Ф. Энгельс (фото 60-х годов XIX века). 5 страница
В противоположность бурному развитию промышленности в сельском хозяйстве продолжали господствовать феодальные отношения, в стране насчитывалось более трех миллионов карликовых крестьянских хозяйств. Германия продолжала оставаться государством крупного юнкерского землевладения.
Обеспокоенный ростом в Германии рабочего и социалистического движения, Бисмарк давно уж отказался от своих сравнительно либеральных методов давления и продолжал крайне реакционную политику.
Он всегда преследовал социалистов, но со времени введения исключительного закона, по, которому запрещались собрания и союзы, имеющие целью вести социалистическую агитацию, власти свирепствовали особенно рьяно. Они широко пользовались данным им правом объявлять так называемое малое осадное положение в тех местах, где социалистическая агитация принимала «угрожающий характер», и высылать без суда и следствия всех лиц, заподозренных в социалистической агитации.
Однако исключительный закон не запрещал выдвижения социалистов на выборах в рейхстаг и не отменял право голосования за этих кандидатов.
Хотя Бисмарк неоднократно заявлял, что при помощи исключительного закона он «уничтожит социализм» в Германии, но оказалось, что преследования и гонения, подобно тому, как огонь закаляет сталь, укрепили немецких социал-демократов. Годы исключительного закона стали героическим периодом в жизни Германской социалистической партии, которой руководили Маркс и Энгельс и их соратники Вильгельм Либкнехт и Август Бебель. Репрессии Бисмарка привели к дальнейшему революционизированию немецкого рабочего класса, что, в свою очередь, заставило реакционное германское правительство идти на уступки.
«Если бы у нас не было социал-демократии и если бы многие не страшились ее, – вынужден был признать Бисмарк, – то мы не могли бы похвалиться и теми умеренными успехами в социальных реформах, которых мы теперь достигли».
Энгельс, оставшись один после смерти друга, сперва надеялся, что займется целиком теорией. Он считал, что в практической агитации ему удалось бы сделать не больше, чем всякому другому, в области же теории предстояло потрудиться за двоих.
Однако надежде Энгельса, что благодаря строгому разделению труда он полностью отстранится от внутрипартийных дел, не суждено было осуществиться. Да и сам он вскоре пришел к мысли, что чисто теоретическая работа невозможна и неинтересна без участия в практической деятельности партии.
«Внутренними делами Вы мне отнюдь не докучаете, – писал Энгельс редактору газеты «Социал- демократ» Э. Бернштейну в Цюрих в июне 1883 года. – Живя за границей, никогда нельзя быть достаточно осведомленным о подробностях… внутренней борьбы в рабочей партии, которая, несмотря ни на что, является ведущей европейской рабочей партией…
К годовщине июньского сражения 1848 г. посылаю Вам статью Маркса из «Neue Rheinische Zeitung». Он один во всей европейской печати стал на сторону повстанцев, когда они потерпели поражение».
Энгельс не только продолжил переписку со многими деятелями социалистического движения Европы и Америки, которую он прежде вел совместно с Марксом, но расширил круг адресатов. Отныне дом Энгельса на Риджентс-парк-род стал местом паломничества социалистов и революционеров всех стран. Среди его корреспондентов появились новые имена: Г. Шлютер – Германия, Д. Магон – Англия, П. Мартиньетти – Италия, Ф. Келли-Вишневецкая – США и другие.
Письма Энгельса, помимо их теоретической ценности, всегда будут интересны также и тем, как незримо в каждой строке чувствуется мысль двух умов, и часто в его посланиях мелькают слова «мы», «нам», «наши взгляды». Он не забывает подчеркнуть, что «это Маркс знал лучше, чем кто бы то ни было»; или «Маркс никогда не стал бы так писать»… Вступая в отношения с новыми людьми, он оценивает их прежде всего меркой своего друга: «Маркс свернул бы мне шею, если бы я разрешил переводить его этому крикливому обожателю Гогенцоллернов»…
Маркс и Энгельс все еще как бы творили слитно. После смерти великого творца «Капитала» его сердце продолжало пульсировать, покуда жив был Энгельс, который нес их общие идеи, хранил дорогие воспоминания.
Высмеивая автора какой-то статьи, в которой Маркс изображался чем-то вроде горемыки, Энгельс писал:
«Быть может, как-нибудь, когда я буду в особенно веселом настроении, я его взгрею. Если бы этим болванам довелось прочесть переписку между Мавром и мной, они бы просто остолбенели. Поэзия Гейне – детская игрушка по сравнению с нашей дерзкой, веселой прозой. Мавр мог приходить в ярость, но унывать – никогда! Я хохотал до упаду, когда перечитывал старые рукописи. Эта переписка, имеющая также и историческое значение, попадет, насколько это будет зависеть от меня, в надлежащие руки».
Энгельс смело вступил в спор с теми деятелями социал-демократического движения, которые надеялись, что пролетарская революция произойдет немедленно и стихийно.
Энгельс придерживался того обширного плана воспитания и обучения пролетарских масс и социалистических партий, который был разработан им совместно с Марксом. В условиях сравнительно «мирного» развития капитализма рабочему классу надо было подумать об организации и собирании своих сил. Энгельс учил социалистов медленно идти навстречу неминуемым социальным революциям, используя время для теоретического и организационного укрепления партий рабочего класса в разных странах. Его послания к руководителям социал-демократии поражают простотой языка, ясностью ума, мудростью и опытностью старого революционера. Страницы его писем искрятся остротами, пропитаны юмором, иная походя брошенная мысль заключает в себе силу всего учения.
«…массы гораздо лучше почти всех вождей, – говорит он в одном из писем старому своему другу И.Ф. Беккеру, – и теперь, когда закон против социалистов принуждает массы действовать собственными силами, а влияние вождей сведено к минимуму, – теперь движение лучше, чем когда-либо». Вот мысль, которая вечна и которая найдет свое Окончательное завершение и торжество в коммунистическом обществе, когда массы сами будут управлять собой.
«Среди так называемых вождей много гнилья, но в наши массы я верю безусловно», – писал он.
Энгельс подчеркивает постоянно, что социальная революция есть дело широких масс. Он заботится в первую очередь о том, чтобы на стороне социалистов было большинство трудящихся.
«И у нас тоже первым, непосредственным результатом революции может и должно быть, по форме, не что иное, как буржуазная республика »… которая «послужит нам прежде всего для привлечения широких масс рабочих на сторону революционного социализма…
Грубая ошибка немцев заключается в том, что они представляют себе, будто революцию можно сделать в один день. На самом же деле она представляет собою многолетний процесс развития масс…»
Энгельс обнаружил в материалах Маркса экземпляр с изменениями и добавлениями, которые необходимо было сделать к французскому изданию первого тома «Капитала», и решил переработать теоретическую часть некоторых глав, как это было задумано автором.
Он работал без устали. «Третье издание I тома «Капитала» требует от меня каторжной работы», – говорил он часто.
В середине августа 1883 года Энгельс отправился на отдых в Истборн, но и здесь он не расставался с корректурными листами третьего немецкого издания. Выбор жилья оказался не совсем удачным, рядом в одной комнате жили трое взрослых и двое маленьких детей, и Энгельс в письмах жаловался на помехи в работе. И однако не терял времени, мечтая лишь об одном: сделать все возможное, чтобы новое издание первого тома «Капитала» появилось как можно скорее. Книга вышла в свет в феврале 1884 года в Германии.
«Марксу не суждено было самому подготовить к печати это третье издание, – писал Энгельс в предисловии, – могучий мыслитель, перед величием которого в настоящее время склоняются даже его противники, умер 14 марта 1883 года.
На меня, потерявшего в лице Маркса человека, с которым я был связан сорокалетней теснейшей дружбой, друга, которому я обязан больше, чем это может быть выражено словами, – на меня падает теперь долг выпустить в свет как это третье издание пёрвого тома, так и второй том, оставленный Марксом в виде рукописи. О выполнении мною первой части этого долга я и даю здесь отчет читателю».
Энгельс не только подготовил к печати третье, а затем и четвертое издание первого тома «Капитала» на языке оригинала, но и редактировал перевод его на английский язык. Кроме того, при жизни Энгельса, при его участии и с его помощью первый том «Капитала» выходил еще три раза в Лондоне, три издания было предпринято в Нью-Йорке и еще по одному изданию на французском, датском, испанском, итальянском, польском, голландском языках, не считая целого ряда других неполных изданий.
Сознание, что время проходит и надо работать эй двоих, вызывало новый прилив энергии. Ни один исследователь никогда не объяснит, каким образом Энгельс смог за короткий срок проделать столь большую работу, если не примет во внимание главное – любовь к усопшему другу, вдохновенье и решимость доказать врагам, что, хотя прах Маркса уже покоится на Хайгейтском кладбище, марксизм продолжает свое победное шествие по планете.
Энгельс отредактировал и отчасти дописал второй и третий тома «Капитала», подготовил к печати тысячи страниц неопубликованных Марксовых рукописей, помогал своему другу, английскому юристу С. Муру переводить «Капитал» на английский язык, редактировал переводы трудов Маркса и своих работ на многие европейские языки.
«К сожалению, мне все время мешает то, что приходится просматривать множество переводов на французский, английский, итальянский и датский языки, – писал Энгельс Беккеру, – причем в большинстве случаев они в этом весьма нуждаются. К счастью, я не настолько знаю русский и польский, чтобы редактировать на этих языках, а не то этому вообще не было бы конца. Но это может служить тебе доказательством того, какое широкое международное распространение получил теперь наш коммунизм, и поэтому всегда радуешься, если можешь содействовать его дальнейшему распространению».
Основной литературной работе Энгельс по раз и навсегда заведенному порядку посвящал целиком утренние и дневные часы. Вечернее время уходило на чтение газет, переписку с друзьями и соратниками, редактирование, партийные дела. Внимательно следил он за развитием социалистического движения в Германии, США, России, Франции, Англии, развивал выработанные совместно с Марксом новые методы пролетарской тактики и политики. Он считал, что коммунистическое движение будет повсюду развиваться по- разному «в зависимости от места и народа», и поэтому так отличались во всем советы и указания, которые он давал своим соратникам.
«Нельзя предписывать французам, чтобы они развивались на немецкий лад», – писал Энгельс в редакцию газеты «Социал-демократ».
В эти насыщенные работой дни в Лондон приехал Герман Лопатин. Как родному, ему обрадовались в доме на Риджентс-парк-род, № 122.
Минувшие годы прошли для Лопатина бурно, значительно и тяжко, но он был в том возрасте, когда испытания еще не сгибают, не грозят сломать волю и здоровье, а, наоборот, закаляют и облагораживают истинно сильного человека. Герман возмужал, окреп в схватках.
Фридрих крепко обнял его, как желанного сына.
– Ты молодец, Герман, и знаю, как всегда смел до безумия. Надеюсь все-таки, что смелость ты привез с собой, но оставил безумие на родине, – сказал он ему по-русски.
От радостного волнения, которое не хотелось скрывать, Лопатин молчал, не выпуская руки того, кого считал вторым из величайших умов века.
– Увы, ты опоздал, – продолжал уже тише Энгельс, – Мавра нет с нами. Как он высоко ценил тебя, дружище. «Не многих людей я так люблю и уважаю, как его», – сказал о тебе Маркс. Ты можешь этим гордиться.
Могучее хладнокровие и выдержка, присущие в любых случаях Лопатину, на миг покинули его. Он отвернулся к стене и снял очки. Глаза его увлажнились.
– Какое несчастье, что я прибыл из России слишком поздно. Четырнадцатого марта, в день смерти Мавра, я перешел границу и мысленно уже видел себя в Лондоне на Мэйтленд-парк-род. Когда в Женеве мне сказали, что мир опустел и не стало Маркса, я крикнул: не может быть! И сейчас я готов повторить: не может быть. Не должно быть!
В кабинет вошла Ленхен. Ее появление рассеяло гнетущую атмосферу.
– Как хорошо, что вы снова с нами. Я всегда тревожусь о наших друзьях-русских. Царь не очень-то церемонится со своими подданными. Для него виселицы то же, что качели. Мавр и Генерал предсказывали не раз, что русские банкиры и деспоты полетит- таки вверх тормашками.
– Если бы это было не так, я считал бы себя и своих товарищей окончательными банкротами и ослами, – оживился Лопатин.
– Ты прав, – начал Энгельс и протянул Герману сигару и спички. – В России сочетаются все условия, необходимые, чтобы произошел революционный взрыв. Возможно, революцию у тебя на родине, Герман, начнут высшие классы Петербурга, может быть, даже правительственные сферы, но народ этим не удовольствуется, пойдет дальше и выведет ее за грань первой конституционной фазы. А может случиться так, что царя вынудят созвать Земский собор, а это неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству.
Энгельс прошелся по комнате. Он курил, медленно затягиваясь, и с заметным удовольствием выпускал голубой дым замысловатыми кольцами. Ленхен шире распахнула окно. Был ясный день, и небо казалось зеленовато-голубым, как морская гладь.
– Карл и я верили всегда в громадное значение выборов. Это школа для народа. Открытая избирательная борьба – наилучшая пропаганда, более успешная, нежели любые книжки, тайные листовки и разъяснения, – продолжал Энгельс громко. В последнее время, особенно после смерти Маркса, он стал туг на левое ухо и, слыша недостаточно хорошо, когда говорили другие, сам часто повышал голос в разговоре.
– Мы с Карлом считали и не ошиблись, что Россия похожа на минированное поле и к бикфордову шнуру остается только поднести огонь, чтобы деспотизм взлетел на воздух. Царизм вступает во все более вопиющее противоречие со взглядами просвещенных классов, в особенности с быстро растущей буржуазией. Самодержавие то делает уступки либерализму, то с испугу берет их обратно и тем самым запутывается все сильнее и подрывает к себе всякое доверие в народе. Но я еще не слышал, как удалось тебе вырваться тайно из России, где, надо думать, по тебе плачут жандармы. А вот и Тусси, твой старый, верный друг.
Элеонора радостно протянула Герману руку.
– Вы живы, здоровы, это главное. Как были бы рады вам Мавр и Мэмэ!
– За всю свою жизнь я не встречал более гостеприимных и любезных людей, нежели доктор Маркс и его супруга. А как я страшился холодного приема! Ведь знаменитости и великие люди бывают иногда несносно чопорны, надменны, равнодушны. Подобных Марксу и вам, Энгельс, нет больше людей на свете. Истинно гениальное всегда…
– Та-та-та, замолчи, дружище, – с нарочитой резкостью прервал Германа Энгельс. – О Марксе мы рады слышать все, что вырывается из твоего сердца, но обо мне прошу никогда не декламировать в столь патетическом тоне, иначе это испортит наши добрые отношения. Маркс и я, как ты помнишь, терпеть не могли славословья и гипербол. Мы всегда жестоко высмеивали, а то и ругали за попытки создания чьего-либо культика. Все это, друг, остатки варварства и времен рабства в сознании. Мерзость! Ну, а! теперь, покуда наступит блаженное время обеда, чревоугодия, воспетого Рабле, мы с тобой продолжим разговор о России. Это, несомненно, страна великой судьбы. Я часто думаю о том, сколько крови свободолюбцев уже пролилось ради ее будущей революционной славы. Твоя родина, Герман, сегодня – это Франция 1789 года. Она законно и правомерно явится первооткрывателем совершенно нового социального устройства. Так-то, мой молодой друг, часто я думаю о ближайших судьбах революции и жду взрыва в России. Более того, ты, несомненно, увидишь великое преобразование своей страны. Если б я был моложе! Но ты принадлежишь к счастливому поколению. Не могу не завидовать тебе.
– Верно ли полагать, что в фактических условиях народной жизни России революция назрела?
– Чем черт не шутит! В русском народе накоплено уже много взрывчатых сил. Негодование растет вместе с эксплуатацией и жестокостью режима. Если даже правящая клика решилась бы спасаться с помощью либеральной конституции, это ей не удастся сделать без экономических перестроек. Факты, статистика, опыт учат нас, что в России вообще, равно как и среди трудящихся, есть уже все, чтобы перестроить общество по-новому.
– Как вы думаете, возможно ли моментальное осуществление коммунизма в моей отчизне? – спросил Лопатин, который слушал Энгельса с пылающим лицом. Он то и дело снимал очки, которые в этот раз не помогали ему, а мешали видеть сидевшего за столом Энгельса.
– Я не верю в мгновенные чудеса, даже если они осуществление мечты всей нашей жизни. Коммунизм неизбежно победит повсюду, и ваша страна будет, надеюсь, и в этом первой. Ясно, что царизм себя изжил, народ начал понимать это. Нет сомнения, что русский пролетариат сумеет безошибочно найти красноречивых и дельных выразителей своих нужд и чаяний. Твоя родина, Герман, необозримый клад талантливых людей и бесстрашных революционных бойцов.
Энгельс и Лопатин говорили о грядущей русской революции, о путях политического и социального возрождения замечательного северного государства, и ученик с полуслова понимал того, кого с любовью называл про себя учителем. Нередко и Энгельс договаривал и углублял мысли своего собеседника,
Лопатин мучительно выбирал, с кем идти ему дальше по революционной стезе. Отчаянно храбрый, упорный, он нередко действовал как одиночка, то сближаясь с различными группами, то отходя от них и не вступая формально ни в какую революционную организацию. Оставаться за рубежом Лопатин не хотел и твердо решил вернуться на родину, чтобы бороться лицом к лицу с врагами. Группа «Освобождение труда», только что возникшая, представлялась неистовому революционеру беспомощной, оторванной от трудящихся.
«Когда еще оно проникнет в толщу русского на рода?» – думал Герман. Ждать он не хотел, да и не умел Он решил, что сможет возглавить и привести к победе преследуемых последователей разбитой «Народной воли». Россия казалась ему все еще погруженной в спячку. Всколыхнуть ее надо было, по мнению Лопатина, любыми, пусть самыми опасными средствами.
Продолжая разбирать и систематизировать экономические рукописи Маркса последних 20 лет, Энгельс в феврале 1884 года неожиданно для себя наткнулся на обширный конспект книги прогрессивного американского ученого Л. Г. Моргана «Древнее общество», составленный Марксом в 1880–1881 годах. В конспекте Энгельс нашел множество критических замечаний автора «Капитала», а также сформулированные им в процессе чтения выводы, дополнения, обобщения. В свои тетради Маркс вписал многое из других книг о первобытном обществе, сделал наброски, в которых изложил взгляды, мысли об истории человеческой культуры.
Конспект вызвал у Энгельса живейший интерес. Много вечеров провели они некогда с Марксом в беседах об истории человечества на ранних этапах его развития, стремясь уяснить себе, как шел процесс разложения первобытного строя, когда и как появились частная собственность и классовое общество, каковы были семейные отношения во времена дикости и варварства, когда появилось государство и какова его сущность?
Энгельс еще при жизни Маркса опубликовал много собственных исследований по истории Греции, Рима, древней Ирландии, о жизни древних германцев. Все его работы высоко ценил Маркс.
Обнаружив конспект книги Моргана, Энгельс не сразу пришел к мысли написать книгу о семье и государстве. В письме к Каутскому он выразил пожелание, чтобы кто-нибудь взял на себя труд написать разоблачительную книгу о том, как голландские колонизаторы беспощадно эксплуатируют народы Явы, находящиеся еще на ступени первобытного коммунизма.
Далее Энгельс рассказывал:
«Относительно первобытного состояния общества существует книга, имеющая решающее значение, такое же решающее, как Дарвин в биологии; открыл ее, конечно, опять-таки Маркс: это – Морган, «Древнее общество», 1877 год. Маркс говорил об этой книге, но я тогда был занят другим, а он к этому больше не возвращался; он, очевидно, был доволен таким оборотом дела, потому что, судя по очень подробным выпискам из этой книги, сам хотел познакомить с ней немцев, Морган в границах своего предмета самостоятельно вновь открыл марксово материалистическое понимание истории и приходит к непосредственно коммунистическим выводам в отношении современного общества. Впервые римский и греческий gens получил полное объяснение на примере родовой организации дикарей, в особенности американских индейцев; таким образом, найдена прочная база для первобытной истории. Будь у меня время, я обработал бы этот материал, использовав замечания Маркса, для статьи в «Sozialdemokrat» или в «Neue Zeit», но об этом и думать нечего».
Листая по вечерам страницы конспекта Маркса, вчитываясь в его выводы, выписывая марксовы формулировки, Энгельс постепенно приходит к выводу, что при всей его занятости стоит взяться за книгу об истории первобытной культуры. Тем самым он дополнит научную картину развития буржуазного общества, данную Марксом в «Капитале», очерком о первобытно-общинной и рабовладельческой формациях, а в известной мере и о феодальном строе.
«…на мне, собственно, лежит эта обязанность по отношению к Марксу, и я могу использовать его заметки», – писал Энгельс Каутскому в конце марта 1884 года и со свойственными ему порывистостью, страстностью и быстротой принялся писать главу за главой в столь стремительном темпе, что уже через несколько месяцев книга, которой суждено было стать одним из основных сочинений современного социализма, была готова и отправлена в набор в Цюрих. Писалось легко, мысли нетерпеливо рвались на бумагу, ибо это был итог критического осмысления всего, что уже успели открыть историки, этнографы, палеонтологи, это было суммирование взглядов, сложившихся на протяжении многих лет совместных размышлений с Марксом.
«Нижеследующие главы представляют собой в известной мере выполнение завещания, – писал Энгельс в предисловии к своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
Впервые в науке Энгельс исследовал эволюцию появления и развития семьи с позиций исторического материализма, проследил изменение ее форм в зависимости от способа производства и производительных сил. Он рассказывает сперва о «детстве человеческого рода» – дикости, возникновении членораздельной речи.
Овладение гончарным искусством, разведение домашних животных и возделывание растений, появление кирпича-сырца, плавка железной руды, изобретение буквенного письма, плуга с железным лемехом, превращение домашних животных в тягловую силу, богатое скотоводчество – вот ступени, по которым человечество поднималось к цивилизации.
Длившаяся десятки тысяч лет дикость человечества была периодом присвоения готовых продуктов природы. Варварство характерно появлением и развитием скотоводства и земледелия, когда человек овладел способом увеличения того, что дает природа с помощью производства, с помощью человеческой деятельности. Цивилизация – период промышленности и искусств.
Семья – деятельное начало, она постоянно видоизменялась, переходя от низшей формы к высшей.
Первобытное коммунистическое общее домашнее хозяйство, которое без всяких исключений господствовало вплоть до самого расцвета средней ступени варварства, определяло размеры семейной общины.
Во времена господства коммунистического домашнего хозяйства дом возглавляла женщина.
Бурное развитие скотоводства привело к возникновению частной собственности на стада и одновременно на рабов.
Рабство и частная собственность нанесли жестокий удар парному браку и материнскому роду.
«Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения».
Резкой критике подверг Энгельс современную буржуазную семью. Он вскрыл экономическую основу неравноправия женщин в условиях господства частной собственности и показал, что подлинное освобождение женщины может быть достигнуто только в результате уничтожения капиталистического способа производства. Лишь в социалистическом обществе, указывает Энгельс, благодаря широкому вовлечению женщин в общественное производство, установлению полного равенства их с мужчинами во всех отраслях общественной жизни, избавлению женщины от бремени домашнего хозяйства, заботу о котором общество во все возрастающей степени будет брать на себя, утвердится новый, высший тип семьи, основанный на полном равенстве полов, взаимном уважении и подлинной любви!
Происхождение и сущность государства – главная тема произведения Энгельса, его основной стержень.
Значительная часть труда Энгельса посвящена исследованию появления и развития различных форм собственности и зависимости от них различных форм общественного строя. В противовес буржуазным историкам, экономистам и социологам Энгельс неопровержимо доказывает, что институт частной собственности не извечен, что в течение длительного периода первобытной истории средства производства представляли собой общую собственность. Тогдашнее общество, основными ячейками которого были род и племя, сменившие на определенной ступени первобытное стадо, не знало ни разделения на классы, ни связанных с этим разделением отношений господства и подчинения, ни отделенной от народа публичной власти, то есть государства. Энгельс подробно показывает, как с развитием производительных сил и повышением производительности труда появляется возможность присвоения продуктов труда других людей, а следовательно, частная собственность и эксплуатация человека человеком, и как общество раскалывается, таким образом, на антагонистические классы. Прямым следствием этого явилось возникновение государства.
Всестороннее исследование этой проблемы Энгельсом – важный этап в разработке марксистского учения о государстве, и в этом отношении его книга примыкает к таким классическим трудам Маркса, как «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и «Гражданская война во Франции», а также к работе самого Энгельса «Анти-Дюринг».
Книга Энгельса направлена против буржуазных ученых, пытающихся изобразить государство как некую надклассовую силу, призванную якобы в равной степени защищать интересы всех граждан. На примере возникновения государства в древних Афинах, в древнем Риме и у германцев Энгельс ясно и убедительно показывает, что государство начиная с момента своего возникновения всегда было орудием господства тех классов, которые обладают средствами производства. Государство, пишет Энгельс, – это орган «самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса».
В своей работе Энгельс рассматривает различные конкретные формы государства, в частности буржуаз- но-демократическую республику, которую защитники капитализма изображают как высшую форму демократии. Энгельс раскрывает классовую природу этой республики, как скрытой за внешним демократическим фасадом формы господства буржуазии. С исключительной прозорливостью указывает Энгельс на намечавшиеся в его время тенденции дальнейшей эволюции буржуазного государства, получившие свое развитие на более поздней, империалистической стадии капитализма, для которой характерен процесс сращивания государственного аппарата с монополиями, превращения государства в орудие финансовой олигархии. Подметив уже тогда некоторые стороны этого процесса, Энгельс указывал, что в демократической республике «богатство пользуется своей властью косвенно, но зато тем вернее: с одной стороны в форме прямого подкупа чиновников. с другой стороны, в форме союза между правительством и биржей, который осуществляется тем легче, чем больше возрастают государственные долги и чем больше акционерные общества сосредоточивают в своих руках не только транспорт, но и самое производство и делают своим средоточием ту же биржу».
Предостерегая от парламентских иллюзий, получивших к концу XIX века распространение среди некоторой части деятелей рабочего движения, особенно среди оппортунистических элементов германской социал-демократии, Энгельс указывает, что, пока сохраняется власть капитала, никакие демократические свободы сами по себе не могут привести к освобождению трудящихся. В то же время Энгельс подчеркивает заинтересованность пролетариата в сохранении и расширении демократических свобод, создающих максимально благоприятные условия для развертывания его освободительной борьбы за революционное преобразование общества.
Рассматривая, как по мере развития производительных сил изменяется и способ производства материальных благ, как на определенном этапе становится неизбежным и закономерным появление частной собственности и раскол общества на противоположные классы, Энгельс развивает в своей книге сформулированный основоположниками марксизма вывод о том, что дальнейший рост производительных сил в капиталистическом обществе с той же необходимостью приводит к превращению частной собственности и эксплуататорских классов в прямую помеху развитию производства. Это делает неизбежной пролетарскую революцию, осуществить которую, как неоднократно указывали Маркс и Энгельс, можно только путем слома старой эксплуататорской государственной машины буржуазии и замены ее государством нового типа – диктатурой пролетариата, представляющей собой высшую форму демократии. Лишь на основе ликвидации частной собственности на орудия и средства производства и антагонистических классов возникнут предпосылки для исчезновения и отмирания государства вообще. «Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором».