САТИРА НА СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА КЛАВДИЯ 17 страница

Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к му^f дрости — это одно, а обладание ею — другое. Стремящийся к мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным > мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал. Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам». Мудрец же, достигший

==187

высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты. Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую цену я им придаю. Я не считаю богатства благом; будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действительности же так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества.

XXV

Что же это значит? Так как мы согласны в том, что обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не причисляю его к благам и чем отличается мое отношение к нему от вашего.

Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении,— все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост ²⁶ и поставь среди нищих — все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как не иметь куска хлеба — сущий пустяк для того, кто не лишен возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.

Помести меня на чудных коврах ²⁷, среди роскошной обстановки — все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия — я нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой, плохо заштопанной подушке, вроде тех, что в цирке, из которой вываливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ ²⁸, а не с обнаженными или полуприкрытыми плечами ²⁹.

Пусть ежедневно все исполняется по моему желанию, пусть за прежними благодарственными празднествами следуют все новые — все же это не вызовет во мне чувства самодовольства. Замени эти благоприятные обстоятельства противоположными. Пусть со всех сторон обуревают мою душу потери, печаль и различные невзгоды, пусть вообще ни один день не проходит у меня без какого-нибудь огорчения — все-таки я не стану из-за этого считать себя несчастным среди величайших бед, не стану проклинать ни одного дня, так как мною приняты меры к тому, чтобы ни один день не был для меня горестным. Но тем не менее я предпочитаю сдерживать порывы радости, чем подавлять в себе чувство горести.

==188

Вот что скажет тебе великий Сократ: «Сделай меня победителем всех народов. Пусть роскошная колесницаВакха везет меня, как триумфатора, с востока до самыхФив. Пусть персидские цари ждут от меня решения своей участи — все же я тогда буду больше всего думать о том, что я человек, когда отовсюду меня будут приветствовать, как Бога ·"'. Допусти внезапную перемену этого достигшего головокружительной высоты счастья. Пусть меня поставят на чужие носилки для украшения торжественного шествия гордого и грубого победителя — сопровождая чужую колесницу, я так же мало буду чувствовать себя униженным, как тогда, когда я стоял на своей собственной». Но тем не менее я предпочитаю одержать победу, чем попасться в плен.

Я буду смотреть с презрением на все царство судьбы, но, если мне будет предоставлено право выбора, я возьму себе то, что помягче ". Все, что достанется мне, окажется хорошим; но я предпочитаю более легкое, более приятное и менее мучительное на практике. Нельзя, конечно, представить себе добродетели без труда, но одни добродетели нуждаются в поощрении, а другие — в обуздываний. Как спускающемуся с возвышенности приходится сдерживать себя, а поднимающемуся — подталкивать, так и добродетели бывают частью нисходящими, частью восходящими. Разве подлежит сомнению, что терпение, мужество, стойкость и вообще всякая добродетель, преодолевающая трудности и покоряющая судьбу, требует от человека подъема, усилия, борьбы? С другой стороны, разве не столь же очевидно, что щедрость, умеренность и кротость имеют перед собой, так сказать, покатый путь? Здесь нужно сдерживать увлечение души, чтобы она не поскользнулась, а в первом случае мы приободряем и подстрекаем. Итак, в бедности мы будем проявлять самые пылкие добродетели, которым препятствия придают еще больше силы, а для богатства прибережем расчетливые, отличающиеся осторожностью и уравновешенностью.

XXVI

Ввиду означенного деления добродетелей, я более склонен располагать теми из них, применение которых спокойнее, чем теми, коих осуществление стоит крови и пота. «Следовательно, я,— замечает мудрец,— живу так, как говорю, но вы неправильно меня понимаете. До вашего слуха доходит только звук моих слов, в смысл же их не вникаете».— «Какая же разница,— возражает противник,— между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, если каждый из нас желает быть богатым?» — Весьма существенная. У мудреца богатство играет служебную роль, а у глупца — господствующую; мудрец нисколько не поддается влиянию богатства, для вас же богатство составляет все. Вы привыкаете и привязываетесь к нему, как будто кто-нибудь обещал вам вечное владение им, мудрец же тогда больше всего думает о бедности, когда его окружает богатство. Ведь и полководец никогда так

==189

слепо не полагается на мир, чтобы не готовиться к войне, считая ее объявленной даже в мирное вреМя. Вас пленяет красивый дом, как будто они вне всякой опасности и слишком велики для того, чтобы у судьбы хватило сил истребить их. Вы безмятежно забавляетесь богатством, не предвидя угрожающей ему опасности,— так не раз подвергающиеся,блокаде варвары, будучи незнакомы с военными орудиями, беспечно смотрят на осадные работы, не понимая цели возводимых вдали сооружений. То же самое происходит с вами: вы живете праздно среди своих сокровищ, не думая о тех многочисленных отовсюду угрожающих несчастных случаях, жертвой которых каждую минуту может сделаться эта богатая добыча. Если же отнять богатство у мудреца, то у него останется вся его собственность, так как он живет, довольствуясь настоящим и не заботясь о будущем. Сократ или другой мудрец, имеющий такое же право восставать против условностей человеческой жизни и отличающийся такой же силой духа, скажет: «Я ни в чем так глубоко не убежден, как в гом, что я не должен приноравливать своего поведения к вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками — я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом» Вот что скажет достигший мудрости человек, которому нравственная безупречность дает право хулить других не из ненависти к ним, а в видах исцеления. К этому он присовокупит: «Я тревожусь вашим мнением, имея в виду не себя, а вас, потому что проявлять ненависть к добродетели ³² и порицать ее — значит отказаться от надежды на исправленье. Вы меня ничуть не обижаете, как и богов не оскорбляют люди, разрушающие их жертвенники, но злой умысел и злая воля усматриваются даже там, где они не могут причинить вреда. Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагий и всемогущий Юпитер — к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет его крыльями, другой — рогами; этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот — грозой богов, иной — притеснителем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель благородных отроков ", своих же родственников, и отцеубийца, и завоеватель чужого, и притом отцовского, царства. Этими измышлениями достигнуто лишь то, что люди потеряли бы стыд перед грехом, если бы они поверили, что боги столь порочны. Но хотя ваши наветы меня совсем не оскорбляют, однако в ваших же интересах я позволяю себе дать вам совет: относитесь с уважением к добродетели. Верьте тем, которые уже давно стремятся к ней и утверждают, что предметом их стремлений служит великая возрастающая с каждым днем сила. Почитайте ее самое наравне с божествами, а последователей ее наравне с жрецами и при всяком упоминании ее священного имени в философских рассуждениях храните благоговейное молчание». Выражением «favete linguis» ³⁴ не испрашивается, как думает большинство, одобрение слушателей, а предписывается молчание, чтобы священнодействие могло совершиться надлежащим образом, не будучи нарушаемо ни одним зловещим словом

К оглавлению

==190

XXVII

Но еще гораздо более необходимо требовать молчания от вас, чтобы вы с глубоким вниманием выслушивали всякое изречение этого оракула ³⁵. Когда какой-нибудь обманщик, потрясая систром ³⁶, по долгу службы рассказывает вам небылицы; когда какой-нибудь мастер делает себе порезы на мышцах, слегка ранит до крови свои руки и плечи; когда зазывает какой-нибудь юродивый, ползая на коленях по улице; когда старец в полотняной одежде, держа перед собой лавровую ветвь и светоч среди белого дня, восклицает, что какой-нибудь Бог разгневался,— вы сбегаетесь, слушаете и, заражая друг друга исступлением, утверждаете, что такой человек вдохновлен свыше. Так вот к вам обращается Сократ из той темницы, которую он очистил своим пребыванием и окружил таким почетом, каким не пользуется курия ³⁷. Он взывает к вам: «Что это за безумие? Что это за враждебная богам и людям страсть поносить добродетели и оскорблять святыни кощунственными речами? Если можете, восхваляйте хороших людей; в противном случае уходите прочь! А если уж вам хочется так гнусно буйствовать, журите друг друга. Когда же вы безумно восстаете против неба, вы, я не говорю — совершаете святотатство, нет! вы только напрасно себя утруждаете. Некогда я дал Аристофану ³⁸ повод к насмешкам: тогда весь сонм комических поэтов стал осыпать меня своими ядовитыми остротами. Но вот моя добродетель прославилась, как раз благодаря тем нападкам, которым она подверглась, так как ей полезно быть на виду и подвергаться испытаниям, и никто не имеет лучшего представления о ее величии, чем тот, кто в борьбе с нею почувствовал ее силу. Так твердость камня лучше всего известна тем, которые его разбивают. Я выдерживаю ваши удары, как скала, одиноко возвышающаяся над поверхностью изобилующего мелями моря, о которую беспрестанно разбиваются налетающие со всех сторон волны, не будучи в состоянии ни сдвинуть ее с места, ни разрушить, несмотря на частый прибой в течение столь многих веков. Подступайте же, нападайте. Благодаря своей выносливости, я одержу над вами верх. Кто нападает на неприступную твердыню, тот только во вред себе употребляет свои силы. Поэтому постарайтесь найти себе какую-нибудь мягкую и податливую мишень, в которую могли бы вонзаться ваши стрелы. Охота вам доискиваться чужих пороков и судить других? «Почему этот философ,— «спрашиваете вы,— живет на большую ногу, почему он задает такие роскошные пиры?» — Будучи покрыты множеством чирьев, вы замечаете чужие прыщики. Это производит такое впечатление, как если бы страдающий отвратительной коростой стал смеяться над родинкой или бородавкой на прекрасном теле. Упрекайте Платона в том, что он требовал денег, Аристотеля — что он их принимал, Демокрита — что он пренебрегал ими, Эпикура — что он их тратил, а меня лично

==191

укоряйте за нравственную неустойчивость Алквиада и Федра ³⁹. О, как счастливы были бы вы в действительности, если бы только вам удалось подражать нашим порокам! Оглянитесь же лучше на свои собственные недостатки, которые терзают вас отовсюду, частью приставши к вам с внешней стороны, частью отзываясь жгучей болью в самом сердце. Жизнь человеческая не так устроена, чтобы вы, несмотря на плохую осведомленность о своем положении, имели достаточно времени изощрять свой язык в поношении лучших людей.

XXVIII

Но вы этого не понимаете, да и выражение лица у вас не соответствует вашему положению. Так бывает часто с людьми, у которых дом в трауре, а они сидят в цирке или театре, не зная о своем несчастии. Но, глядя вдаль с высоты, я вижу, какая гроза или надвигается на вас и разразится немного позже, или настолько приблизилась, что готова уничтожить вас и ваше достояние. Да и теперь, хотя вы смутно представляете себе это, разве не кружит вас бешено какой-то вихрь, вселяя в вас отвращение и стремление к одним и тем же предметам и то поднимая вас высоко вверх, то низвергая в бездну?.. (Конец потерян.)

==192

00.htm - glava05

О БЛАЖЕННОЙ ЖИЗНИ

III

...Я же, с чем согласны и все историки, всецело принимаю природу вещей; мудрость заключается в том, чтобы не уклоняться от нее и приноравливаться к ее законам и примерам. Следовательно, счастливой является жизнь, согласная с природой; ее можно достигнуть не иначе, как если имеется, прежде всего, здоровый, и притом постоянно здоровый, дух, затем, если этот дух крепок и силен, далее, прекрасен и терпелив, приспособлен ко всем обстоятельствам, если он заботится, однако, не причиняя беспокойства, о своем теле и о всем, что к телу относится, если он внимателен к другим вещам, которые устраивают жизнь, но без какого-либо восхищения ими, если он пользуется дарами судьбы, не будучи их рабом. Ты поймешь, даже если я и не прибавлю ничего, что отсюда следует постоянное спокойствие и свобода, так как мы отбросили от себя то, что или раздражает нас, или устрашает. Ибо вместо сладострастия и этих ничтожных, преходящих и в своих мерзостях вредных наслаждений приходит радость великая, несмущенная, все1да ровная, затем — мир и согласие и, наконец, величие и кротость, ибо всякая жестокость происходит от бессилия. ·

Благо, с нашей точки зрения, может быть определено еще иначе, то есть оно может быть понято в том же смысле, не будучи изложено теми же словами. Подобно тому как войско иногда простирается вширь, иногда тесно сжимается, или, изогнувшись в центре, загибает фланги, или вытягивается прямым фронтом и, однако, каков бы ни был строй, всегда имеет одну и ту же силу и волю, чтобы стоять на своем,— подобно этому определение высшего блага может быть иногда обширным и пространным, а иногда сокращенным и сосредоточенным в себе. Итак, все равно, если я скажу: высшее благо заключается в душе, презирающей случайные блага и довольной добродетелью, или: благо есть непобедимая сила души, опытная в делах, спокойная в действии, с большим человеколюбием и заботливостью к ближним. Мне хочется определить его еще так: счастлив человек, для которого добро и зло существуют лишь как добрая и злая душа, 7 Римские стоики

==193

кто упражняется в честности, кто довольствуется добродетелью, кого случайность не превознесет и не обессилит, кто не знает другого счастья, кроме того, какое он сам себе может создать, для кого истинным наслаждением будет презрение к чувственному наслаждению. Можно, если ты хочещь пространных описаний, это же передать еще в иной и иной форме, сохранив и не повредив существа; ибо кто нам мешает сказать, что блаженную жизнь создает дух свободный, высокий, неустрашимый, непоколебимый, дух без всякого страха и без страстного желания, для которого единственное благо — честь, единственное зло — бесчестье. Все прочее — куча презренных вещей, не отнимающих ничего от блаженной жизни и ничего к ней не прибавляющих, приходящих и уходящих без пользы и вреда для высшего блага. Человек, установивший жизнь на таком основании, необходимо, хочет он или нет, унаследует постоянную веселость, а также высшую и свыше приходящую радость, так как он радуется только тому, что свойственно ему самому, и не стремится ни к чему, что вне его. Отчего же с успехом не противопоставить на весах все это мелким, легкомысленным и непостоянным движениям тела? В тот день, когда человек будет господствовать над чувственным наслаждением, он будет господствовать и над печалью.

VIII

...Природа должна быть нашим руководителем; разум следует ей и советует нам это. Следовательно, жить счастливо — одно и то же, что жить согласно с природой. Что это значит, я тебе сейчас изложу: старательно и без робости сохранять телесные блага и то, что свойственно нашей природе, но как нечто преходящее и данное нам на день; не раболепствовать перед чужим благом и не позволять ему господствовать над ними; рассматривать то, что нравится телу и приходит извне, как в армии рассматриваются союзники (auxilia) и легкие войска (annaturae levés).

Пусть все эти вещи служат, а не властвуют, только в этом случае они полезны духу. Пусть не развращают и не преодолевают человека внешне предметы, пусть восхищается он только собой, отважный в душе, готовый к счастью и несчастью, строитель собственной жизни. Пусть уверенность его не будет лишена знания и знание не будет лишено твердости; пусть держится он того, что ему однажды понравилось, и пусть в решениях его не будет никаких поправок. Понятно, если я даже ничего не прибавлю, что такой человек будет тихим и успокоенным и в своих делах ласковым и великим. Истинный разум будет у него прививкой чувств (sensibus insita); от чувств берет разум свое начало, ибо он не имеет ничего другого, на что бы опереться и откуда бы проникнуть к истинному и в себя возвратиться. Действительно, также и всеобъемлющий мир, этот бог — управитель вселенной,

==194

простирается к внешним предметам и, однако, отовсюду вполне в себя возвращается. Пусть и наш дух поступает так же, когда соответственно свойственным ему чувствам и посредством их он распространится на внешние предметы, пусть будет он господствовать и над ними, и над собой, пусть покорит он, так сказать, высшее благо. Отсюда произойдет в нем единство силы и власти в гармонии с самим собой, отсюда родится истинный разум, уверенный и непоколебимый в своих мнениях и представлениях, так же, как и в своих убеждениях. Такой разум, когда он надлежащим образом расположен, согласован во всех частях и, так сказать, гармоничен, достигает высшего блага.

==195

00.htm - glava06

САТИРА НА СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА КЛАВДИЯ

Хочется мне поведать о том, что свершилось на небесах за три дня до октябрьских ид ', в новый год, в начале благодатнейшего века. Ни обиды, ни лести никакой я не допущу. Это — правда. Спросите меня, откуда я все это знаю, так прежде всего, коль я не захочу,— не отвечу. Кто может меня заставить?

Я знаю, что получил свободу с того самого дня, как преставился тот, на ком оправдалась поговорка: «Родись либо царем, либо дураком». А захочется мне ответить — скажу, что придет в голову. Когда это видано, чтобы приводили к присяге историка? А уж если надо будет на кого сослаться, так спросите у того, кто видел, как уходила на небеса Друзилла; он-то вам и расскажет, что видел, как отправлялся в путь Клавдий, «шагами нетвердыми идя». Хочет не хочет, а уж придется ему видеть, что свершается на небесах: он ведь смотритель Аппиевой дороги, а по ней, сам знаешь, отправлялись к богам и Божественный Август, и Тиберий Цезарь. Спроси ты его с глазу на глаз — он тебе все расскажет; при всех — ни словом не обмолвится. Ведь с тех пор как присягнул он в сенате, что своими глазами видел, как возносилась на небо Друзилла, и такому его благовествованию никто не поверил, он торжественно зарекся ни о чем не доносить, пускай хоть на самой середине рынка убьют при нем человека. Так вот, что я от него слышал, то слово в слово и передаю, пусть он будет здоров и счастлив.

Феб уже путь сократил от восхода тогда до заката Солнца, и темного сна длиннее часы вырастали; Победоносно свое умножала Кинфия царство, И обрывала зима безобразная сладкие яства

Осени пышной уже, и у Вакха, впадавшего в дряхлость, Редкие гроздья срывал запоздалый тогда виноградарь.

Проще, пожалуй, сказать: был октябрь месяц и три дня оставалось до октябрьских ид. Который был час, этого точно тебе не скажу: легче примирить друг с другом философов, чем часы; впрочем, случилось это так часу в шестом, в седьмом. «Экая деревенщина! — говоришь ты.— Все поэты не то что восходы и закаты описывают, а и самого полудня не оставляют в покое, а ты пренебрегаешь таким добрым часом!»

Уж половину пути отмерил Феб колесницей; К ночи склоняясь, рукой сотрясал он усталою вожжи, И по наклонной стезе низводил он закатное солнце.

==196

Клавдий был уже при последнем издыхании, а скончаться никак не мог. Тогда Меркурий, который всегда наслаждался его талантом, отвел в сторонку одну из парок и говорит ей: «До каких же это пор, зловредная ты женщина, будет у тебя корчиться этот несчастный? Неужто не будет конца его мукам? Вот уже шестьдесят четвертый год, что он задыхается. Что за зуб у тебя на него и на государство? Дай ты в кои-то веки не соврать звездочетам: с тех пор как он стал править, они что ни год, что ни месяц его хоронят. Впрочем, удивительного нет, коль они ошибаются, и никто не знает, когда наступит его час: всегда его считали безродным. Делай свое дело: Смерти предай; во дворце пусть лучший царит опустелом».

«А я-то,— говорит Клото,— хотела ему малость надбавить веку, чтобы успел он и остальным, которые все наперечет, пожаловать гражданство. (А он ведь решил увидеть в тогах ·' всех — и греков, и галлов, и испанцев, и британцев.) Но если уж угодно будет хоть несколько иноземцев оставить на племя и ты приказываешь, так будь по-твоему». Тут открывает она ящичек и достает три веретенца: одно — Авгурина, другое — Бабы и третье — Клавдия. «Вот этим троим,— говорит она,— я прикажу в этом году умереть одному за другим и не отпущу его без свиты: невместно тому, кто привык видеть столько тысяч людей и за собой, и перед собой, и около себя, остаться вдруг одному. Покамест довольно с него и этих приятелей».

«Молвила это она и, смотав свою гнусную пряжу, Жизни дурацкой царя наконец оборвала теченье. А уж Лахеса, собрав волоса, украсивши кудри И пиэрийским чело и локоны лавром венчая, Светлую прясть начала из руна белоснежного нитку. И под счастливой рукой потянулась из этой кудели С новой окраскою нить. Изумляются сестры работе: Обыкновенная шерсть дорогим отливает металлом И золотые века нисходят по нитке прекрасной. Нет их усердью конца: сучат благодатную пряжу, Пригоршни полня себе и работе радуясь, сестры. Спорится дело само, и без всяких при этом усилий Мягкая сходит у них с веретен крутящихся нитка; Годы Тифона уже побеждают и Нестора годы. Пением тешит их Феб и, грядущему радуясь живо, То прикоснется к струнам, то работе сестер помогает. Пенью внимают они и тягость труда забывают. И, увлекаясь игрой на кифаре и братнею песней, Больше, чем надо, они напряли руками: людскую Долю похвальный их труд миновал. «Не скупитеся, парки,— Феб говорит им,— пусть срок побеждает, положенный

смертным, Тот, кто подобен лицом, кто подобен мне красотою, Не уступающий мне поэт и певец. Благодатный Век он измученным даст и законов молчанье нарушит. Как Светоносен, когда разгоняет бегущие звезды,

==197

Или как Геспер, восход вечерних звезд предваряя, Иль как в румяной Заре, рассеявшей тени ночные И зарождающей день, появляется яркое Солнце, Мир озаряя и в путь из ворот выводя колесницу,— Так должен Цезарь взойти, таким увидит Нерона Скоро весь Рим. Его лик озаряет все отсветом ярким, И заливает волна кудрей его светлую выю».

Это Аполлон. А Лахеса, которая и сама увлеклась этим исключительным красавцем, напряла полные пригоршни ц дарует от себя многие лета Нерону. Клавдию же все приказывают убраться

Из дома подобру и поздорову вон ³.

И тут испустил он дух и перестал притворяться живым. А умер он, слушая комедиантов. Поэтому, видишь ли, я и побаиваюсь их. Вот последние слова его, какие слышали люди и которые он произнес, издав громкий звук той частью, какой ему легче было говорить: «Ай, я, кажется, себя обгадил!» — Так ли это было, не ручаюсь, но что он все обгадил, это верно. Рассказывать о том, что случилось после этого на земле, не стоит. Все это вы прекрасно знаете, и нечего бояться, что позабудется событие, вызвавшее общую радость: своего счастья не забыть никому. Слушайте, что свершилось на небесах. За верность отвечает мой осведомитель. Докладывают Юпитеру, что явился какой-то большого роста и совсем седой; грозится он, видно: все головой трясет, правую ногу волочит. Спросили у него, откуда он родом,— пробурчал он что-то невнятное и несуразное; языка его не поймешь: это не по-гречески, не по-римски, да и не покаковски. Тогда Юпитер приказывает пойти Геркулесу, который весь свет исходил и, надо думать, знает все народы, и выведать, что же это за человек. Взглянул на него Геркулес и прямо смутился, хоть и не пугался он никаких чудовищ. Как увидел он это невиданное обличье, ни на что не похожую поступь и услышал голос, какого нет ни у одного земного существа, а какой под стать одним морским чудищам, подумал он, что предстоит ему тринадцатый подвиг. Вгляделся попристальнее — видит, как будто и человек. И вот подошел он и говорит, как легче всего сказать греку: Ты из людей-то каких? Кто родители?Сам ты откуда?

Обрадовался Клавдий, что нашлись здесь филологи, что есть надежда на местечко для его «Историй» ⁴. И вот и сам, стихом из Гомера поясняя, чтс он Цезарь, говорит: От Илиона принес меня ветер ко граду киконов. А следующий-то стих был бы правдивее, тоже гомеровский: Город я этот разрушил, и жителей всех истребил я.

И обманул бы он совсем нехитрого Геркулеса, не будь тут Лихорадки, которая, покинув свой храм, одна только и пришла

==198

с ним; всех других богов он оставил в Риме. «Все его россказни,— сказала она,— сущий вздор. Уверяю тебя (сколько лет мы с ним прожили вместе!), родился он в Лугдуне и перед тобою земляк Марка. Говорю я тебе: родился он у шестнадцатого милевого камня от Виенны и он чистейший галл. И, как и подобало галлу, он взял Рим ⁵. Ручаюсь тебе, что родился он в Лугдуне, где столько лет царил Лицин. И ты-то, исходивший больше земель, чем любой записной погонщик, ты должен знать, что от Ксанфа до Родана расстояние порядочное». Вспыхнул тут Клавдий и забормотал вне себя от злости. Что он говорил, никто не понимал, а он-то приказывал схватить Лихорадку и тем самым движением расслабленной руки, только на это и способной, каким снимал людские головы, приказал уже перерезать ей шею. Подумаешь, всё это отпущенники: никому и дела-то до него не было. «Послушай-ка,— говорит ему тогда Геркулес,— брось ты дурака валять. Ты ведь пришел туда, где мыши железо грызут. Сейчас же говори правду, а не то я ерунду твою выбью». А чтобы нагнать побольше страху, стал он в трагическую позу и начал: Скорей поведай мне, откуда родом ты, Не то дубиной сей тебя низвергну я; Царей свирепых ею часто я сражал.

О чем бормочешь ты косноязычно здесь?

Кто породил и где трясучку-голову?

Скажи. Когда ходил я в царство дальнее

Царя тройного ⁶, с моря Гесперийского

Я гнал к Инаха граду стадо славное, Я видел гору над двумя потоками, Что видит Феб, вставая, пред собой всегда,—

Откуда Родан мощный устремляется

И Арар, что не знает, течь куда ему, И, омывая берег, тихо плещется.

Земля не эта ли твоя кормилица?

Произнес он это довольно отважно и смело. Однако же было ему не очень по себе, и побаивался он тумака от дурака. А Клавдий, как увидел такого силача, позабыв свою дурь, понял, что если в Риме не было ему ровни, то здесь ему спуску не будет: петушись, петух, на своем навозе ⁷. И тут, насколько можно было понять, сказал он, видимо, вот что: «А я-то. Геркулес, храбрейший из богов, надеялся, что ты будешь предстательствовать за меня перед другими и что, если кто потребовал бы от меня поручителя, я могу назвать тебя, прекрасно меня знающего. Припомни: ведь это я у тебя, перед твоим храмом, судил целыми днями в июле и в августе. Тебе известно, как я там мучился, день и ночь слушая стряпчих; если бы ты им попался, каким ни кажись ты храбрецом, а предпочел бы чистить Авгиевы помойки: я гораздо больше твоего выгреб оттуда навозу. Но раз я хочу...» *

Пропуск в тексте. Очевидно, в дальнейшем убежденный Клавдием Геркулес вступается за него, а боги обсуждают доводы Геркулеса.— Пер.

==199

«...Неудивительно, что ты вломился в курию: для тебя нет никаких запоров. Скажи нам только, каким богом хочешь ты его сделать? Эпикурейский бог из него не выйдет; ведь такой бог ни сам ни об чем не беспокоится, ни другим не причиняет беспокойства. Стоический? Да как же ему быть «круглым», по словам Варрона, «без головы, без крайней плоти»? Но уж вижу, есть у него кое-что от стоического бога: нет у него ни сердца, ни головы. А попроси он, клянусь Геркулесом, этой милости у Сатурна, праздник которого он, сатурнальский владыка, справлял вместо месяца целый год, ничего бы он не получил; а уж от Юпитера, которого он при всяком удобном случае обвинял в кровосмешении,— и подавно. Ведь зятя своего Силана он казнил как раз за то, что тот свою сестру, самую соблазнительную из всех красавиц, которую все называли Венерой, предпочел назвать Юноной».