Недостатки образования Айри Джонс 5 страница
– Да, помогли. Никогда бы не подумала, что у меня есть способности к наукам… и все же… Не знаю. Иногда у меня от всего этого голова болит.
– Это потому, что мозги просыпаются после долгой спячки и начинают работать. Я доволен. Я всегда говорил, что в самое короткое время можно превратить жалкого гуманитария в сильного технаря. Кстати, у меня есть фотографии Будущей Мыши. Потом напомни, покажу. Ты ведь хотела взглянуть? Джойс, великая черная богиня снова с нами!
– Маркус, ну что вы… Привет, Джойс. Привет, Джош. Привет, Джек. Приветик, Оскар, малыш.
– Привет, Айри! Иди сюда, поцелуй меня. Гляди, Оскар, кто к нам пришел! Ой, какое у него лицо! Он удивляется, почему не пришел Миллат. Правда, Оскар?
– Неправда.
– Ну конечно удивляется… Только посмотрите на его личико! Он жалеет, что нет Миллата. Оскар, скажи Айри, как зовут твою новую обезьянку, которую тебе подарил папа.
– Джордж.
– Разве Джордж? Ты же ее назвал Миллат – горилла! Потому что обезьяны злые и хитрые, а Миллат такой испорченный. Разве не так, Оскар?
– Не знаю. Мне это неинтересно.
– Оскар так расстраивается, когда Миллат не приходит.
– Он скоро придет. Пошел на свидание.
– Вечно он на свиданиях! С разными грудастыми девчонками. Мы начинаем ревновать, правда, Оскар? Он проводит с ними больше времени, чем с нами. Но мы не будем отпускать шутки по этому поводу, а то Айри это будет неприятно.
– Нет, Джойс, мне все равно. Я давно привыкла.
– Все любят Миллата, так ведь, Оскар? Как его не любить? И мы с Оскаром тоже его любим.
– Я его терпеть не могу.
– Оскар, не говори глупостей.
– Сколько можно говорить о Миллате!
– Хорошо, Джошуа, не будем. Видишь, как он ревнует. Я пыталась объяснить ему, что о Миллате надо заботиться. Он вырос в сложных условиях, ему нужно уделять больше внимания. Так же как я уделяю моим пионам больше внимания, чем астрам, которые могут расти где угодно. Знаешь, Джош, ты ведешь себя как эгоист.
– Ладно, ладно, мам. Что у нас с обедом – до занятий или после?
– Я думаю, до , Джойс. Я собираюсь весь вечер работать над моей Будущей Мышью.
– Будущая мышь!
– Тсс, тише, Оскар! Ты перебиваешь папу.
– Мне завтра сдавать статью, поэтому я хотел бы пообедать пораньше. Если ты не против, Айри. Я же знаю, как ты любишь поесть.
– Нет, я не против.
– Не шути так, дорогой. Она очень переживает из‑за своего веса.
– Нет, ничего.
– Что? Переживает? Из‑за веса? Да все вокруг любят крупных девочек, разве нет? Я , например, люблю.
– Всем привет. Я без стука – там было открыто. Однажды к вам придут и всех вас перережут.
– Миллат! Оскар, посмотри, это Миллат! Оскар, малыш, ты ведь рад видеть Миллата?
Оскар сморщился, изобразил, что его тошнит, и швырнул деревянный топорик Миллату в ногу.
– Оскар так радуется, когда тебя видит! Ты как раз к обеду. Сегодня курица с цветной капустой. Садитесь. Джош, повесь куда‑нибудь куртку Миллата. Ну, как дела?
Миллат плюхнулся за стол. Казалось, он только что плакал. Он достал коробку табака и пакетик травы.
– Хреново.
– Что – хреново? – рассеянно спросил Маркус, отрезавший себе большой кусок сыра «Стильтон». – Не смог залезть девчонке в трусы? Девчонка не захотела залезть тебе в трусы? Девчонка оказалась без трусов? И кстати, раз уж зашел разговор, какие у нее были трусы?
– Пап! Хватит уже! – застонал Джошуа.
– Если бы ты, Джош, залез наконец кому‑нибудь в трусы, – Маркус недвусмысленно посмотрел на Айри, – я бы подшучивал над тобой , а пока…
– Тихо вы, – вмешалась Джойс. – Дайте поговорить с Миллатом!
Четыре месяца назад Джош считал, что ему просто повезло, ведь у него появился такой друг, как Миллат. С тех пор как Миллат стал приходить к ним каждый вторник, авторитет Джоша в «Гленард Оук» достиг невероятных высот. И теперь, когда Айри уговорила Миллата время от времени просто так заходить к Чалфенам в гости, Джошуа Чалфен, ранее известный как Джош‑толсторож, должен был бы радоваться, потому что оказался на пике популярности. Но он не радовался. Напротив, все это его страшно бесило. Потому что притягательность Миллата, его личное обаяние только отравляли жизнь Джошуа. Он видел, что Айри все еще по уши влюблена в Миллата, она вцепилась в него, как зажим для бумаг, и даже его мать сосредоточила все внимание на Миллате. Вся ее любовь к садоводству, детям, мужу перешла к нему одному. Все это его страшно бесило.
– Ты требуешь, чтобы я молчал? Мне уже в своем собственном доме нельзя говорить то, что я думаю?
– Прекрати, Джош. Миллат расстроен… В данный момент я пытаюсь узнать, в чем дело.
– Бедненький Джоши, – медленно и зловеще проворковал Миллат. – Ему не хватает маменькиного внимания. Хочет, чтобы мамочка вытирала ему попку.
– Да пошел ты!
– О‑о‑о!
– Джойс, Маркус, – воззвал Джошуа к правосудию, – скажите вы ему.
Маркус запихал в рот огромный кусок сыра и пожал плечами:
– Бовюсь, Мыллаты не ф мовей юриждикшии.
– Джоши, дай я сначала узнаю, в чем дело, – начала Джойс, – а потом… – к радости Джойс, конец фразы был заглушен стуком двери, захлопнувшейся за ее старшим сыном.
– Сходить за ним? – спросил Бенджамин.
Джойс покачала головой и поцеловала его в щеку.
– Нет, Бенджи. Лучше оставить его в покое.
Она повернулась к Миллату и провела пальцем по высохшему следу от слезы на его лице.
– Ну, что у тебя случилось?
Свертывая косяк, Миллат неторопливо приступил к рассказу. Ему нравилось заставлять их ждать. Если заставить Чалфена ждать, из него можно выбить все, что угодно.
– Миллат, не кури здесь эту гадость. Каждый раз, когда ты при нас куришь, Оскар расстраивается. Он уже не маленький и понимает, что такое марихуана.
– Кто это, Мари‑Хуана? – переспросил Оскар.
– Оскар, ты же сам знаешь, что это. Мы как раз сегодня об этом говорили, это то, из‑за чего Миллат становится таким ужасным, это то, что убивает клетки мозга.
– Отстань от меня, Джойс.
– Я просто хочу… – Джойс мелодраматично вздохнула и провела рукой по волосам. – Миллат, что случилось? Тебе нужны деньги?
– Да, вообще‑то нужны.
– Почему? Что случилось? Миллат. Расскажи все по порядку. Опять проблемы с семьей?
Миллат приделал рыжий картонный фильтр и сунул косяк в зубы.
– Отец выгнал меня из дома.
– Боже мой! – Слезы тут же брызнули из глаз Джойс, она пододвинула стул поближе и взяла Миллата за руку. – Если бы я была твоей матерью… Я, конечно, не твоя мать… Она совсем не знает, как воспитывать детей… Это так ужасно… позволить своему мужу забрать у тебя одного ребенка и бог весть как обращаться с другим…
– Не смей так говорить о моей матери. Ты ее даже не видела. Я вообще про нее не сказал ни слова.
– Ну, она сама не хочет со мной знакомиться. Можно подумать, что я пытаюсь занять ее место.
– Заткнись, Джойс.
– Но какой в этом смысл? Так поступать… Это тебя расстраивает… Я, может, чего‑то не понимаю, но это очень похоже… Маркус, налей ему чаю. Ему нужно выпить чаю.
– Да отстаньте вы! Не хочу я никакого чая. Вы только и делаете, что пьете этот чертов чай! Вы и ссыте, наверно, чистым чаем.
– Миллат, я просто пытаюсь…
– Не надо пытаться.
Из косяка Миллата вывалилось зернышко и упало ему на губу. Он снял его и закинул в рот.
– Но, коньяк мне бы не помешал, если есть.
Джойс кивнула Айри, как будто говоря «Ничего не поделаешь», и жестом попросила Айри налить ему немного коньяка. Айри встала на перевернутое вверх дном ведро, чтобы дотянуться до верхней полки, где стоял тридцатилетний «Наполеон».
– Ладно, давайте успокоимся. Итак, что случилось на этот раз?
– Я назвал его старой сволочью. Потому что он и есть старая сволочь. – Миллат смахнул руку Оскара, который, в поисках новой игрушки, уже подбирался к его спичкам. – Некоторое время мне негде жить.
– Тут и говорить не о чем! Можешь пожить у нас.
Айри протиснулась между Джойс и Миллатом и поставила на стол стакан с толстым дном.
– Айри, ты его совсем задавила.
– Я просто…
– Это ясно, но сейчас ему нужно, чтобы было удобно, нужно свободное место.
– Он гнусный лицемер, – сердито вступил Миллат. Он говорил, глядя в пространство, обращаясь к оранжерее за окном в той же степени, что и ко всем остальным, – молится по пять раз на дню и при этом пьет. У него даже нет друзей мусульман, а на меня орет из‑за того, что я трахнул белую девку. Он сердится из‑за Маджида, а срывается на мне. И требует, чтобы я прекратил общаться с людьми из КЕВИНа. А я, черт возьми, гораздо больше мусульманин, чем он.
– Ты не против, что тебя все слушают? – Джойс обвела комнату многозначительным взглядом. – Может, нам лучше поговорить наедине?
– Знаешь, Джойс, – сказал Миллат и одним глотком осушил стакан, – плевать я хотел, слушает кто или нет.
Джойс посчитала, что это он так выразил свое желание поговорить наедине, и выпроводила всех из кухни.
Айри была рада уйти. За те четыре месяца, что они с Миллатом ходят к Чалфенам, продираются сквозь трудности биологии и математики, едят полезную вареную пишу, случилась странная вещь. Чем больше Айри старалась – в учебе, в попытках вести вежливый разговор или в старательном подражании Чалфенам, – тем меньше она интересовала Джойс. И наоборот: Миллат все больше наглел. Он неожиданно являлся в воскресенье вечером, обкуренный и с девицами, курил траву в доме, тайком выпил их «Дом Периньон» 1964 года, мочился в саду прямо на розы, устроил собрание КЕВИНа у них в гостиной, звонил в Бангладеш – наговорил на триста фунтов, – обзывал Маркуса гомиком, грозился кастрировать Джошуа, звал Оскара маленьким испорченным гаденышем, говорил Джойс, что она маньячка, – и Джойс любила его все больше и больше. За четыре месяца он задолжал Чалфенам триста фунтов, новое пуховое одеяло и колесо от велосипеда.
– Пойдемте наверх, – предложил Маркус, прикрыв за собой кухонную дверь. Он наклонялся то вправо, то влево, когда младшие дети проскакивали рядом с ним. – Ты хотела посмотреть фотографии? Они готовы.
Айри благодарно ему улыбнулась. Теперь о ней заботился Маркус. Он помогал ей эти четыре месяца, когда она училась мыслить не размыто, а четко и определенно, по‑чалфенски. Сначала она считала, что это большая милость со стороны великого ученого, но потом ей пришло в голову, что это доставляет ему удовольствие. Такое же, какое испытывает человек, следящий за тем, как слепой учится распознавать форму вещей или как лабораторная мышка находит выход из лабиринта. Из благодарности Айри стала интересоваться Будущей Мышью, а потом стратегический интерес превратился в подлинный. Визиты в кабинет Маркуса под самой крышей – уже давно ее любимое место в доме – стали все более частыми.
– Ладно, хватит тут стоять и глупо улыбаться. Идем.
Таких комнат, как кабинет Маркуса, Айри еще не видела. У него не было никакой другой функции, его единственное назначение – быть комнатой Маркуса. Здесь не было ни игрушек, ни всякого хлама, ни поломанных вещей, ни ненужных гладильных досок; здесь никто не спал, не ел и не занимался сексом. Он был непохож на чердак в доме Клары – собрание всякого барахла, где все старательно убрано в коробки и надписано, на случай если она вдруг решит покинуть Англию и улететь в другие края. Он был непохож на кладовки иммигрантов, заваленные всяким старьем, которым они когда‑то пользовались, – и неважно, насколько оно было испорченным и поломанным, оно доказывало, что теперь у них что‑то есть, тогда как раньше не было ничего. Комната Маркуса была посвящена только Маркусу и его работе. Кабинет. Как у Остин, или в сериале «Вверх‑вниз по лестницам», или в книгах про Шерлока Холмса. Впервые Айри своими глазами видела настоящий кабинет.
Маленькая комната неправильной формы, с наклонным деревянным полом, из‑за чего в одних местах можно стоять, а в других – нет, через окно в крыше свет падает квадратами, в солнечных лучах танцует пыль. Четыре картотечных шкафа стоят, как звери, выплевывающие бумагу из раскрытых пастей. Листы лежат кучами на полу и на полках, образовывают круги вокруг стульев. Густой сладковатый дым от немецкого табака парит под потолком, окрашивая в желтый цвет страницы книг на верхних полках, а на журнальном столике приготовлен изысканный набор курильщика: новые мундштуки, трубки всех форм, от обычных изогнутых до самых причудливых, табакерки, разнообразные ершики – все это лежит, как медицинские инструменты, в кожаном футляре с подкладкой из пурпурного бархата. Фотографии семьи Чалфенов висят тут и там на стенах, выстроились на камине, среди них есть и симпатичные снимки Джойс с еще не до конца развившейся грудью, сделанные во времена ее хипповой молодости – курносый нос и длинные волосы. А также несколько крупных изображений: фамильное древо семьи Чалфенов, портрет Менделя, явно довольного собой, и большой портрет Эйнштейна – канонический вариант: прическа Сумасшедшего Профессора, удивленный взгляд, большая трубка, а снизу цитата: «Господь не играет в кости». И наконец, массивное дубовое кресло Маркуса, а над ним фотография, на которой Крик и Уотсон, усталые, но довольные, сняты перед своей моделью дезоксирибонуклеиновой кислоты – винтовой лестницей, составленной из металлических скоб, ведущей от пола их кембриджской лаборатории куда‑то вверх за кадр.
– А где Уилкинс? – спросил Маркус, склоняясь под низким потолком и постукивая карандашом по фотографии. – В 1962‑м Уилкинс получил Нобелевскую премию по медицине вместе с Криком и Уотсоном. Но ни на одной фотографии Уилкинса нет. Всюду только Крик и Уотсон. История любит одиноких гениев и парные творения. Но в нее не попадают троицы.
Маркус помолчал.
– Если только это не комики или джаз‑музыканты.
– Значит, вы одинокий гений, – весело заметила Айри, садясь на табурет.
– У меня был замечательный ментор. – Он указал на большую черно‑белую фотографию на противоположной стене. – А менторы – это совсем другое дело.
Там был старик, снятый крупным планом, черты его лица грубо подретушированы, и в итоге – эффект топографической карты.
– Великий старый француз – джентльмен и ученый. Он научил меня почти всему, что я знаю. Ему за семьдесят, а ум ясный, как стеклышко. Но знаешь, главное не доверять менторам безоговорочно. В этом вся штука. Так… и куда же задевалась эта дурацкая фотография?
Пока Маркус копался в картотеке, Айри рассматривала фамильное древо Чалфенов, уходящее корнями в XVII век и простирающее свои ветви в современность. Сразу становилась ясна разница между Чалфенами и Джонсами‑Боуденами. Во‑первых, у всех Чалфенов было нормальное количество детей. Во‑вторых, было известно, от кого эти дети. Мужчины жили дольше, чем женщины. Браки моногамные и длительные. У всех представителей рода даты рождения и смерти точно известны. Чалфены знали , какими они были в 1675 году. Арчи Джонс мог проследить свою родословную не дальше своего отца, который явился на эту землю в задней комнате постоялого двора в Бромли где‑то около 1895‑го или 1896‑го, а может быть, 1897‑го – смотря от какой из девяти бывших официанток он родился. Клара Боуден кое‑что знала о своей бабушке и отчасти верила легенде, гласившей, что у ее прославленного и плодовитого дядюшки П. было тридцать четыре ребенка, но наверняка она могла сказать только одно: ее мать родилась 14 января 1907 года в 14:45 в католической церкви в эпицентре Кингстонского землетрясения. Остальное – слухи, сказки, мифы.
– Ваши корни уходят в такие далекие времена, – сказала Айри, когда Маркус подошел, чтобы узнать, чем она заинтересовалась. – Удивительно! Не представляю, каково это – чувствовать, что у твоего рода такая длинная история.
– Данное утверждение не имеет смысла. Корни каждого человека уходят в далекие времена, и у каждого рода длинная история. Просто Чалфены всегда все записывали, – задумчиво произнес Маркус, набивая трубку. – Это один из способов остаться в памяти потомков.
– Сведения об истории нашей семьи существуют скорее в устной традиции, – она пожала плечами. – О корнях лучше спросить у Миллата. Он потомок…
– Великого революционера. Уже слышал. Я бы на твоем месте в это не верил. Мне кажется, в его семье на треть правды приходится две трети вымысла. В твоем роду тоже были исторические личности? – спросил Маркус и тут же принялся рыться во второй картотеке, поскольку ответ его вовсе не интересовал.
– Нет… никаких исторических личностей не было. Но моя бабушка родилась в январе 1907‑го во время Кингстонского…
– Вот они!
Маркус вынырнул из металлического ящика, радостно размахивая тонкой пластиковой папкой с несколькими листочками внутри.
– Фотографии. Как раз для тебя. Если борцы за права животных увидят их, они меня расстреляют на месте. А теперь по порядку. Тихо, не хватай ты так.
Маркус передал Айри первую фотографию. Там была мышка, лежащая на спине. Ее живот покрывали какие‑то маленькие грибовидные отростки – коричневые и мягкие. Рот был неестественно широко раскрыт в крике боли. Но не настоящей боли, подумала Айри, скорее театральной. Похоже, что мышь разыгрывает спектакль. Мышь – мим, мышь – актер. Было в этом что‑то смешное.
– Видишь ли, зародышевые клетки – это, конечно, замечательно: на них можно выявить генетические причины рака. Но что действительно важно исследовать – это как опухоль развивается в живой ткани. В культуре она может развиваться совсем по‑другому. Так что берем и вводим химический канцероген в выбранный орган, но…
Айри слушала не очень внимательно – она рассматривала фотографии, которые передавал ей Маркус. На следующей – та же самая мышь, как показалось Айри, только теперь повернутая к объективу спиной, где опухоли крупнее. Одна на шее была размером с ухо мышки. Но мышь казалась абсолютно довольной. Можно было подумать, что она специально отрастила еще один орган слуха, чтобы лучше слышать, что про нее говорит Маркус. Айри понимала, что глупо так думать про лабораторную мышь. И все же мышиная мордочка светилась мышиной хитростью. В мышиных глазках сверкал мышиный сарказм. Мышиный рот растянулся в мышиной ухмылке. Смертельная болезнь? – Говорила мышка Айри. – Какая еще смертельная болезнь?
– …медленно и недостаточно точно. Но если воссоздать настоящий геном так, чтобы определенные метастазы появились в определенных тканях в определенный момент развития организма, тогда уже не придется зависеть от случайности. А действие мутагена становится подконтрольным. Теперь мы имеем дело уже с генетической программой , заложенной в организме, с силой, которая отвечает за онкогенез внутри клетки. Вот эта мышь – молодой самец…
Теперь два больших розовых пальца поднимали Будущую Мышь© за передние лапки, заставляя ее выпрямиться и поднять мордочку, отчего она становилась похожей на мышку из мультика. Она показывала язык тому, кто ее фотографировал, а теперь и Айри. С ее подбородка, как большие грязные капли, свисали опухоли.
– …у него в некоторых клетках кожи развиваются онкогены, так что образуются многочисленные злокачественные опухоли. Но что любопытно – у самок папилломы не развиваются, что значит…
Один глаз закрыт, другой открыт. Мышь хитро подмигивает.
– …а почему? Потому что самцы дерутся за самку и ранят друг друга. Выходит, это не биологическая неизбежность, а социальная. Но генетический результат тот же самый. Понятно? И только при применении трансгенеза, при экспериментальном введении онкогенов в геном, становится понятной эта разница. И мышь на фотографиях – это уникальная мышь. Я ввел онкогены, и опухоли стали появляться тогда, когда я предполагал. Пятнадцать недель на развитие. И в результате новый генетический код. Новая порода. Главное доказательство моего открытия, за которое можно получить приличные деньги. Гонорар распределяется так: восемьдесят процентов Богу и двадцать мне. Или наоборот. Зависит от способностей моего адвоката. А дураки в Гарварде все еще не верят, что это возможно. Хотя меня лично не интересуют деньги. Меня интересует наука.
– Здо‑орово, – протянула Айри, неохотно отдавая фотографии. – Все это так сложно. Кое‑что я вроде бы поняла, но остальное нет. И в итоге могу сказать только одно: это потрясающе!
– Да, – с притворной скромностью сказал Маркус. – Помогает убивать время.
– Уничтожить случайность…
– Если ты исключаешь случайность, ты правишь миром, – просто заметил Маркус. – Зачем ограничиваться только онкогенами? Можно запрограммировать все развитие организма: его способность размножаться, его вкусы в еде, его надежды на будущее, – механический голос, руки вытянуты вперед, глаза как у зомби. – Я БУ‑ДУ ПРА‑ВИТЬ МИ‑РОМ.
– Представляю себе заголовки в газетах, – сказала Айри.
– Но если серьезно, – продолжил Маркус, убирая фотографии в папку и подходя к картотеке, чтобы положить их на место, – изучение отдельных линий трансгенных животных проливает свет на категорию случайности вообще. Ты меня слушаешь? Одна мышь ради пяти целых трех десятых миллиарда людей. Смерть одной мышки – не конец света.
– Конечно, нет.
– Черт! Опять не лезет!
Маркус трижды попытался задвинуть нижний ящик, но потерял терпение и пнул его ногой.
– Дурацкий шкаф!
Айри заглянула в выдвинутый ящик.
– Надо поставить больше разделителей, – решительно сказала она. – И вообще у вас половина бумаг формата А3, А2, а остальные – нестандартные. Чем заталкивать их ногами, лучше бы придумали, как их складывать.
Маркус откинул голову и засмеялся:
– Складывать?! Неудивительно: вся в отца!
Он сел на корточки перед картотекой и еще пару раз попытался задвинуть ящик.
– Нет, правда. Не представляю, как можно работать в таких условиях. Мой школьный хлам сложен аккуратнее, а я не собираюсь править миром.
Маркус, все еще сидевший на корточках, взглянул на нее снизу вверх. Отсюда она казалась грядой гор: Анды в более мягкой и гладкой версии.
– Отлично. Плачу пятнадцать фунтов в неделю, если ты два раза приходишь и разбираешь этот завал. Ты многому научишься и сделаешь полезное дело. Ну как?
Как? Джойс уже платит Миллату тридцать пять фунтов в неделю, за которые он выполняет разнообразные услуги: присматривает за Оскаром, моет машину, полет грядки, моет окна и отправляет всю цветную бумагу на вторичную переработку. Конечно, на самом деле Джойс платила за его присутствие. За то, чтобы чувствовать его жизненную энергию. За ее надежды.
Айри знала, на что соглашается: в отличие от Миллата, она не была ни в похмелье, ни в бреду, ни в отчаянии. Более того, она сама этого хотела, она хотела слиться с Чалфенами, стать одной из них, отделиться от хаотичной, полной случайностей жизни своей семьи и как бы при помощи трансгенеза перелиться в жизнь Чалфенов. Уникальное животное. Новая порода.
Маркус нахмурился:
– Чего задумалась? Я хочу услышать ответ в этом тысячелетии. Ну что, согласна или нет?
Айри улыбнулась и закивала:
– Конечно согласна. Когда начинать?
* * *
Алсана и Клара были недовольны. Но им потребовалось время, чтобы обдумать происходящее и объединить усилия. Три раза в неделю Клара ходила на вечерние курсы (Британский империализм с 1765‑го до наших дней, средневековая валлийская литература, негритянский феминизм), Алсана все светлое время суток проводила за машинкой, а вокруг нее бушевала семейная война. Они теперь довольно редко болтали по телефону, а виделись еще реже. Но независимо друг от друга обе невзлюбили Чалфенов, о которых слышали все больше и больше. За несколько месяцев тайной слежки Алсана выяснила, что именно к Чалфенам направляется Миллат, когда уходит из дома. А Клара, давно переставшая верить в баскетбольную секцию, как‑то вечером заставила Айри сказать правду. И вот уже несколько месяцев она только и слышала: Чалфены то, Чалфены сё, Джойс сказала то‑то, Маркус ужасно умный. Но Клара не собиралась поднимать шум. Она хотела как лучше для Айри. Она была уверена, что родительская любовь на девять десятых состоит из жертвенности. Она даже думала встретиться с Чалфенами, но либо Клара страдала паранойей, либо Айри действительно не хотела, чтобы они познакомились. Обращаться за поддержкой к Арчибальду было бессмысленно. Он редко видел Айри: только когда заходил домой, чтобы поесть, помыться и переодеться, – и не находил ничего странного в том, что Айри постоянно говорит о чалфенских детках (Дорогая, судя по всему, они хорошие люди), или в том, что делает Джойс (Правда ведь, дорогая, это очень мило?), или в том, что говорит Маркус (Прямо как настоящий Эйнштейн. Повезло тебе. Мне пора бежать. Сэмми ждет меня в восемь у О'Коннелла). Арчи был толстокожий, как крокодил. Отцовство казалось ему таким непреложным генетическим фактом (это была самая ясная и понятная вещь в жизни Арчи), что ему и в голову не приходило, что кто‑то может покушаться на его роль. Так что Кларе оставалось только в одиночестве кусать губы, думать, что она теряет свою дочь, и сглатывать кровь.
Но Алсана наконец приняла решение: это война, и ей нужен союзник. В конце января 1991‑го, когда Рождество и Рамадан остались позади, она позвонила Кларе:
– Знаешь о Чябликах?
– Чалфенах ? По‑моему, их фамилия Чалфены. Да, знаю. Это родители одного из друзей Айри, – осторожно начала Клара. Она хотела сначала узнать, что о них думает Алсана. – Джошуа Чалфена. Судя по всему, хорошие люди.
Алсана с негодованием фыркнула.
– Я их буду звать Чябликами, потому что они как зяблики – гадкие английские птички, склевывающие все лучшие семена! Эти птички делают с моим лавром то же, что эти люди с моим сыном. Но они еще хуже. Они – птицы с зубами, с острыми клыками. Не просто воруют, а раздирают добычу! Что ты о них знаешь?
– Да… собственно, ничего. Они помогают Айри и Миллату по биологии и математике. Алси, я уверена, в этом нет ничего страшного. Айри стала гораздо лучше учиться. Правда, ее почти всегда нет дома, но я пока не знаю, что с этим делать.
Клара услышала, как Алсана сердито хлопнула ладонью по перилам.
– Ты их видела? Я лично их не видела, но они считают себя вправе давать моему сыну деньги, позволять ему жить в их доме, как будто у него нет своего дома и своих родителей, которые могут дать ему денег. И наверняка поливают меня грязью. Одному Богу известно ., что он им про меня говорит! Кто они такие? Я их не знаю! Миллат проводит с ними все свободное время, и я что‑то не вижу, чтобы он стал лучше учиться. По‑прежнему курит траву и спит с девками. Я пыталась поговорить с Самадом, но он в своем мире. Он даже слушать не хочет. Только кричит на Миллата, а со мной разговаривать не желает. Мы из кожи вон лезем, чтобы заработать денег и вернуть Маджида, оплатить ему обучение в хорошем колледже. Я делаю все, чтобы семья не распалась, а эти Чяблики пытаются разодрать ее своими клыками!
Клара закусила губу и молча кивнула.
– Эй, ты слушаешь?
– Да, – ответила Клара. – Да. Видишь ли, Айри их боготворит. Я сначала расстраивалась, а потом решила, что все это глупости. И Арчи говорит, что все это глупости.
– Если такому балбесу, как Арчи, сказать, что на Луне нет притяжения, он ответит, что все это глупости. Мы пятнадцать лет обходились без его мнения, обойдемся и на этот раз. Клара, – сказала Алсана, и ее дыхание тяжело отдавалось в трубке, голос был усталый, – мы всегда помогали друг другу… И сейчас ты мне нужна.
– Но… я не знаю…
– Чего тут не знать. Я купила билеты в кино на старый французский фильм, как раз как ты любишь. Сегодня в два тридцать. Встречаемся у «Трисайкл Театр». Позорная Племянница тоже будет. Потом выпьем чаю. И поговорим.
Фильм назывался «На последнем дыхании»: 16 мм, черно‑белый. Старые «форды», бульвары. Случайные встречи и носовые платки. Поцелуи и сигареты. Кларе он понравился (Красавец Бельмондо! Красавец Себерг! Красивый Париж!), Нине показался слишком французским, а Алсана никак не могла понять, о чем все это.
– Парень и девушка носятся по Франции, болтают глупости, убивают полицейских, крадут машины, и все это время она бегает без лифчика. Если это и есть европейское кино, то уж лучше я буду круглые сутки смотреть голливудские фильмы. А теперь, дамы, поговорим о делах.
Нина принесла чай и с грохотом поставила чашки на стол.
– Ну, и зачем вы организуете заговор против этих Чябликов? Прямо как у Хичкока.
Алсана вкратце объяснила, в чем дело.
Нина достала из сумки «Консулат», закурила, выдохнула ментоловый дым и сказала:
– Тетенька, судя по всему, это хорошая семья среднего класса. Они помогают Миллату делать уроки. И ради этого вы меня оторвали от работы? Мы же не в Джонстауне!
– Нет, – осторожно начала Клара, – конечно нет. Твоя тетенька только хочет сказать, что Миллат и Айри проводят там очень много времени, поэтому нам интересно узнать, какие они. Это вполне естественно.