю расстояние. Воловик нервничает: с детонатором у него не ладится. Приказываю и ему уходить, догонять товарищей. Берусь за взрыватель сам. Поставил детонатор, воткнул палочку. Паровоз не больше чем в ста пятидесяти метрах. Машинист дает длинный сигнал и, наверное, затормозил, но теперь уже все равно и тормоза не помогут... Я кидаюсь вслед за товарищами. Шагов через тридцать падаю ничком, и тут же раздается взрыв. Над моей головой что-то просвистело, может быть, кусок паровозного колеса. Все... Теперь можно посмотреть.
Картина страшная. Поезд шел с двумя паровозами. Первый сбросило на бок. Второй свалился в яму. Вагоны, как раки, лезли друг на друга, падая на стороны, валили столбы, резали провода. Лязг, стук, треск, шипение паровозных котлов... Здесь смешалось в кашу вагонов сорок.
Поле затянуло паром и дымом. Под укрытием этой завесы я побежал через огороды к лесу.
Мне уже не приходилось искать переход через речку — пошел вброд. Одежда порвалась, сам не знаю когда, холодная вода проникла к телу. Вылез на другой берег, и она стала замерзать. Лед хрустел и мешал идти. Вообще трудно поверить, что у человека при таких обстоятельствах может быть на душе спокойно. Но эго было так. Меня очень обрадовало, что у самого леса я увидел обломок паровозного колеса: вот это взрыв! Мы выполнили задание.
Ребята ожидали меня на опушке. Надо было торопиться: с минуты на минуту охрана опомнится и пустит по следу собак.
Мы быстро удалялись от места катастрофы... Вот впереди уже показался огонек знакомого нам костра. Удобно, что полицаи разожгли его, — для нас прекрасный ориентир. К нашему удовольствию, оказалось также, что все они, напуганные взрывом, разбежались и один даже оставил на суку свой армяк. Нам пригодился.
Костер пылал. Кругом — ни души. Ребята побежали за санями, а я немного обогрелся. Мне как барину подали экипаж.
Наш проводник Саша от сильных переживаний подзабыл все приметы. Теперь уже не он вез нас домой, а мы его. Парень смотрел на нас и, кажется, не верил, что это мы. Он все повторял: «Как же так? Среди бела дня такое... Как же это так получается?..»
— Не боги горшки лепят, брат Саша! — ответил я ему. — И ты такое же сумеешь, если захочешь.
В штабе, конечно, уже знали о выполнении задания. Беспокоились только, за нас. Едва подкатили сани, как навстречу вышли Попудренко и Рванов, обняли, расцеловали каждого, обещали представить к награде. Радист Костя с веселым лицом передавал в Москву сообщение о том, что мы подорвали эшелон.
На магистрали два дня не было движения. Во взорванном товаро-пассажирском составе погибло много врагов нашей Родины.
ДВЕ СВАДЬБЫ
Мели февральские вьюги. Над землей гудели сильные ветры, по небу быстро перекатывались суровые, лохматые облака. Покинув село Бабичи, наше соединение двигалось по Чечерскому району Белоруссии к себе — на Украину.
Сквозь метель перед нами обрисовалось освещенное луной, — занесенное снегом село. Казалось, оно спит мертвым сном. Все живое спряталось от мороза и вьюги. Собаки — и те не лаяли. Лишь в одном доме брезжил свет.
Колонна остановилась неподалеку от села. Наши разведчики в белых халатах, на лыжах быстро пошли туда. Когда они вернулись, то со слов жителей рассказали, что происходит в селе. В доме, откуда виднелся свет, — гулянье.
Женится начальник полиции местного куста — некто Долгов. Он празднует уже пятую свадьбу: в каждом селе решил иметь по жене.
Долгов — не местный, рассказывали разведчики. Он пришел сюда с оккупантами. Говорят, что имеет железный крест первой степени за поимку и убийство тринадцати советских парашютистов.
Выслушав доклад, наше командование решило совершить правосудие над лютым злодеем и его гостями. На свадьбе гуляло восемнадцать фашистов, четыре старосты и пять полицаев.
Из десятка полицаев, поставленных с вечера на охрану дома, наши разведчики видели только троих, прильнувших лицами к оконным стеклам. Остальные разошлись по домам греться.
Окружить дом были направлены стрелковые взводы Карпуши и Халиулина. Один полицай заметил партизан, дал тревожный выстрел, но тут же был убит меткой пулей Карпуши.
В доме погас свет. Гости открыли стрельбу из автоматов. Из одного окна вылетела граната. Из других почему- то начали бросать посуду — как будто тут завязался не бой, а скандал...
Подъехавший к дому Попудренко решил, что не стоит рисковать драгоценной жизнью партизан ради истребления этих гадов. Командир вызвал меня и поручил поднять па воздух разом всю свадьбу.
— Не пожалеем для жениха и его друзей немного толу, — сказал он. — Такой подарок они вполне заслужили. На вручение подарка даю тебе сроку пятнадцать минут.
Я побежал к своим саням за взрывчаткой.
— Ты не увлекайся! — крикнул мне вдогонку командир, — много толу не трать: оглуши только...
Я начал искать в ящиках подходящий брусок — килограммов на пять, но как назло под руку попадались большие бруски.
Время шло, и я решил не экономить. Взял ящик на двадцать пять килограммов, бросил его в сани и помчался к своему оригинальному объекту: за всю партизанскую жизнь ни разу еще не приходилось мне взрывать свадьбы...
Из слухового окна дома Долгова уже строчил пулемет: очевидно, некоторые гости слегка протрезвились.
Дом оказался добротный — на каменном фундаменте, под железной крышей.
Быстро осмотрев его, я остался доволен, что взял большую мину, и стал подыскивать подходящее место. По дымоходу можно было определить, к какой стене ближе печка. Подойдя со стороны огорода, я установил свой ящик. Подвел бикфордов шнур и поджег его. Крикнул своим ребятам, чтобы отходили подальше.
Только мы отбежали — свадьба кончилась. Тряхнуло сильно. К небу поднялось коричневое облако, из которого на нас посыпалась какая-то труха. Во дворе Долгова снесло и амбар. Метрах в двадцати легла сплющенная крыша. Ни следа жизни не осталось на месте взрыва.
— Сколько ты заложил, черт этакий? — крикнул мне Карпуша, но не услышал ответа: маленько оглох...
— Ну, теперь нам уже тут делать нечего... — сказал Халиулин своим ребятам.
Но вдруг — что за чудо? Из пепелища с развороченного фундамента поднялась человеческая фигура и, качаясь но довольно быстро перебирая ногами, пошла прочь.
— Смотри, смотри! — крикнули мне товарищи. — Твой тол не всех берет! — и бросились за удалявшимся на огороды человеком.
Я просто опешил: что тут за мертвые души бродят? Как могло случиться, чтобы после такого взрыва еще кто-то остался жив?
Уж не чудится ли нам?...
Вместе со всеми я побежал за этим «духом». К сопротивлению дух был не способен. Его схватили. Оказалось, что это сам Долгов.
Мерзавца притащили с огорода всего в пуху и перьях, но совершенно невредимым. Не судьба была ему умереть моментальной смертью. Попудренко приказал его повесить при всем народе.
Фашистский прислужник потерял вместе с честью и совестью силы для того, чтобы мужественно окончить жизнь. Он падал в ноги партизанам, плакал, бил себя в грудь и кричал:
— Пожалейте меня, русские люди! Я буду служить вам, как хотите, только полелейте! Оставьте жить!
Что в самом деле ему зря пропадать? Пусть нам послужит! Пиши записку! — обратился Попудренко к этому подлецу. — Приглашай друзей на свадьбу! Вызывай всех полицаев своего куста немедленно сюда! — и командир тут же дал распоряжение, кому остаться на селе для встречи полицаев.
Нам было отвратительно поведение и отечная, пропойная физиономия этого пожилого человека, который позорно жил и позорно прощался с жизнью. Население деревни нам пришлось успокаивать. Люди готовы были растерзать своего мучителя.
Перед уходом из села Долгова повесили на липе напротив взорванного дома. Жители благодарили партизан, благословляя час нашего прихода.
На следующем перегоне после небольшого привала командир послал нескольких партизан, в том числе и меня, вперед — проверить дорогу.
Мы выехали. И надо ж было случиться — опять столкнулись со «свадьбой». Только на этот раз все было совсем по-другому.
На глухой лесной дороге нежданно появились встречные сани. Мы их остановили.
— Откуда движешься, запоздалый путник? — спросил я у одинокого седока. И, разглядев его, удивился — это был мальчик лет пятнадцати.
— Л вы, дяди, кто такие? — ответил он вопросом.
— Разве не видишь? Партизаны! — ответил Козик.
Мальчишка просиял. Он соскочил с саней и протягивая руки, бросился к нам.
— Я Коля Березаев, — говорил он, обходя всех нас и суя каждому ладошку. — Я Коля Березаев...
— А чего ж ты, Коля, в такое неурочное время разъезжаешь по лесу?
— Из-за попа задержка получилась. От попа еду...
— То есть как это? Какие у тебя дела с попом? Он служитель культа, а ты ведь все-таки советский школьник!
— А никаких таких дел. Это только один раз. Для венчания.
— У вас на селе свадьба?
— Нет... Я сам... Вы не смейтесь, товарищи партизаны, это серьезно — я сам и венчался.
И Коля рассказал нам, что оккупационные власти угоняют всю холостую молодежь в Германию, в рабство. А женатых пока не трогают.
— Вот я и женился, — заключил Коля.
Надул, значит, фашистов. Здорово это у тебя получилось... Сам придумал?
Коля хитро прищурился.
— Не сам. Немец один посоветовал...
— Что, что?
— Верно, немец. Он у нас на квартире стоял. Добрый такой дядька. Бывало все рассказывает…
— А ты что немецкий язык знаешь?
— Нет, он больше руками показывает. Ткнет мне в грудь пальцем, потом себя и ладошкой разную высоту покажет. И мы с мамой понимаем: у него дома дети остались — трое, один другого меньше... Когда вышел приказ брать в Германию четырнадцатилетних, мы с мамой плакали, что меня угонят. Я ему приказ показал, а он подумал и стал смеяться, а потом посоветовал: «Женись!» Мы к учителю ходили — он всю эту его выдумку нам перевел. Что мол не бойтесь, в комендатуре формалисты, им важна справка. Достаньте справку, лучше всего в церкви, предъявите в комендатуру, и все будет в порядке... Он, правда, хороший человек, я даже фамилию его помню: Кугельман. Он рабочий — печатник...
— Да ты я вижу, — удивленно и даже с раздражением заметил один из наших парней, — за немцев агитатор...
Возникло неловкое молчание. Коля смущенно потупился.
— Нет, — сказал тогда Козик, — нехороший он человек, этот твой Кугельман, приедешь ты домой, а он, небось, соберет дружков и начнет над тобой потешаться... Ты ему не поддавайся!
— Правда? — с испугом в голосе спросил Коля. Но, подумав немного, замотал головой и решительно сказал: — Быть того не может... Знаете, товарищи партизаны, есть среди них люди: Вот, честное пионерское, есть! Только они боятся быть людьми. Их фашисты, понимаете, держат и заставляют творить всякие ужасы.
Мы в то время не делали и не могли делать различия между врагами, разделять на хороших и плохих. Но рассказ Коли, его уверенность, заставили нас задуматься.
Я первым прервал раздумье:
Ну, а где же теперь жена твоя, а, Коля? — спросил я.
Он с радостью побежал к своим розвальням.
— Тут, тут она, в сене. Заснула...
Мы тоже пошли к саням. Коля поднял сено, и мы увидели свернувшуюся комочком девочку лет четырнадцати. Веки ее были плотно сжаты, ресницы заиндевели, прядка русых волос выбилась из-под платка и тоже побелела на морозе. Личико — бело и румяно, верхняя губа оттопырилась...
Коля тихонько толкнул ее, девочка проснулась. Увидев нас, она не испугалась, гораздо быстрее Коли признала в нас партизан, вытащила из варежки теплую руку и, подавая нам по очереди, повторяла:
— Березаева... Березаева... — будто хотела запомнить свою новую фамилию.
Потом вдруг фыркнула и, смущенно рассмеявшись, уткнулась в рукав полушубка.
— Как же вас поп-то обвенчал? — спросил Козик. — Ведь вы ж дети!
Коля серьезно ответил:
— Злынковский поп кого хочешь повенчает, только бы гроши или хороший подарок. Мы ему меду привезли, баранины, мешок картошки... А в церкви мы даже не были и вина не пили. Только привезли подарки и получили справку прямо у него на дому...
— Что ж нам было делать? — рассудительно добавила девочка. — Ведь лучше же пожениться, чем ехать в Германию, верно?
Оба, кажется, не совсем ясно понимали, что сделали, но относились к новому своему положению совершенно правильно: то есть так, будто ничего и не произошло.
— Ну и куда же вы теперь едете, к ней или к тебе? — спросил я Коли?
— Каждый к себе, — поспешно ответила девочка, и Коля подтвердил:
— Мы ж только понарошку женились.
Все-таки мы подарили «молодым» на счастье, что имели: несколько кусков сахару, ей — ручные часы, ему — портсигар. Обещали заехать в гости, но, конечно, так больше и не повидались.
Расставшись с этой парой, мы не столько о них говорили, сколько о «добром немце», который надоумил мальчика на эту проделку. Какие побуждения им руководили? Искренно ли он помогал советским подросткам? И сошлись на том, что есть, конечно, и среди врагов люди, которым осточертела война и мерзости фашизма. Но так их фашизм скрутил, что вряд ли они сами с ним справятся. Придется нам не только свой, но и их народ освобождать от гитлеровской мрази.
ТАНКИ «ЧЕРНИГОВСКИЙ ПАРТИЗАН»
Был конец февраля 1943 года.
Наше закаленное в боях двухтысячное партизанское соединение возвращалось в родные края. В пути мы встретились с оторвавшимися в Клетне товарищами, и грозная сила из одиннадцати отрядов двинулась по-хозяйски домой. Колонна, растянувшаяся на десять километров, производила внушительное впечатление, и мы знали это.
Небольшие гарнизоны и «охрана» сел просто разбегались — такую мелочь мы и противником-то не считали. Даже встретившись с колонной гитлеровцев, мы, не задерживаясь, опрокинули и уничтожили ее.
Настроение у людей было приподнятое: опять все вместе, скоро весна, и мы увидим родную Украину. Население встречало партизан, как вестников свободы, в каждом селе просили задержаться хотя бы на денек.
Мы делали по дороге для жителей что могли: врачи устраивали "амбулаторный прием, лекторы читали доклады, показывали кинофильмы, раздавали листовки, детей партизаны угощали сахаром. И, провожая нас, уверенные в скором приходе Красной Армии, люди утирали слезы, но уже не горя, а радости.
Перед нами были знакомые, исхоженные еще в сорок первом и втором годах места. Что с ними стало! Пепелища на каждом шагу, торчат только печные трубы. Навстречу к нам из землянок выходили жители сожженных сел с горькими жалобами, с просьбами о помощи и защите.
Жителям села Ново-Сергеевка мы оказали совершенно необычную услугу: с июля прошлого года они не имели возможности пользоваться центральной улицей села. Здесь по какой-то дикой фантазии гитлеровцы похоронили своих солдат, отправленных, кстати сказать, на тот свет пулеметчиками взвода Ильи Авксентьева.
Вдоль всей деревенской улицы, на точном расстоянии друг от друга высились березовые кресты с навешанными на них касками. Никто здесь не имел права ни пройти, ни проехать. Для того, чтобы попасть в дом напротив, надо было огородами обойти все село.
Целую зиму пролежал на улице пышный покров снега, и никто под страхом смерти не смел ступить на него ногой.
Как автору этой «идеи» — по рассказу жителей, некоему майору Отто Шульцу — не пришло в голову, что он этим оказал очень плохую услугу своим же погибшим соотечественникам! Совершить погребение на проезжей дороге! Да ведь улица-то осталась улицей? В случае надобности с могилами не посчитались бы и немецкие войска...
Мы раскрепостили жителей Ново-Сергеевки и сняли этот дикий запрет. По центральной улице они проводили нас далеко за пределы села...
... И вот перед нами легла граница РСФСР и Украины: хорошо знакомая, столько раз форсированная в разных местах река Сновь.
На берегу раскинулось большое село Каменский хутор. Оно стоит высоко над рекой, стены древнего монастыря делают его похожим на крепость. Здесь было решено пообчиститься, отдохнуть после похода и постоять недельки две, чтобы потом со свежими силами начать бить «завоевателей» — показать им снова, что они тут «завоевали»..
— С первого взгляда на Каменском хуторе все выглядело благополучно. Ни сожженных домов, ни виселиц, ни могил. Только в бывшей школе — конюшня. Магазин запечатан. В клубе — полицейский пост. Больница обнесена колючей проволокой — превращена в тюрьму. Ничего необходимого для жизни людей нет. Хаты освещались лучинами. Когда мы расположились по квартирам — увидели просмоленные копотью стены, безвылазную грязь, пустые кухонные полки и печи.
Вот! — говорили наши. — Здесь не жгли, не убивали... А поди-ка — поживи!...
С появлением партизан женщины засуетились: везде начали мыть, скрести, прибираться. Только готовить было нечего.
В хате, где расположилась наша группа подрывников, хозяйкой оказалась древняя старушка — бабка Горпина. Она старалась получше нас принять, убивалась, что угостить нечем.
— Была б у меня коровушка — для вашего войска не пожалела бы, прирезала.....
— Что ты, бабуся! — отвечали мы ей. — Имеешь ты понятие, сколько нашему войску надо?
— Сколько же, сынки?
— Да коровы три-четыре; и то выйдет грамм по сто мяса на каждого человека.....
— Где же вы столько возьмете? — спросила пораженная бабка. — У нас кругом по селам, хоть семь верст обойти, ничего не найдешь...
— Не беспокойся, старая. Мы знаем, где что искать. Еще сама с нами угостишься...
В тот же день хозяйственники доставили из Ново-Ропского «примерного хозяйства» оккупантов тридцать голов крупного рогатого скота. Л разведка на дороге Чуровичи — Климово разбила немецкий обоз и явилась с трофеями — привезла несколько бочек керосина.
Ожили люди в Каменском хуторе. Затопили жарко печи, зажгли керосиновые лампы. Впервые за полтора года хозяева наших хат досыта поели, посидели за освещенными столами. В клубе быстро побелили стену, и тут началась для нашего киномеханика работа! Крути один сеанс за другим! Жители не отпускали его от аппарата, просили показать про разгром немцев под Москвой еще и еще раз. Механика спасли только наши агитаторы — Лидия Ивановна Кухаренко, Озерной, но и они, беседуя с людьми, голоса потеряли.
Слава о счастливой жизни на Каменском хуторе быстро распространилась по всей округе. Сначала из ближних, потом из дальних сел потянулись гости. Пришли даже из районного центра Климово. Все вели себя так, будто возвратилась былая советская жизнь, а многие думали, что следом за нами идет армия и можно вывешивать красные флаги, готовиться к встрече.
Партизаны рады были видеть, что люди вздохнули свободно. Никому из нас не хотелось сразу же нарушать это праздничное настроение напоминанием о том, что враг еще силен, биться еще придется долго. Но нет сомнения — по-настоящему, «про себя», жители понимали это. Иногда же они, чтобы подбодриться, давали себе волю помечтать, почувствовать близость желанного будущего.
Дело дошло до смехотворного случая: после появления свежего, еще пахнущего краской номера партизанской газеты «Коммунист» один восторженный мальчишка явился к нам с деньгами. Он попросил подписать его на «Пионерскую правду»!
Разумеется, нельзя всерьез говорить об этой ошибке двенадцатилетнего ребенка, но она все же характерна для настроений, владевших народом в тылу врага.
Жители, например, основательно заблуждались в оценке партизанских сил. У многих представление о наших возможностях было весьма преувеличено, а часто и сознательно преувеличено. То и дело нас спрашивали: где наши танки, много ли их?
Эти разговоры о танках всегда очень занимали меня. Как отвечать? Вообще мы слухов о своей мощи никогда не опровергали, даже поддерживали их, в расчете на то, что молва обязательно дойдет до врага. Это имею смысл. Но как быть, когда свой человек, земляк, душой болеющий за наше общее дело, напрямик спрашивает тебя: годится ли его сарай, чтобы послужить гаражом танку? Не следует ли разобрать стенку?
Что сказать такому человеку? Посмеяться — разбирай мол, если ты такой дурень! Нет, совесть не позволяет. Откровенно признаться, что танков нет, не было и быть не может, — тоже не хочется! Такое объяснение вызовет разочарование. Л вот именно этого-то как раз и не следовало допускать. Ведь каждый коммунист в партизанских условиях должен быть не только бойцом, но и умелым агитатором. Конечно, я могу объяснить, что нам танки держать невозможно; где брать горючее, как скрыться в лесу, как форсировать болото?...
Беседа коммуниста, партизана-агитатора должна мобилизовывать, поднимать людей. Плохо, когда она водяниста, растянута, беспредметна.
Оратором я себя никогда не считал. Мог выступить по наболевшему вопросу на собрании, но если давали партийное поручение провести беседу — всегда охотно променял бы его на другое, пусть более сложное. Я выступать стеснялся. И дело шло вяло, почему-то все больше вертелся вокруг общих мест — как раз вокруг того, что я сам терпеть не могу.
В Каменском же хуторе я сделал открытие — для себя, конечно. Меня натолкнул на него мальчик. Тот самый, что просил подписать его на «Пионерскую правду». Эта нелепая просьба дала мне, тоже нелепую на первый взгляд, мысль: «А ведь могут быть танки и у партизан!»
— Как так? — спросил меня комиссар Дружинин, когда я обратился к нему за советом.
И я объяснил свою думу: «Ведь собирают же в советском тылу средства на танки и самолеты? Ферапонт Головатый живет в Саратове, не воюет, а его самолет бьет врага. И не один Головатый таким способом помогает фронту... Почин его подхватила вся страна. Может, и мы в тылу врага организуем это дело?»
В результате этого разговора Дружинин направил меня побеседовать с населением. И вот на сей раз я в качестве агитатора почувствовал себя хорошо и свободно. Я видел улыбки, слышал вопросы, замечал живой отклик на свою речь. Люди давно не участвовали в проведении больших общественных кампаний, истосковались по коллективной жизни, и разговор на общественную тему увлек их всех. Я впервые ощущал, что владею массой, достиг полного контакта с ней. Самое же большое вознаграждение для меня заключалось в том подъеме патриотизма, который вызвала наша беседа.