Карп Густав ЮНГ, Мишель ФУКО

производит впечатление, но лишь вначале, позже, по про­шествии времени, они уже выглядят сомнительными, во всяком случае, купленными слишком дорогой ценой. Они не дают счастья или благоденствия, но в большинстве сво­ем создают иллюзорное облегчение; как всякого рода сбе­регающие время мероприятия они на поверку до предела ускоряют темп жизни, оставляя нам все меньше и меньше времени. «Omnis fastinatio ex parte — diaboli est» — «всякая спешка — от дьявола», как говорили древние.

Изменения же обратного свойства, напротив, как прави­ло, дешевле обходятся и дольше живут, поскольку возвра­щают нас к простому, проверенному пути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих, яко­бы сберегающих наше время, нововведениях...

Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, если нас не зажимают в тисках настоящего, если нас не ограни­чивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя собственно саму минуту и образы, и голоса бессо-шатедъного. Так мы остаемся в неведении, даже не предпо­лагая, насколько в нашей жизни присутствует мир наших предков с его элементарными благами, не задумываясь, от­делены ли мы от него непреодолимой стеной. Наш душев­ный покой и благополучие прежде всего обусловлены тем, в какой мере исторически унаследованные фамильные черты согласуются с эфемерными нуждами настоящего момента.

* * *

Каждый раз, когда возникает потребность взглянуть на вещи критически, нужно смотреть на них со стороны. Как, например, возможно полностью осознать национальные особенности, если мы не можем взглянуть на свой народ со стороны? А это означает — смотреть на него с точки зре­ния другого народа. И чтобы опыт удался, необходимо по­лучить более или менее удовлетворительное представление о другом коллективном сознании, причем в процессе асси­миляции нам придется столкнуться со многими необычны-

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО

ми вещами, которые кажутся несовместимыми с нашими понятиями о норме, которые составляют так называемые национальные предрассудки и определяют национальное своеобразие. Все, что не устраивает нас в других, позволяет понять самих себя. Я начинаю понимать, что есть Англия, лишь тогда, когда я как швейцарец испытываю неудобства. Я начинаю понимать Европу (а это наша главная проблема), если вижу то, что раздражает меня как европейца. Среди моих знакомых много американцев. Именно поездка в Аме­рику дала мне возможность критически подойти к европейс­кому характеру и образу жизни; мне всегда казалось, что нет ничего полезнее для европейца, чем взглянуть на Европу с крыши небоскреба. Впервые таким образом я воображал ев­ропейскую драму, будучи в Сахаре, когда меня окружала ци­вилизация, отдаленная от европейской приблизительно так же, как Древний Рим — от Нового Света. Тогда мне стало понятно, до какой степени — даже в Америке — я все еще стеснен и замкнут в рамках культурного сознания белого человека. И тогда у меня появилось желание углубить эту историческую аналогию, спустившись еще ниже по куль­турной лестнице.

Оказавшись в Америке в следующий раз, я вместе с аме­риканскими друзьями посетил Нью-Мехико, город, осно­ванный индейцами пуэблос. Впрочем, «город» — это слиш­ком сильно сказано, на самом деле это просто деревня, но дома в ней, скученные, густозаселенные, выстроенные один над другим, позволяют говорить о «городе», тем более что так его название звучит на их языке. Так впервые мне уда­лось поговорить с неевропейцем, то есть не с белым. Это был вождь племени Тао, человек лет сорока или пятидесяти, умный и проницательный, по имени Охвия Биано (Горное Озеро). Я говорил с ним так, как мне редко удавалось по­говорить с европейцем. Разумеется, и он жил в своем собс­твенном мире, как европеец — в своем, но что это был за мир! В беседе с европейцем вы, словно песок сквозь паль­цы, пропускаете общие места, всем известные, но тем более никому не понятные; здесь же — я словно плыл по глубоко-

му неведомому морю. И неизвестно, что доставляет больше наслаждения, — открывать для себя новые берега или нахо­дить новые пути в познании вещей давно известных, пути древние и практически забытые.

«Смотри, — говорил Охвия Биано, — какими жестоки­ми кажутся белые люди. У них тонкие губы, острые носы, их лица в глубоких морщинах, а глаза все время чего-то ищут. Чего они ищут? Белые всегда чего-то хотят, они всег­да беспокойны и нетерпеливы. Мы не знаем, чего они хотят. Мы не понимаем их. Нам кажется, что они сумасшедшие». Я спросил его, почему он считает всех белых сумасшедши­ми? «Они говорят, что думают головой», — ответил вождь. «Ну, разумеется! А чем же ты думаешь?» — удивился я. «Наши мысли рождаются здесь», — сказал Охвия, указывая на сердце.

Я был ошеломлен услышанным. Первый раз в жизни (так мне казалось) мне нарисовали истинный портрет белого че­ловека; у меня было такое чувство, будто до этого я не видел ничего, кроме размалеванных сентиментальных картинок.

Этот индеец отыскал наше самое уязвимое место, увидел нечто такое, чего не видим мы. У меня возникло ощущение, будто то, чего я не замечал в себе раньше, нечто лишенное очертаний, поднимается во мне. И из этого тумана один за другим выплывают образы. Сначала возникли римские легионеры, разрушающие галльские города, Цезарь с его резкими, словно высеченными из камня, чертами, Сиипион Африканский и, наконец, Помпеи. Я увидел римского орла над Северным морем и на берегах Белого Нила. Я увидел Блаженного Августина, принесшего на остриях римских пик христианское «credo» бриттам, и Карла Великого с его пресловутым крещением язычников. Я видел банды кресто­носцев, грабящих и убивающих. Со всей беспощадностью передо мной обнажилась пустота романтической традиции с ее поэзией крестовых походов. Затем перед глазами появи­лись Колумб, Кортес и прочие конкистадоры, огнем, мечом и пытками проложившие путь христианству, достигшему Даже этих отдаленных пуэблос, мечтательных и мирных,

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР