Сказка о девяти братьях-разбойниках и о десятой сестрице Гале204 2 страница
Наступил большой праздник. До света в Киеве затрезвонили в колокола, и народ засновал туда и сюда по разным улицам и переулкам.
Вдовины дети давно уже слышали, что будет большой праздник, и чего-то – сами они не знали чего – от этого праздника себе ждали. Повскакали они в этот день до зари и побежали все впередогонку к Днепру умываться. Чисто-начисто умылись и живо воротились к матери и стали перед ней в струнку, в ожидании. И, право, чудесные это девять мальчишек стояли: чернобровые, кудрявые, щеки, как заря, пылают, очи, как звезды, сияют. И чудесная это была десятая сестра, Галя: хоть в худенькой, да в шитой рубашке, хоть в ветхонькой, да в синей юбочке, хоть в линялой, да в червонной стричке213, – босые ножки, того и гляди, затанцуют, а глазки уж танцуют, головка так быстро оборачивается то к тому, то к другому, что, того и гляди, темные кудри выбьются из-под стрички. Она смеется и окликает всех братьев поименно, и братья тоже смеются, особливо меньшой, и сама вдова усмехается.
Прежде всего они пошли в церковь. И весело было идти быстрым шагом по дороге, глядеть и по сторонам и вперед. Из-за гор окружных, из-за темных иглистых сосен, из-за кудрявых дубов пробивались розовые лучи все ярче да алей; росистый луг все дальше и дальше освещался; синий Днепр шумел, и над ним качался легкий, прозрачный туман. Слышно, изо всей мочи трезвонят колокола в городе, и видны, как мурашки, толпы людей по улицам.
Они пришли в маленькую ветхую церковь, что, сбочившись, стояла около городской заставы. На паперти росли высокие деревья – клены и березы; из-за них только виден был крест, наклонившийся в сторону, да там, где засох один клен, сквозь ветки виднелось церковное окошечко, узкое и длинное, и часть серой мшистой стены. Они пробрались между деревьями к расшатавшемуся крылечку и вошли в церковь.
Темная, старая церковь. Вся она будто съежилась от старости. Лики образов как-то ужасно печально глядели со стен – древние, потемневшие, потускневшие лики; тоненькие желтенькие восковые свечечки горели с какою-то лихорадочной яростью; несколько старушек молились на коленях – все повязанные черными платками, все с маленькими головками; одна молодая, стройная девушка стояла, прислонясь плечом к стене, заплаканная, и не сводила глаз с яркой, пылавшей свечечки, да думала, должно быть, про свою беду и чуяла свою печаль; священник, белый как лунь, невнятно читал что-то и внятно вздыхал – все как-то было скорбно, мирно и тихо. Старший брат задумался, остальные братья присмирели, и сестрица Галя притихла. Мать их опустилась на колени, так и все время молилась усердно. Дети поглядели на нее, посмотрели друг на друга и усердно начали себе молиться, словно о чем-то прося. Сердце у них упало, мыслей они собрать не могли; они ни о чем не просили, а желали они (как желали!) света, веселой радости, легкой утехи!
Кончилась обедня, и они вышли из церкви на свет божий. Солнце совсем взошло, и скрало росу с травы и с деревьев, и забивалось во все уголки, и все задавало в лицо золотым светом, так что надо было жмуриться. Вдова вздохнула, будто отгоняя от себя тяжкую заботу, а у детей опять сердца заиграли, и опять охватило их ожидание чего-то хорошего. Две старушки сели отдохнуть на церковном крылечке, и слово «ярмарка» поразило слух детей.
– Чудесная ярмарка сегодня, – говорила одна старушка и равнодушно смотрела в даль.
– Да, да, – отвечала другая, кашляя, – народ так и валит еще с вечера туда.
Дети переглянулись и улыбнулись, будто говоря: «Вот оно и есть! Недаром мы чего-то ждали».
Галя вскрикнула:
– Мама, ярмарка! О, пойдем, мамочка, пойдем, сердечко, на ярмарку!
– Пойдем, мама, на ярмарку! Пойдем, мама, на ярмарку! – стали проситься сыновья.
– Пойдемте, пойдемте, мои голубчики, – сказала вдова.
И пошли на ярмарку.
Солнце ярко играло на небе, ветер живо качал попадавшимися деревьями, и шумели городские сады; народ шумно валил по улицам; возы как-то весело скрипели друг за другом; едва можно было продираться между пестрой толпой, голова кружилась. То мелькнет прямо перед тобой расшитый тонкий рукав, то чуть не зацепит тебя колесо, то отшатнешься от пары суровых глаз, то на шее у себя чуешь воловью морду, то рогами задел тебя вол, то ты локтем задел и скатил кочан капусты с чьего-то возу, то ты на кого-то наткнулся, то тебя сунули. Люди, лица, одежда, разноголосые птицы в садках, цветы, лукошки, сено, рыба, овощи, доски, веревки, деготь, ягоды, щетки – перед глазами двигается, мешается, мелькает, исчезает и опять показывается. Поверх всего этого – вьющиеся по ветру разноцветные ленты девушек, белые намитки214 женские, сивые и черные высокие шапки козацкие, верхушки высоко накладенных возов то бочками, то сеном с торчащими в нем вилами. А голосов тебя оглушает, а слов и криков заставляет тебя оглядываться туда и сюда… Да что! рассказывать так не рассказать, как оно бывает: надо самому побывать и самому увидать. Немудрено, что у вдовиных сыновей глаза разбегались и сердца от удовольствия шибко бились и что нельзя было разобрать, от испуга или от восхищенья Галя вскрикивала поминутно. Наконец они добрались до самой площади на другом конце города, где стояла ярмарка. Тут-то Галя уж просто зажмурилась на время; да и братья не знали, куда скорей глядеть, и даже старший сразу был поражен. Тут ворохи сладких медовых пряников, груды орехов, сушеных груш, бубликов связки, кучи сластен… Вот-вот чоботы с красною оторочкою, такие самые, как надо! Вот глиняная свистулька, которой давно-давно хотелось! Вот смушевая шапка – лучше этой и искать нечего! Вот сивая шапка еще лучше черной!..
– Мама, мама! – лепетала Галя. – Купи мне, ох, купи поскорей вот этот большой пряник! Ох, я хочу этого пряника! Ох, мама, купи мне вот такую косыночку, ох, вот эту, эту пестренькую, славную! Или вот эту красненькую… ох, красненькую! Вот то намисто мне… ох, намисто мне!
И маленький Галин пальчик показывал туда и сюда, куда восхищенные глазки только обращались, и все больше Галя охала и громче просила и не слыхала, как мать тихонько ей шептала: «Не на что, Галя, не на что купить, дитя мое милое!»
Меньшой сын тоже стал просить: «Мама, купи мне шапку!» И старшие сыновья тоже просят: «Мама, чоботы купи! Мама, свитку купи!» Кто красного пояса просит, кто пояса пестрого хочет; один показывает на сласти, другой тянет туда, где целая кучка детей обступила продавщицу дудок, где сама продавщица, важная женщина в зеленом шитом очипке, играет с важностью на дудке, а уж мальчики все так надули щеки, как пузыри, и откуда слышен свист на все разные тоны и голоса.
– Не могу! не могу! не могу! – прошептала вдова каждому сыну потихоньку. – Не на что, дети! Нету…
Сыновья смолкли и вдруг остановились и поглядели на мать и на старшего брата потом. У матери лицо подергивалось, и дрожащие уста все шептали им: «Не могу, деточки! Не на что!» Старший брат стоял и глядел в землю по своей привычке, точно как тогда, когда прогнатый воротился от хозяина: так же лицо побелело, так точно губы сжались.
Сыновья больше ни о чем не просили и как стали, так и стояли, глядя молча по сторонам.
Галя еще раза два вскрикнула да несколько раз спросила: «Отчего нет? отчего? отчего?» – и ахнула. Меньшой брат унял ее.
– Галя, не проси! – шепнул он ей.
Галины разгоревшиеся глазки перенеслись на меньшого брата, и она опять спросила:
– Отчего?
– Не проси, Галя, – опять повторил меньшой брат, – только ты беспокоишь даром; не на что купить.
Галя притихла, опять встрепенулась, окинула всех глазками и опять притихла.
– Не проси, Галечка, – повторил меньшой брат.
– Я хочу! – прошептала ему Галя в ответ, низко опустив головку.
– Галечка, нету; где ж взять?
Галя подняла головку… у, какие блестели в глазках две крупные слезы! Посмотрела на всех своих, туда-сюда по сторонам, уже едва слышно прошептала: «Ой, я хочу!» – и в последний раз. Прижавшись к меньшому брату, она смирно-пресмирно стояла, прикусивши пальчик, потом другой, потом оба их вместе, и все для того, чтобы две крупные слезы не выкатились против воли.
Все они долго стояли между движущеюся толпою, шумящею и пестрою, – стояли и смотрели. Смотрели братья пристально – и словно впервой видели людские наряды и довольство, и словно впервой почуяли на себе худые рубашонки; словно впервой видели они людскую бойкость, беспечность и веселье и словно впервой распознавали свою заботу и убожество. А мать глядела на них. Она с ними то заговаривала, то без слов гладила по головке рукой, то посылала ближе подойти полюбоваться, то показывала одно, то другое.
– Мама, – сказал старший сын, – пойдем домой.
И все стали проситься: «Мама, пойдем домой!»
Галя только крепче да крепче прикусывала свои пальчики.
– Домой? домой? – повторила вдова. – Уже домой хотите? Не погулять ли вам еще по ярмарке, мои голубчики? Чего ж так рано домой, мои коханые? Вы еще всей ярмарки не видали…
– Мы домой хотим, мама! – сказали в один голос сыновья.
– Домой? Ну, пойдемте домой, мои пташки! – вымолвила вдова, и едва вымолвила. – Ну, домой пойдемте, мои деточки! Галечка, дай ручку. Может, понести тебя, моя дочка?
Галя протянула ручки, и когда была на руках у матери, так обхватила ее за шею крепко и спрятала личико у ней на плече. И все они пошли домой.
Толпа все редела, все явственней отделялся голос от голоса, звук от звука, все свободней было проходить по улицам. Вот и конец городу, и уж с горы виден весь зеленый луг, и плескающийся синий Днепр, и за Днепром горы – вблизи одна одной зеленее, вдали одна одной синее.
– Скажите, деточки, отчего вы так невеселы? – промолвила вдова. – Погодите, мои милые, вот бог даст…
И не договорила вдова, что бог даст; или вдруг она надежду потеряла, что бог даст что-нибудь, или уж очень тяжко ей стало до того времени ждать.
– Чем бы вас мне развеселить хоть крошечку, мои дорогие! – промолвила вдова опять. – Ах, боже мой, боже ты мой милосердный!
И опять молча все шли. Все шире раздавался луг перед ними, все слышней плескался синий Днепр, а горы за горами уходили все выше и дальше – высоко-высоко и далеко-далеко! И, ворочаясь с ярмарки, из живой толпы, с пустыми руками, братья глядели на высокие и далекие горы и думали: что там, за теми высокими и далекими горами, что там?
– Мама, – спросил меньшой брат, – что это за дорога вон там, по горе, в лесу, и куда она ведет?
– Дорога-то? Ах, голубчик, ведет она туда, где я не бывала, – в далекие города и села. Покойный ваш отец езживал по ней, как служил в войске, и от него слыхала, что эта дорога опасная. При этой дороге разбойники разбои держат, идет она по дремучему бору, вьется между каменных гор… и страшно слушать бывало, как ваш отец рассказывает.
– На отца нападали разбойники? – спросил меньшой брат.
– Нет, дитя мое, нет, бог миловал. А вот на товарища его, на какого-то Ласуна, так напали и полонили его. И жил он, этот Ласун, у них в каменной пещере, в горе, три дня.
– И что ж он там у них видел и слышал? – спросил средний брат.
– Дивные богатства там он видел, моя детина. В пещере у них было полным-полно золота и серебра и дорогих каменьев. С золота и серебра его там сладко кормили, с золота и серебра хмельно поили и спать его клали под золототканые одеяла, на мягком пуху. И кони у них были залиты в серебре да в золоте, сабли и ножи обсыпаны дорогими каменьями. Отроду никому и не снилось такого богатства и роскоши, какое у них, сказывал Ласун вашему отцу-покойнику. И звали они Ласуна жить с собой. «Оставайся, Ласун, жить с нами, – говорили ему, – хорошее и привольное житье тебе будет у нас».
– Что ж Ласун? – спросил старший сын.
– А Ласун было и согласился и остался у них, да сейчас же взяла его тоска. Жалко стало жену, деток, свою хату, своего покою. Стал у них проситься: «Отпустите меня, будьте милостивы!» – «Ну, иди». Набросали ему полну шапку золота и серебра и отпустили его. «И как пошел я от них, – сказывал Ласун вашему отцу, – вот как мне их жалко стало покидать, хоть плачь!»
– Что ж, опять воротился? – спросил старший брат.
– И было воротился опять он к ним. Да как повернул назад, опять его жалость одолевать стала по своем прежнем житье и удержала его. Да так мало ли время бедовал тот Ласун, что и тянет в пещеру и домой призывает…
– Что ж, сколько раз он ворочался и куда пришел, где остался? – спросил старший брат.
И по нем видно было, что он бы уж не воротился, если б раз куда пошел.
– Да под конец кинул шапку об землю, бросил все золото и серебро и домой пришел.
– Лучше б он не кидал, а домой бы принес, – сказал средний брат.
А меньшой на Галю посмотрел, словно думал: «То-то бы утех тогда Гале!» И Галя словно поняла, что думал меньшой брат. Она и улыбнулась так, как улыбаются, видя в уме своем что-нибудь очень хорошее.
– Не следовало бросать, – промолвили братья с сожалением.
– Либо не брать, либо не бросать: одно что-нибудь, – сказал старший брат.
– Потом, деточки, этот Ласун был при Днепре рыбаком и потонул в половодье, сказывал ваш отец.
Они пришли домой и уселись все около хатки под грушею.
– И что ж, мама, – спросил средний брат, – до сих пор эти разбойники там разбой держат?
– Теперь не слыхать ничего об них, – отвечала вдова.
– Куда ж они девались, мама?
– Кто их знает, мой голубчик! Перевелись, что ли, они или дальше ушли, на большое приволье. Ох, измучилась я, деточки мои! Лягу, не засну ли около вас.
Вдова легла на траве и закрыла было глаза, но сон не сейчас пришел: глаза все открывались и устремлялись на детей, пока Галя своих ручонок не положила ей на лицо и не запела баюканья и упала сама подле в крепком сне.
Братья сидели да смотрели на высокие лесистые далекие горы – глаз не сводили. Только старший брат взглядывал иной раз на город, тот веселый и шумный город. И так они загляделись, так они задумались, что сумерки наступили, а они не заметили и очнулись, только когда проснувшаяся Галя вскрикнула: «Ой, как темно! Где ж солнце?»
Дни приходили и уходили. Много еще праздников отпраздновалось, не одна ярмарка становилась еще, только вдовины дети уж больше никогда так праздника не ждали и на ярмарки не просились и не ходили. Они росли себе, бродючи по лугу, глядя на шумный и живой город да в другую сторону – на тихие высокие лесистые горы, на вьющуюся заглохшую и пропадающую там дорогу. И чем больше вырастали они, тем пристальней глядели туда. И рано утром, при светлом солнце, и поздно вечером, при искрометных звездах, все туда обращались их глаза.
Время же шло, и они росли и вырастали один одного лучше. И когда они вошли в лета, то старший брат стал еще молчаливей, угрюмей и задумчивей, средний брат стал еще пытливей, а меньшой еще пылче – и все братья стали беспокойны и недовольны. Мать убивалась, их приголубливая да жалея; Галя падала, развлекая их да лаская, а нужда и убожество придавливали все тяжелей, да тесней, да круче. Ходили все братья, искали себе работы и службы в городе и по селам, да или уж божья воля, или такая несчастная доля, только не находилось им ни службы, ни работы и за малую плату. И ворочались они домой из этих поисков все печальней да мрачней.
Как вдруг и счастье посетило: нашлась служба вдруг двум братьям – старшему и среднему. Оба они пошли в наймиты. Старший брат пошел служить к молодому зажиточному хозяину-огороднику, а средний брат служить пошел у вдовца, у старого хлебопашца; оба брата недолго запропастились: тут же таки под городом нанялись.
Молодой огородник был человек веселый да гордый, да счастливый, да жесткий, себялюбец и самонравец. У него хата белая, и жена милая, и родня значительная, и всякий достаток. Огород у него большой, славный, людей полным-полно беспрестанно всяких – и горожан и поселян. Он с женою ходит да расхаживает, да продает, да деньги считает и шутит с покупщиками своими и покрикивает на своего наймита. На огороде все уродило: желтеют дыни, зеленеют арбузы и всякие овощи; около шалаша хозяйского мелькает и пестреет кучка людей – наймит всем услуживает, подает, носит, возит, метет, складывает; хозяин шлет его – он идет, и ворочается – хозяин еще нарекает; хозяйка торопит – он бежит, и спешит назад – хозяйка еще бранит; покупщикам угождает, чужим людям прислуживает, а те даже не ценят ничего, может, и никогда не скажут спасибо, никогда про его душу живую не вспомнят.
Ясное утро минуло, смерк жаркий день, стемнел вечер свежий, а сон не берет, нету покою, тяжко, да тоска давит. Когда ж отпустит тоска? Когда прояснится? Уничтожится ли когда-нибудь эта неровная напасть на свете? Будет ли облегчение? Хоть немного уменьшится ли время испытанья? Будет ли что-нибудь когда-нибудь?
Хлебопашец был человек тихий, работящий, заботливый и осторожный; знал уж он, как надо жить на свете простому человеку между князей и вельмож, – так и жил он, и все у него благополучно шло: он никого не трогал, и его никто не обижал; он век вековал свой приятно и спокойно с дочкою: у него была дочка, единственное дитя. Хозяйство хоть не бог знает какое роскошное – можно бы его и оценить, – да такое порядочное и славное, что лучшего и желать не надо.
«Будет ли он добрый? – думал средний брат, идя рядом со своим хозяином в первый раз в хозяйский двор да толкуя с ним о том, как хлеб уродит, добрый ли. – Похоже на то. В свете не без добрых людей, говорят».
Очень ему понравилась вся хозяйская усадьба, как он на нее взглянул: очень приятно ему было, что в хате пел голосок, а ветерок теплым веяньем доносил и слова и напев.
«Жить бы так до смерти! Если бы мне так бог дал!» – подумал он, входя в хату за хозяином, где песенка не смолкала, а все громче слышалась и внятней, пока двери отворились, и где их встретила девушка – точная краля девушка! Она и поздравствовалась, и завтрак подала, и кое-что промолвила, и кое о чем спросила, и взглянула, и поблагодарила за все как-то небрежно, невнимательно, словно госпожа, словно начальница, и немножко этим запечалила она молодого наймита.
Да еще не то ему досталось, когда он послужил дольше да когда сделалась ему девушка и светом и мраком в жизни – что если она тут, так все сияет и блестит, а нет ее, то будто кто солнце снял и звезды собрал да в карман спрятал. Дознал он и то, что когда спешил, меряя три шага в один, спешил истомленный, скорей с поля пожелать ей доброго вечера – а она отвечала: «Добрый вечер!» и не оглядывалась на него. Попробовал он и того, что, идя утром на работу, приостановится, дожидая, надеясь, дрожа, что промолвит она ему слово какое-нибудь, – а она, проходя мимо, прикажет: «Иди на работу!» Принял он и то, что когда вечером сядет где-нибудь, приютится, да затужит, да заглядится на нее – она его пошлет куда-нибудь, изморенного, одинокого, грустного, пошлет за какой-нибудь своей прихотью.
Перемучившись дни, не поспавши ночи, один раз наймит дождался встречи со своей госпожою любимою и признался, сказал ей всю истинную правду. Как же она удивилась, как она свое личико хорошенькое отвернула! Как услыхала его слова неласково, как обидно ответила! «Не затрагивай меня никогда больше, наймит, – промолвила. – Разве я тебе ровня? Если хочешь у нас служить, так веди себя как добрый слуга. Не говори, не заговаривай со мной».
А он таки затронул, а он таки заговорил, да и должен был навеки проститься – потерял место и воротился домой к матери, в хатку на лугу. Такой он воротился, словно в цвету прибитый.
Развлекала его, уговаривала мать, ласкала Галя, братья силы поддерживали; и со всеми этими добрыми лекарствами он жил и не вылечивался и дожидался, пока другая где-нибудь служба ему отыщется.
А между тем на огороде много продавали всякой всячины огородной, и хозяин своего наймита иногда посылал в город с возом – развозить проданное да сбирать незаплаченные деньги.
Один раз наймит или хорошо не счел, когда брал, или дорогой как потерял, только хозяин недосчитался своего счету и поднял бурю: назвал и вором, и пройди-светом, и голышом; а хозяйка себе подсказывает, да покрикивает, да пищит, да верещит.
– Я больше у вас выслужил: возьмите из моих заработанных, да не бранитесь больше, – говорит наймит.
– Иди вон и не показывайся никогда! – гонит его хозяин.
– Чтобы и духу мы твоего не слыхали! – кричит хозяйка.
– Заплатите мне, – говорит наймит.
– Заплатить? Да я тебе, вору, щербатой копейки не дам! Иди вон! прочь! – пхает хозяин.
– Я на вас суда буду искать! – промолвил наймит.
– Суда на меня? Ты? – вскрикнул хозяин и захохотал от великой потехи.
– Смотри! – вскрикнула хозяйка, и хозяйкин хохот раскатился мелким и веселым звуком.
Наймит пошел от них, да и сам засмеялся, издеваясь над самим собою, что собрался было хозяина засудить.
Вопросов да сожалений было вдоволь дома, а еще больше убожества да тоски.
Опять все вместе собрались ждать, терпя да надеяться не смея. Неспокойны, мрачны ходили братья; всех мрачней старший, всех грустней средний. Мать их развлекать не бралася. Галя уж их не трогала, а у меньшого брата так сердце жалостью просто исходило.
Раз вечером старший брат говорит всем братьям:
– Житье наше горькое и убогое; что вы думаете делать? Я присягаю дремучему лесу. Будете ли вы, братья, товарищами?
И все братья согласились и сказали: «Хорошо!»
– А мать? А Галя? – спохватился меньшой.
– Да разве мы много помогаем им? – сказал старший. – Братья-товарищи, не отступайте!
Все ответили: «Не отступим!»
Вошли они в хатку. Мать и Галя уже спали.
Мать сейчас проснулась, услыхала и промолвила:
– Где вы так, деточки, замешкались?
И Галя проснулась, почуявши, что ее крепко обняли: то меньшой брат ее обнял.
– Что? – спросила Галя. Сердце забилось у ней, почуяло – что-то есть.
Но меньшой брат ничего не ответил и отошел.
Старший брат сказал тогда:
– Мама, идем мы счастья искать; будь здорова да нас не поджидай! Прощай, сестра!
С этим словом пошел он, а за ним все братья вслед.
Вдова только всплеснула руками и упала в горе и в ужасе. Галя вскочила, догнала, уцепилась было за меньшого брата, не пускала и рыдала, но и любимый брат вырвался от нее и убежал за другими, и только издали она еще услыхала его голос: «Прощай, Галя, прощай!»
Все ушли. Ушли и не возвращаются.
– Кличь их, Галя! кличь громче, зови! – твердила вдова как безумная.
И Галя кликала их громко и звала; но даром раздавался свежий, отчаянный голосок: в ответ только между гор звонко откликалось.
– Слышишь, Галя, слышишь шум? Они идут, идут! – говорила вдруг вдова.
Но это Днепр шумел, деревья шелестели: никто не шел.
– Видишь, видишь, Галя, вон там, там – кто-то стоит! Это Ивась стоит, а подле него, видишь?.. видишь Грицька? Беги, беги туда, Галя!
Галя бежала то в ту, то в другую сторону, где тешили их и обманывали ночные тени и мгла.
И рассвело. Рассвет показал им, как пуст зеленый луг и безмолвны горы кругом. Они всё ждали возврата и обращали усталые глаза во все стороны. И солнце взошло – такое ясное, будто хотело для них нарочно лучше осветить пустые дороги кругом. Они все-таки ждали возврата. Но с той поры никто не воротился домой.
III
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Много прошло дней, недель, месяцев, и лет прошло немало, что вдова с Галей еще прожила и прогоревала в убогой хатке на лугу, все ожидаючи, что возвратятся милые сыновья, что воротятся милые братья: то все слышался им шум шагов по мягкому лугу ввечеру, то перед рассветом пробуждал их шум у дверей – спешили они, и трепетали они… Но на лугу все пусто ввечеру, и перед рассветом у дверей нету никого. Пусто! никого!.. Напрасно Галя летала туда и сюда, как ласточка, и вдова из сил выбивалась, чтобы поспеть себе за ней: пусто! никого!
Да, да, пусто и никого. И переставали они на время рваться туда и сюда, будто успокаивались немножко, набирались терпенья.
– Галя, – говорит опять вдова, – слышишь, шумит?
– Это Днепр шумит.
– Нет, нет, Галя, слушай!
– Деревья шелестят, мама!
– Всё Днепр шумит! всё деревья шелестят! – промолвит вдова и вздохнет и прошепчет: – Боже мой! Боже мой!..
И немного погодя вдова опять начинает:
– Галя! Галечка! выйди, погляди, послушай!
И Галя выходит, глядит и слушает. Не слышно ничего, не видно никого – только Днепр шумит да деревья шелестят.
Галя что подрастала, то все становилась разумней. Уж она не боялась буки, ни волка, усердно работала, и когда теперь плакала горько, где-нибудь притаившись, никто бы ее не нашел по плачу: она тихонько-тихонько уж теперь умела плакать.
Жили они все так же бедно. Все так же ходила вдова на поденщину, но все меньше ей платили, потому что она все старилась и слабела, все становилась непроворней и бессильней. Галя тоже ходила поденщицей, и ей платили тоже немного, потому что Галя была еще чересчур молода и невыкла. Рано-рано поднимались они и шли в город на работу. И скажу вам, никогда не уходили они, не поглянувши на дорогу, что вилась по лесистой горе, не постоявши на лугу, напрасно не подождавши. Не дождавшись никого, кроме иногда пропорхнувшей мимо птицы, не увидавши ничего, кроме знакомых тихих высоких деревьев, они шли, приходили в город и брались за работы, какие бог им посылал: носить воду, полоть огороды, мыть белье, рубить капусту, белить хаты – брали, что в какое время бог посылал. Целый день они работали, изредка вместе в одном доме, всегда почти врозь, и ввечеру сходились на дороге домой. И тут-то Галин свежий голосок звенит: Галя рассказывает, что видела, что слышала, что там хорошо и что дурно ей показалось; вдова слушает и время от времени сама что-нибудь скажет о виденном и слышанном. И приходили домой, в свою хатку. В хатке они огня не зажигали, как и прежде; как прежде, светили им только месяц да звезды. И после дневного труда сон не часто осенял их. Особенно вдову мучила бессонница, и она принималась плакать какими-то скудными старческими слезами, от которых, кажись, разрывалось ее искрушившееся сердце. Галя обнимала ее, и обе говорили, и обе печалились, и обе надеялись на лучшие времена, пока вдова не была утешена и не забывалась сном, а Галин сон не разгуливался и мысли не начинали бродить и роиться около хорошего и радостного впереди далека-далека… Там, в этом далеке, братья виделись с какими-то сияющими лицами, в каком-то блеске, и все кругом сияло и блестело… Жили они, жили, пока дожили до того времени, что вдова захворала и слегла.
Вот тут-то пришло самое трудное: и работать надо, и больную одну оставить нельзя. Тогда-то Галя показала резвость своих ножек. Она нанималась за самую малую плату с уговором проведывать мать и раза по три в день прибегала в хату и возвращалась в город. Но чем дальше, вдова все слабей становилась да слабей, и Галя уже не отходила от нее.
Больная лежала тихо, безмолвно, вся почти с закрытыми глазами, и было похоже, будто она отдыхала от тяжкой-тяжкой-тяжкой усталости и работы.
Раз она спросила:
– Галя, что это, Днепр шумит?
– Нет, мама, Днепр не шумит: зима, и он подо льдом.
– Галя, деревья шелестят?
– Нет, мама, зима, деревья в инее.
Тогда зима была белая, лютая, крепкая зима.
Долго лежала больная, не открывая глаз и не молвя слова. И все бледнела, и все слабела. И чуть слышно опять спросила:
– Галя, Днепр ведь не шумит? Я не слышу… Шумит или нет?
– Нет, мама.
– Так деревья шелестят?
– Нет, мама.
Вдова поднялась, словно исполнилась сил:
– Галя, я слышу, я слышу! Отворяй двери скорей! Встречай скорей!
И, потерявши вдруг все последние силы, вдова упала и закрыла глаза. Галя припадала к ней и звала ее, но она не откликнулась, и глаза ее навеки закрылись.
Добрые люди кое-как помогли Гале похоронить мать, и стала жить Галя одна-одинешенька в своей хатке.
IV
Прожила Галя так целую студеную зиму, сидючи вечером под скосившимся окошечком, смотрючи на луг в снежной пелене, гладкой и белой, без дорог и следов кругом, кроме той тропинки, что проложила сама Галя, ходючи на работу.
Иногда Галя запевала какую-нибудь песенку, что переняла, работаючи вместе с другими веселыми девушками. Запевала песенку Галя и долго пела, подперши усталою рукою свою одинокую головку.
Иногда ей вдруг казалось, что вот кто-то заглянул в окошечко, вот кто-то стукнул в двери, вот кто-то пробежал мимо: это или месяц вынырнул из-за облака, или вольный ветер пронесется по лугу, или мороз ударит. И Галя стала ждать одинокими вечерами, когда месяц заглянет в окошечко, ветер пробежит мимо хатки или мороз постучится, и привыкла ждать и принимать их, как дорогих гостей.
И так прошла вся зима, и за зимой весна пришла теплая, свежая и цветущая. Луг зазеленел, груша с сломанною верхушкою около хатки оделась листвою и начала тихонько шелестеть по утрам, при утреннем ветерке, и зашумел лес по горам кругом, и засинел, разлился Днепр и далеко забежал в луг разливом, и налетели птицы из теплых краев, запели и защебетали.
Одним весенним вечером сидела Галя у окошечка в своей хатке и пела. Она рада была теплой весне с цветами и пахучими травами и оттого громче и веселей тогда пела. Вдруг что-то мелькнуло перед окошечком… Галя взглянула на небо – на небе мерцали слабо звезды; опять что-то мелькнуло и уж совсем заслонило окошечко. Галя увидала человека, встрепенулась и испугалась и глядела на него во все глаза. Перед ней стоял молодой и хороший козак. Стоял и спросил: