Глава XV. Не держусь на ногах
Когда через двадцать четыре часа после этого странного приступа я вполз в каюту и, сняв с гвоздя зеркало, поглядел в него, то не узнал себя. Из зеркала на меня смотрели тусклые, запавшие глаза. Крепко же мне досталось!..
Ветер стих, приходилось ставить грот. Я не мог больше плыть по воле волн, нужно было опять идти под парусами.
Но сил у меня было совсем мало. Час за часом я обдумывал вопрос, как мне поднять паруса. От слабости я едва мог шевельнуть пальцем. Должно быть, я стал похож на трагическую маску. Я не мог упрекнуть Микки, что она теперь сторонилась меня. Что до Икки, то он не обратил на меня внимания, мечтая о тропических лесах с их высокими деревьями.
Парус следовало поднять еще вчера вечером. Ветер был по‑прежнему довольно крепкий и волны высокие. Идеальная погода для хождения под парусами. Я больше не мог лежать, как больной пес, глядя, как дрейфует мой плот.
Я смотрел на вздымавшиеся со всех сторон волны, увенчанные белой пеной и стремившиеся, подобно моему плоту, на запад, и думал о том, как бы мне поднять парус. А высоко надо мной, словно флотилия плотов, в небесной синеве плыли белые облака. Мое изможденное тело жадно впитывало солнечное тепло. Какое блаженство лежать так, не двигаясь! Но я должен подняться. Как славно этот ветер понесет меня!
Я уже мог встать на ноги, но хватит ли у меня сил поднять парус? Высоко в небе плыли гонимые пассатами, пронизанные солнцем облака. Они указывали мне дорогу. Мимо меня с шумом неслись волны, сверкая, как расплавленное стекло. Они ударялись о плот, и вода, журча, растекалась между бревнами. Нужно было поднять грот, чтобы идти полным ходом, а не то я не успею оглянуться, как нагрянут ураганы и начнут рвать на клочки океан.
Ослабь наветренный шкот [54]и брас [55]. Спеши на корму к штурвалу. Подбери подветренный брас. Теперь надо поднять бизань. Быстро подготовь парус! Вверх его! Закрепляй!
Наконец все было установлено как следует, и я позволил себе передышку. Уборкой палубы я займусь позже. Сначала следует понаблюдать, как будет держаться ветер. Плот устойчиво шел по курсу, слегка уклоняясь к югу, но это не имело значения, так как мне предстояло проплыть еще тысячи миль, и я всегда мог опять взять курс на север. Как приятно снова идти под парусом! Он стоял, словно выпуклая белая стена.
Проголодавшись, я пополз в каюту и приготовил себе пасту, размешав ложку ячменной муки с кофе. Я ел много сахару. Банка с сахаром всегда стояла возле штурвала. Вообще все необходимое я старался держать на расстоянии протянутой руки. При моей слабости было очень важно не делать ни одного лишнего шага. Часами я размышлял о том, как обойтись без ненужных движений. Мне стоило большого труда разжигать керосинку, поэтому теперь я ел летучих рыб в сыром виде. Когда наберусь сил, я снова стану их жарить.
Несколько дней держался ровный ветер, дувший почти с одинаковой силой все в том же направлении. За последние сутки плот прошел восемьдесят две мили, и теперь Галапагосские острова находились на расстоянии около пятисот миль на норд‑норд‑вест. Я оставлял позади милю за милей, уплывая все дальше в простор океана. С каждым днем я становился сильнее. Никогда я не чувствовал себя таким счастливым. Я прошел через тяжелое испытание, был на волосок от смерти и все же выкарабкался из беды. Теперь уже ничто не могло меня задержать. Самое скверное было уже позади. Я мог упасть за борт, только и всего.
Я вспомнил о пережитой мною в прошлом тяжелой болезни. И в тот раз беда постигла меня не на суше, а на темных водах реки Марони, отделяющей Французскую Гвиану от Голландской. Погибая от лихорадки, я валялся на дне каноэ. Я обливался потом, и одеяла, на которых я лежал, промокли насквозь, словно их окунули в реку. Меня бил озноб. Я продолжал дрожать даже после того, как мой товарищ Жюль закутал меня всеми теплыми вещами, какие у него имелись.
Когда я начинал буйствовать в бреду, Жюль привязывал меня к банкам каноэ. Странно звучали бредовые выкрики в тяжелом, знойном безмолвии джунглей. Ни один лист не шелохнулся. Время от времени стайки ярко раскрашенных попугаев с пронзительным криком вылетали из чащи. Я так отчаянно метался, что чуть не перевернул каноэ.
Когда ко мне снова вернулось сознание, я спросил:
– Куда это мы плывем, Жюль?
– Мы ищем человека, который бы вас вылечил, месье.
– Я не могу шевельнуться, Жюль.
– Вы поправитесь, месье.
– Куда же мы плывем?
– Против течения.
– Ты слишком быстро гребешь, Жюль.
Жюль сильно вспотел, и лицо у него было на редкость напряженное.
– Скоро начнется прилив, и станет легче грести.
– Мы уже прошли мимо Сан‑Лорена?
– Мы давно его миновали.
Куда мы направлялись? Я был слишком слаб, чтобы о чем‑нибудь размышлять, говорить или беспокоиться. Мне захотелось пить, и Жюль зачерпнул ржавой банкой воду из реки. Но после первого же глотка меня вырвало. И, как это бывает с больными желтой лихорадкой, я то и дело пил, и рвота не унималась. За несколько часов я проглотил и изрыгнул галлоны воды. Жюль ни разу не отказал мне. Почти все время я был не в себе.
Жюль работал веслами всю ночь напролет. Он остановился только один раз, чтобы поесть, причем привязал лодку к дереву, которое нависло над разбухшей от дождей рекой. Утром мы причалили к берегу вблизи от негритянской деревушки.
Жюль оставил меня в каноэ и через некоторое время вернулся со знакомым ему вождем племени.
– Этот человек тяжело болен лихорадкой, – на бушменском наречии сказал ему Жюль.
– Я вижу, он сильно болен, – ответил вождь.
– Спаси ему жизнь – для этого я и пришел к тебе.
– Попробую, но уж очень он болен, – ответил вождь.
Двое негров спустились к каноэ и, подняв меня, перенесли в пустую хижину, у которой стенки не доходили до земли. Они уложили меня на циновку, разостланную на толстом слое листьев. Затем пришла старуха бушменка и уселась на корточках возле меня на голой земле. Она давала мне воды, когда я просил пить. А в это время несколько бушменов, вооруженных стрелами и луками, направились в джунгли. Когда они вернулись, вождь приступил к лечению.
Негры взяли расцвеченного всеми цветами радуги амазонского попугая, разрубили его живьем на две части и, не вынимая внутренностей, приложили теплое кровавое мясо к моим пяткам. Затем они плотно забинтовали ноги листьями, накрепко перевязав их стеблями травы. Когда через три часа повязки сняли, розоватое мясо попугая приняло ядовитый черновато‑зеленый цвет. Затем был разрублен другой попугай и прибинтован к моим ногам. Несколько дней подряд каждые три часа повторялась такая операция; с каждым разом снятое с ноги мясо попугая принимало более нормальную окраску. Все эти дни, когда я просил есть, мне давали пить бульон из обезьяньего мяса. А по ночам, когда появлялись москиты, разжигали костры, на которых сжигались листья целебных растений, и этот запах усыплял меня.
Наконец негры сделали анализ крови, которую выдавили из пиявки, снятой с моей руки. Кровь влили в сосуд с водой, и она легла тонким слоем на поверхности. Я выжил. Когда кровь опускается гнойными нитями на дно, это значит, что лихорадка еще сидит в человеке.
Бушмены[56]спасли меня, хотя у меня уже начиналась предсмертная черная рвота...
Теперь, лежа на плоту, я отчетливо видел перед собой встававшее из прошлого лицо Жюля. Сейчас он был для меня связующим звеном между минувшими днями и тяжелым испытанием, выпавшим на мою долю здесь, в широких океанских просторах.