ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА 5 страница
– Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев, представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.
– Эти гарибальдийцы, – голова графа качнулась на тонкой шее, и морщинки на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять – сердится граф или смеётся, тем более, что глаза, как обычно, оставались неподвижными и спокойными, – хамы, захотевшие стать хозяевами!
– Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? – вёл свою линию генерал. – Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной идеи, а и стремление к каким то социальным изменениям… И теперь, когда генерал Бадольо… когда итальянская армия…
– Мерзкий предатель! Играя с огнём, он поджёг собственный дом! Но этот огонь испепелит и его!
– Только ли его? А может быть, и всех вас, если мы не предпримем мер?
Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить перед ними с патриотическим призывом – во имя Италии не прекращать борьбы с врагом.
На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадёжный участок – район расположения 117‑го полка оберста Функа.
Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.
Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо, ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к родине и чувство ответственности перед своими земляками и соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали неправильный путь.
По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова звучали все более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле, словно могучая сила вдохнула в неё жизнь, пробудила для борьбы за судьбу Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа, сколько его внешний вид произвёл впечатление на вчерашних итальянских солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами. После выступления графа вербовка добровольцев пошла значительно лучше.
Выступления Рамони с неизменным успехом продолжались три дня. А на четвёртый произошло неожиданное: у итальянских солдат, как и прежде запертых в казармы, появились листовки, высмеивающие графа и его легковерных слушателей. О графе было сказано, что это хитрый лис, который старается под пышной словесной мишурой скрыть свою фашистскую сущность. А в доказательство приводился список пожертвований графа на содержание фашистской партии. Листовка заканчивалась остроумным стихотворением о том, как теперь граф Рамони ищет глупцов, готовых пожертвовать жизнью за его земли и замки.
Граф и в этот день повёл беседу, словно отец, поучающий своих детей. Но закончить ему не удалось. Кто‑то затянул песенку, допечатанную в листовке, и тотчас её подхватили все солдаты. Старый граф вначале растерялся, потом, прислушавшись к словам, разозлился, а под конец просто испугался и удрал к Функу, ища защиты, – это произошло на его участке, в одной из казарм, расположенных на окраине Пармо.
Функ был взбешён не меньше самого Рамони. Кто‑то смеет печатать листовки в подвластном ему районе!
Через полчаса в казарме, окружённой усиленным нарядом солдат, начался повальный обыск. Было найдено пятьдесят листовок с упомянутой песенкой и несколько листовок с ещё более крамольным текстом – гарибальдийцы призывали итальянских солдат и офицеров не поддаваться на агитацию и бежать в горы. Все попытки узнать, кто принёс листовки, где они напечатаны, результатов не дали.
– Кто‑то подбросил ночью, а кто – не видали, – слышался один и тот же ответ.
Бешенство Функа требовало выхода. Взяв заложниками офицеров и солдат одной неблагонадёжной итальянской части, он приказал провести аресты и среди местного населения. А вечером был вывешен приказ, предупреждавший жителей района, что в случае неповиновения или повторения того, что произошло в казарме, заложники будут расстреляны.
Строгость наказания превосходила всё, что можно было ожидать, даже зная жестокость Функа. Она поразила не только жителей Пармо, но и самого генерала Эверса. Он приказал оберсту Функу немедленно прибыть в штаб дивизии в Кастель ла Фонте.
Эверс не принадлежал к числу мягкосердечных людей. Такие меры, как взятие заложников и даже расстрел их за чужие грехи, он считал делом обычным, вполне допустимым на войне, где тактические соображения командования обусловливают и оправдывают все. Но в данной ситуации действия Функа показались ему преждевременными, способными лишь ухудшить дело с вербовкой добровольцев. Вот почему он долго и терпеливо объяснял оберсту необходимость уменьшить количество заложников, не прибегать без серьёзной надобности к крайним мерам, хотя бы в дни вербовки, не показывать итальянцам своего пренебрежения к ним, как к людям не арийской расы.
Роберт Функ поздно покинул кабинет генерала Эверса. Возвращаться в Пармо ночью он не рискнул и с радостью принял приглашение графа переночевать у него.
После неудачного выступления в Пармо граф Рамони прекратил свою пропагандистскую деятельность, усилил охрану замка. И всё‑таки он не чувствовал себя в безопасности. От каждого ночного шороха он просыпался и с ужасом ждал нападения партизан. Особенно после того, как, вернувшись домой, нашёл у себя на столе злополучную листовку. Кто‑то пронёс её в замок, минуя охрану. А возможно, в охране есть предатели? Правда, барон фон Гольдринг отлично проинструктировал чернорубашечников, но, чтобы проверить их состав, придётся, очевидно, прибегнуть к услугам начальника службы СС. Пусть допросит всех лично – не могла же листовка свалиться с неба! И как это граф раньше не сообразил обратиться к Миллеру? Пока в замке находится больной майор Штенгель, очень удобно попросить для охраны солдат‑эсэсовцев. Исключительно из соображений безопасности майора Штенгеля. Тем более, что последнее время и фон Гольдринг мало бывает дома. Он часто ночует на штуцпунктах и в гарнизонах. Вот и сегодня не приехал, видно, генерал отправил его куда‑то. Хорошо, что подвернулся этот Функ! А может быть, успеет вернуться и Гольдринг?
Но Генрих прибыл в Кастель ла Фонте лишь на следующее утро. Он проехал прямо в штаб доложить генералу о положении на местах и лишь в полдень добрался до дома, прихватив с собой Лютца, которому Эверс официально поручил от его имени извиниться перед графом Рамони за неприятности, причинённые ему, и уговорить графа выступить в другом районе.
– Курт, не гони машину, – попросил Лютц, когда они отъехали от штаба, – я хоть немного подышу свежим воздухом.
– Может быть, хочешь немного пройтись? – предложил Генрих.
– Нет, лучше я обратно пойду пешком. Ты, верно, сегодня ночью не ложился, совсем сонный.
Прислонившись к спинке сиденья, Генрих дремал, не в силах преодолеть сонливость. Чтобы не мешать ему, Лютц сидел молча, с удовольствием подставляя лицо потокам свежего воздуха, вливавшимся в открытое окно машины. Жаль было, что так быстро доехали.
Предки графа Рамони выбрали для замка живописнейшее место! И очень удобное: настоящая маленькая крепость. Мрачные башни, всегда плотно закрытые ворота…
Взгляд скользнул по знакомым контурам замка, и Лютц внезапно весь подался вперёд. Что это такое? Почему ворота сегодня открыты?
– Гони во весь дух, а возле ворот остановись! – приказал Лютц.
Курт переключил скорость, машина рванулась вперёд. От неожиданного толчка Генрих проснулся и, сладко потягиваясь, стал бранить Курта за неосторожную езду. Вдруг глаза его расширились, сон как рукой сняло: у распахнутых ворот не было охраны!
– Приготовить оружие! – приказал Гольдринг и сделал Курту знак ехать осторожнее.
Машина медленно подъехала к главному входу. Парадная дверь была распахнута настежь, а на полу в вестибюле лежало неподвижное тело чернорубашечника. Не останавливаясь, все трое бросились в покои графа. Они были пусты. С кровати свешивались смятые простыни, на полу валялось одеяло.
На половине Марии‑Луизы внешне всё было в порядке, но и здесь ни единой живой души Генрих и Лютц не нашли.
– Герр обер‑лейтенант, – донёсся из коридора взволнованный голос Курта.
Денщик стремглав выскочил из кабинета Генриха и стоял посреди коридора бледный, вконец перепуганный.
– Та‑ам, та‑ам…– бормотал он, заикаясь.
Не ожидая пояснений, Генрих и Лютц побежали в кабинет и, увидев, что в нём никого нет, шагнули в спальню. На кровати майора Штенгеля лежало какое‑то тело, туго спелёнутое простынями.
Думая, что это Штенгель, Лютц не совсем почтительно начал разматывать простыни, и вдруг неожиданно вскрикнул, увидев потерявшую сознание графиню.
Придя в себя, Мария‑Луиза не могла объяснить, что произошло. По её словам, она, как всегда, легла спать у себя в спальне и тотчас заснула. Ночью ей стало душно, но проснуться она не смогла, а словно полетела в какую‑то чёрную бездну. Где Штенгель и как она сама оказалась здесь, графиня не знала. Как её пеленали – тоже не помнит. Чувствовала себя она очень скверно и попросила открыть окна – её преследовал сладковатый запах, от которого её и сейчас подташнивает.
Генрих молча указал Лютцу на повязку, валявшуюся возле кровати. От неё ещё шёл едва уловимый запах хлороформа. Позвонив генералу и Миллеру, офицеры шаг за шагом начали обыскивать замок. В подвале они нашли горничную и старого камердинера графа. Оба дрожали от холода и пережитого страха и тоже ничего путного объяснить не могли. Какие‑то люди подняли их с постелей и привели сюда. Что произошло с графом, Штенгелем и тем полковником, что ночевал в замке, они не знают, куда девалась охрана, сказать не могут.
Миллер прибыл немедленно, взволнованный, как никогда. Его мало интересовала судьба графа. Он спокойно пережил бы и исчезновение Функа. Но то, что вместе с ними партизаны захватили в плен и Штенгеля – начальника внутренней охраны такого секретного объекта, перепугала начальника службы СС вконец.
Словно ищейка, бегал Миллер по комнатам графа и графини, ползал по полу, сквозь лупу рассматривал дверные ручки и оконные шпингалеты, хотя было совершенно ясно, что партизаны вошли с чёрного хода. Дверь была не заперта, а в коридоре виднелись следы множества ног. Да, партизаны пришли с чёрного хода. Но кто его открыл? Почему никто, даже Штенгель, комната которого ближе всех расположена к двери, не защищался? Ведь у него было оружие, он мог поднять тревогу, как только услышал шум. Почему, наконец, не подняла тревогу охрана? А главное, куда девались граф Рамони, Функ, Штенгель?
Все выяснилось позже, когда Миллер начал осмотр графского кабинета. На столе Рамони лежала написанная печатными буквами, записка:
«Старый граф, полковник Функ, майор Штенгель и вся охрана взяты нами в качестве заложников. Мы не прибегли бы к таким мерам, если бы вы не арестовали десятки невинных людей в Пармо. За одного расстрелянного в Пармо заложника мы повесим всех наших заложников, даже не вступая в переговоры об обмене пленными. Командир отряда имени Гарибальди (дальше шла неразборчивая подпись)».
Нападение гарибальдийцев на замок буквально ошеломило всех. И не так своей неожиданностью, как организованностью. Бойницы в стенах, решётки на окнах, тяжёлые кованые ворота – все это давало возможность охране выдержать не только дерзкий налёт партизан, но и осаду более многочисленного врага.
А между тем охрана не сделала ни одного выстрела, очевидно, вообще не оказала сопротивления. Кроме чернорубашечника, найденного убитым в вестибюле.
«Как же всё это произошло? Что доложить высшему начальству? Как оправдаться?»– спрашивали друг друга Миллер и Эверс, тщетно стараясь найти выход из трудного положения.
Они понимали, что прежде всего спросят с них, понимали также, какую непоправимую ошибку допустили, своевременно не подумав об охране Штенгеля. Если с майором произойдёт несчастье, их оправданий даже не захотят вы слушать.
Мысли о Штенгеле больше всего беспокоили и Марию‑Луизу. Как неудачно, как фатально всё произошло.
– Нет… вы должны их спасти! Вы обещали быть моим рыцарем, а сами оставили меня и дядю на произвол судьбы, да ещё с больным бароном на руках. Уговорите генерала выпустить этих проклятых заложников, из‑за них всё произошло! – умоляла графиня Гольдринга.
– Завтра утром пойду к генералу. Попробую на него повлиять, – пообещал Генрих. Но генерал сам вспомнил о своём офицере по особым поручениям.
Нападение на замок произошло с субботы на воскресенье, а в понедельник утром Лютц позвонил своему другу и сообщил, что Генриха вызывает генерал по очень важному и срочному делу.
– Эверс вчера доложил командованию северной группы о происшедшем инциденте и получил приказ немедленно принять все меры к освобождению Штенгеля, – пояснил Лютц, как только Генрих прибыл в штаб. – А сегодня утром к нам явился представитель штаба северной группы и привёз официальный приказ. В нём тоже главным образом речь идёт о Штенгеле, а о графе и Функе упоминается лишь постольку‑поскольку… Впрочем, иди быстрее, генерал уже дважды спрашивал о тебе.
В кабинете генерала, кроме него самого, находились ещё Миллер и офицер с погонами оберст‑лейтенанта, очевидно, представитель командования.
– А, обер‑лейтенант! Наконец‑то! – обрадовался Эверс. – Прошу знакомиться и садиться. Разговор у нас будет интересный и… немного неожиданный. Речь пойдёт об очень ответственном поручении.
– Я весь внимание, герр генерал!
– Задание, которое мы решили вам поручить, выходит за рамки ваших обязанностей как офицера по особым поручениям, – как‑то торжественно начал генерал. – Оно исключительное и особенное. Короче: мы решили послать вас в отряд гарибальдийцев.
Задание действительно было настолько неожиданным, что Генрих с удивлением оглядел присутствующих.
– Да, да, вам не послышалось. На вас возлагается миссия разыскать командира отряда и начать с ним переговоры об обмене заложниками. Мы согласны выпустить заложников в Пармо, если партизаны выпустят тех, кого захватили в замке. В случае каких‑либо осложнений предложите выдать одного майора Штенгеля.
– Осмелюсь заметить, – вмешался представитель штаба, – если мы будем настаивать на возвращении именно Штенгеля, то тем самым можем его демаскировать. Партизаны начнут интересоваться, и…
– Вы правы, вы правы, – согласился генерал.
– Надо так вести переговоры, чтобы партизаны решили, что самая интересная для нас фигура – граф Рамони, – посоветовал Миллер.
– Что вы думаете, барон, о поручении в целом? – Эверс вопросительно поглядел на Генриха.
– Я готов выполнить любое задание, каким бы трудным оно ни было. Разрешите мне высказаться о форме, а не о сути. Вы не протестуете?
– Говорите, барон!
– Мне приходилось сталкиваться с партизанами в Белоруссии, и я убедился, они очень ревниво следят, чтобы не была задета их воинская честь. Думаю, что гарибальдийцы не составляют исключения. Если я пойду к ним один, они сочтут это за неуважение и наверняка откажутся от переговоров. Надо послать официальную делегацию парламентёров, хотя бы из двух человек. Это будет выглядеть солидно, и нам удобнее – можно будет посоветоваться, если возникнут какие‑либо трудности.
– Я считаю, что обер‑лейтенант внёс правильное предложение, – первым согласился представитель командования.
– Герр Миллер мог бы быть вторым, – бросил Эверс. Генрих увидел, как побледнел Миллер.
– Осмелюсь возразить против этой кандидатуры, хотя я и не мечтаю о лучшем спутнике, – Генрих поймал благодарный взгляд майора. – Боюсь, герр Миллер чрезвычайно популярен среди партизан – его машину уже раз обстреляли. Парламентёром должен быть человек, не связанный со службой СС. На Восточном фронте в таких случаях берут либо священника, либо врача…
Воцарилась долгая пауза. Каждый мысленно подыскивал подходящую кандидатуру.
– А что, если поручить это главному врачу госпиталя Матини? – предложил, наконец, Миллер.
– Мне что‑то не нравится эта фамилия, – пожал плечами представитель командования. – Он что, итальянец, этот доктор?
– Только по отцу, мать чистокровная арийка, – поспешно пояснил Миллер и так восторженно начал расхваливать Матини, что Генриху пришлось спрятать улыбку. Ведь совсем недавно начальник службы СС говорил ему о Матини совсем другое.
– Что ж, если так – я не протестую, – согласился представитель командования.
– Я – тоже, – поддержал генерал.
– Значит, можно предупредить Матини?
– И как можно скорее. Немедленно отправляйтесь в госпиталь.
Матини уговаривать не пришлось. Узнав в чём дело, он сразу согласился и сказал, что поиски отряда гарибальдийцев лучше всего начать с Пармо, поскольку там находятся арестованные Функом заложники.
– Допустим, это так. Но Пармо всего лишь отправная точка. А направление, в котором надо проводить поиски? Ехать наугад прямо в горы? – спросил Генрих.
– Возможно, в штабе полка имеются какие‑либо сведения. Ведь в записке, которую оставили партизаны, есть намёк – и совсем недвусмысленный – на переговоры.
– А когда ты сможешь выехать?
– Хоть сейчас. Утренний обход я уже сделал. Предупрежу только ассистента.
– Тогда я подожду тебя здесь. Вместе поедем к генералу и доложим, что мы готовы.
Матини по телефону вызвал своего помощника, отдал ему распоряжения. Минут через десять друзья направлялись к штабу. Курта Гольдринг послал в замок, приказав захватить автомат, плащ и передать записку графине. В ней Генрих коротко сообщал Марии‑Луизе, что едет в Пармо парламентёром к партизанам и надеется освободить графа, Штенгеля и остальных заложников.
И генерал, и представитель командования были довольны, что парламентёры так быстро собрались.
– Помните, Штенгеля вы должны освободить во что бы то ни стало, – подчеркнул генерал, давая последние наставления. – Если гарибальдийцы не согласятся на ваши предложения, предупредите их мы сожжём и сравняем с землёй села, где живут семьи партизан.
– Думаю, что нам не придётся прибегать к угрозам, уверенно произнёс Матини.
– Очень хотел бы, – сухо произнёс генерал. Ему было неловко перед парламентёрами, и он старался скрыть это за холодными официальными словами. Но, прощаясь, Эверс не выдержал:– Видит бог, как не хотелось мне посылать вас в эту опасную поездку! – тихо сказал он Генриху. В обеденное время машина выехала из Кастель ла Фонте.
– Ты передал записку графине? – спросил Генрих Курта.
– Я вручил её горничной, графиня спала.
Садясь в машину, Генрих и Матини ещё раз проверили свои пистолеты и теперь всё время насторожённо поглядывали на дорогу, не прекращая разговора.
– Не боишься попасть черту в зубы? – спросил Матини по‑русски.
– Не так страшен черт, как его малюют! – тоже по‑русски ответил Генрих.
– Признайся, а сердце ёкает?
– Если нам удастся спасти несчастных, которых захватил Функ, я сочту себя компенсированным за все пережитое. Матини крепко пожал руку Генриха.
– Надеюсь, нам повезёт.
За разговором время бежало незаметно, и оба удивились, что так быстро доехали до Пармо.
В штабе полка, куда они зашли, их ожидал неожиданный и очень приятный сюрприз. Полчаса назад кто‑то позвонил в штаб и просил передать парламентёрам, что гарибальдийцы согласны начать переговоры. Представители штаба должны выехать, из Пармо на север. На десятом километре выйти из машины и пройти метров сто до источника под высокой гранитной скалой. Там их будут ждать парламентёры от гарибальдийцев, – сообщил дежурный.
– По дороге на север. На десятом километре остановишься, – приказал Генрих Курту.
– Похоже на то, что гарибальдийцы узнали о нашем приезде ещё до того, как мы выехали из Кастель ла Фонте. Ничего не понимаю. А вы, Матини?
– Ещё меньше. И, признаться, чувствую себя неважно. Ведь о поручении знали всего пять человек – генерал, представитель командования, Миллер, вы и я! Возможно, ещё Лютц. Кто‑то предупредил партизан. На меня, как на полуитальянца, падает подозрение…
– Но ведь мы с вами не разлучались ни на минуту. Я могу это засвидетельствовать.
– Вы думаете, для Миллера, а тем паче для Кубиса, который меня ненавидит, этого будет достаточно?
– А разве мы обязаны сообщать им, как разыскали парламентёров? Выполнили поручение, и всё! А каким путём – это уже наша дипломатическая тайна.
– Десятый километр! – взволнованно и почему‑то шёпотом предупредил Курт, останавливая машину.
– Ну что ж, выбрасывай белый флаг и жди тут, пока мы не вернёмся.
Генрих и Матини взяли в руки небольшие белые флажки и пошли к едва заметной тропочке, видневшейся справа от дороги. Минут через десять перед ними выросла высокая голая скала, и офицеры услышали рокот воды, свидетельствующий о близости водопада.
С небольшого горного плато, на котором стояли Генрих и Матини, открывался изумительный вид. Прозрачный осенний воздух раздвинул горизонт, и на фоне голубого неба чётко вырисовывались причудливые горные вершины. Покрытые густой шапкой лесов и совсем голые, они громоздились одна над другой, позолоченные солнечными лучами, и каждая из них вбирала и отражала лучи по‑своему: ровным светом поблёскивали грани голых вершин, словно объятые пожаром, пылали склоны, одетые в дубовые леса, – горячим кармином пламенели буковые рощи, мягкое изумрудное сияние стояло над равнинами. Внизу виднелось Пармо, похожее на пасеку с разбросанными ульями. А от него вверх тянулась дорога, по которой Генрих и Матини только что приехали. Блеснув на солнце ослепительной серебряной лентой, она, словно в туннель, ныряла в густую зелень придорожных деревьев, потом выскальзывала на поверхность и, сделав крутой поворот, огибала скалу, чтобы блеснуть ещё раз и скрыться из глаз.
– Как красиво, как тихо! – вырвалось у Матини.
– Вот так бы стоять здесь, позабыв обо всём на свете, и любоваться! – подхватил Генрих.
– А тут приходится воевать, – раздался за спиной незнакомый голос.
Генрих и Матини вздрогнули от неожиданности и стремительно повернулись. Перед ними стояли двое с белыми повязками на рукавах. Первый, очевидно старший, в простой крестьянской поношенной одежде был брюнет небольшого роста, с усталым, но приветливым лицом, на котором розовел недавний шрам. Он протянулся от правого виска, через всю щеку, и заканчивался возле губ.
Взглянув на второго парламентёра, Генрих чуть не вскрикнул – низкий лоб, эти неимоверно широкие, мохнатые брови… Нет, он не ошибается, это тот самый итальянец, которого Генрих видел в приёмной Миллера на следующий день по приезде в Кастель ла Фонте. «Провокатор!»– мелькнула мысль. Громко Генрих спросил:
– Мы видим перед собой парламентёров отряда гарибальдийцев?
– Мы и есть! – широко улыбнулся партизан со шрамом.
– А мы парламентёры штаба дивизии генерала Эверса, обер‑лейтенант фон Гольдринг и обер‑штабсарцт Матини, по‑военному отрекомендовался Генрих.
– Ой, даже слушать страшно! – опять широкая и чуть насмешливая улыбка промелькнула на губах партизана со шрамом. Второй партизан из‑под мохнатых бровей внимательно смотрел на Генриха.
– С кем имеем честь говорить? – спросил Матини.
– С представителями отряда гарибальдийцев. А фамилии свои мы позабыли.
– Вы, конечно, знаете, по какому делу мы прибыли сюда? – спросил Генрих.
– Догадываемся.
– Мы согласны обменяться заложниками. Обещаем отпустить столько же задержанных, сколько отпустите вы, произнёс Генрих сухим официальным тоном, хотя ему неудержимо хотелось подойти к этому человеку со шрамом, державшемуся так спокойно, уверенно, и крикнуть ему: «Берегись! Враг рядом!»
– Выходит, один на один, – наконец подал голос второй партизан с мохнатыми бровями.
– Да! Человек со шрамом только свистнул.
– Тогда вы прибыли несколько преждевременно, придётся подождать, пока мы наловим столько ваших офицеров, сколько полковник Функ взял людей в Пармо… Думаю, ждать придётся недолго – среди нас есть отличные офицероловы.
– Я вынужден от имени командования предупредить, если вы не согласитесь на наши условия, несколько населённых пунктов будут сожжены… а население…
Но Генрих не кончил. Человек в крестьянской одежде побледнел, шрам от недавней раны стал ещё заметнее.
– Вы пришли сюда диктовать условия? Если так, разговоры между нами излишни.
– Погодите. Нельзя же так резко! Мы пришли для переговоров, а переговоры зачастую напоминают торг, – примирительно вставил Матини.
– А мы торговать людьми не привыкли. И с такими мастерами торговли человеческими жизнями, как вы, наверняка проторгуемся, – голос человека со шрамом звучал насмешливо, на губах играла презрительная усмешка. У нас условие одно: мы отдаём вам ваших, вы нам наших.
– Но у нас больше пятидесяти заложников…
– Пятьдесят четыре, – уточнил партизан.
– А у вас только одиннадцать, – напомнил Генрих.
– Одиннадцать? Откуда вы взяли? У нас только трое.
– Давайте подсчитаем, – предложил Генрих – У вас находятся: граф Альберто Рамони…
– Есть!
– …Оберст Функ…
– Которого давно пора повесить!
– Офицер Штенгель…
– Барон Штенгель, – поправил партизан со шрамом.
– И восемь человек личной охраны графа.
– Вы и этих хотите получить? Не выйдет! Ведь это наши итальянцы, а с ними у нас особые счёты. Как люди религиозные и богобоязненные, мы не можем допустить, чтобы черти так долго тосковали по ним на том свете. Итак, речь идёт только о троих. Но о каких! Граф, барон, полковник! А что вы можете нам предложить? Простых рабочих и крестьян, мелких ремесленников… Разве не обидно будет узнать графу, что его выменяли на одного рабочего? Да он вам этого никогда не простит! За него одного надо дать тридцать, если не больше, человеческих душ! Ну, барон тоже знатного рода! Правда, подешевле графа, но душ двадцать стоит взять. А полковник пойдёт всего за четверых! Даже обидно для такого выдающегося полковника, как Функ! Он так храбро воюет с мирными, ни в чём не повинными людьми! Впрочем, как во всяком торге, мы сделаем скидку. Где наша не пропадала! Но – улыбка исчезла с губ партизана, и голос стал суровым, грозным, – если вы хоть одного из ваших заложников тронете или не согласитесь на наши условия – знайте, будут висеть ваши графы и бароны вниз головами!
– Условия, выдвинутые вами, мы не вправе принять, не согласовав с нашим командованием. Но если командование их примет, каков будет порядок обмена заложниками?
– А таков – завтра утром вы на машинах привезёте своих заложников сюда. Зачем людям уставать и карабкаться на гору? Машины остановите за километр отсюда. Никакой охраны не должно быть. Людей приведёте к водопаду. Это будет для них, как говорят французы, утренний променад. А мы сюда же доставим ваших. Вот и всё! Но, предупреждаю, если вы хоть одного заложника задержите или покалечите, то же самое мы сделаем с вашими. А теперь согласовывайте со своим начальством.
– Завтра утром мы дадим ответ, – бросил Генрих и, откозыряв, пошёл. Матини за ним. Усевшись в машину, парламентёры расхохотались.
– Ну и умница, чёрт побери! – восторженно воскликнул Генрих.
– Зато тот, бровастый, производит очень неприятное впечатление.
Генерал Эверс, представитель командования северной группы и Миллер с большим нетерпением ожидали возвращения Гольдринга и Матини. Когда те прибыли в штаб дивизии здоровые и невредимые, все с облегчением вздохнули.
– Докладывайте, барон! – торопил генерал.
Генрих рассказал о встрече с партизанскими парламентёрами и об условиях, выдвинутых ими.
– Придётся принять! – вздохнул генерал.
– А фамилий своих они не назвали? – поинтересовался Миллер.
– Это уже мелочи, к делу не относящиеся, – прервал его генерал и снова обратился к Генриху и Матини. – Очень прошу вас утром завершить дело, которое вы так удачно начали.
– Герр генерал, у меня просьба, – обратился Миллер к Эверсу. – Как выяснилось, среди заложников, взятых в Пармо, есть человек, причастный к выпуску листовок. Через него мы могли бы узнать и о типографии. Я очень просил бы вас оставить этого заложника. Можно сослаться на то, что он болен, и пообещать прислать позже. Миллер напоминал пса, у которого изо рта вырывают лакомый кусок.
– Можно попробовать, но тогда дело обмена заложниками пусть заканчивает герр Миллер. Я лично не возьму на себя такую ответственность, ибо убеждён: гарибальдийцы поступят так, как предупредили их парламентёры. Они задержат кого‑либо из пленных, и задержанным может оказаться майор Штенгель. Они уже знают, что он барон, могут узнать и об его должности.
– Нет, нет, нет! – замахал руками Эверс – Никакого риска! Отдайте им всех заложников, всех до единого! Разговоры на эту тему прекращаю. Завтра вас, барон, и вас, герр Матини, мы ждём в одиннадцать часов вместе с майором Штенгелем, графом Рамони и Функом.
На следующий день погода испортилась. Моросил мелкий осенний дождь. Серые нагромождения туч низко плыли над горами, цепляясь за кроны деревьев. В такую погоду хотелось посидеть в тёплой комнате, у камина, с хорошей книгой в руке или с бокалом старого вина. А Генрих, Матини и Мария‑Луиза на рассвете уже прибыли в Пармо. Узнав, чем закончились переговоры с гарибальдийцами, графиня даже поцеловала Генриха за радостную весточку и настояла на том, чтобы в эту, теперь явно безопасную поездку взяли и её. Генрих согласился, а потом упрекал себя за мягкосердечие: графиня нервничала и всем мешала.