Глава XXV. Упал с лестницы
С тех пор как во время шторма был в клочья разорван парус, мне пришлось несколько раз спускать грот, чтобы скреплять расходившиеся под напором ветра швы. 8 сентября перед заходом солнца я заметил новый разрыв в гроте. Плот шел левым галсом, держа курс на юго‑запад. Лучи заходящего солнца пробились сквозь облака, и на огненно‑красном фоне неба светилась дыра в парусе. Разрыв находился на самом верху, почти у реи, и был около шести дюймов в длину. Мне следовало бы немедленно спустить парус и починить его, но я падал от усталости. Резкое, прерывистое хлопание паруса о мачту заставило меня очнуться.
Плот шел по ветру, и грот, казалось, вот‑вот разорвется в клочья. Убрав бизань, я привязал штурвал, ослабил брас и ринулся на нос. Разрыв был у первого поперечного шва, футах в восьми над палубой. Спустив рею, я закрепил ее, потом поставил кливер и зарифленную бизань. Как обычно, при такой постановке парусов плот хорошо слушался руля и держался заданного курса. Я приподнял шверты и решил немного вздремнуть.
Как только рассвело, я позавтракал и принялся за работу. Я уселся между стойками мачты, наклонившись над парусом. Плот качало во все стороны, волны то и дело перекатывались через него, обдавая меня мириадами брызг. В таких условиях приходилось шить чрезвычайно осторожно, чтобы не поранить лицо иглой, когда ветер вырывал полотнище у меня из рук. Незадолго до полудня я закончил шитье, но астрономических наблюдений не делал, так как небо было затянуто тучами. Нужно было как можно скорей поднять парус и снова двинуться в путь. Проверяя оснастку, я сразу же заметил, что один из блоков неисправен. Тогда я повесил его через плечо, чтобы руки были свободны, и, засунув за пояс нож, стал взбираться вверх по вантам. Ванты сильно раскачивались, и мне стоило неимоверного труда подняться на верхушку мачты. Сделав все необходимое, я начал спускаться вниз, захватив с собой блок. Я находился уже на середине вантов и цеплялся изо всех сил, чтобы не сорваться вниз. Наконец я сбросил блок на палубу. Ветер яростно мотал меня из стороны в сторону, и висевший через плечо драек больно колотил меня. Я судорожно цеплялся за ванты.
Руки начали сдавать. Тогда я крепко обхватил ванты руками и ногами, решив дождаться, пока качка утихнет и можно будет спуститься на палубу. Между тем качка все усиливалась. Мне казалось, что руки вот‑вот переломятся в локтях, а ноги соскользнут с перекладины. Собравшись с силами, я снова стал спускаться.
Мне пришлось опять сделать передышку и уцепиться за ванты, но порыв ветра оторвал меня, и я едва успел ухватиться за боковые канаты. Но вот меня снова оторвало, и я упал на палубу с высоты десяти футов. Падая, я зацепился ногой за лебедку, под которой спала Микки, и меня отбросило в сторону; я сильно ударился головой о толстую мангровую доску, валявшуюся на палубе, и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, была уже ночь. Я долго прислушивался к реву и плеску волн, разбивавшихся о бревна. Меня окатывало волнами, и я промок до нитки. Я дрожал от холода. Небо было усеяно звездами. Всходила луна. Я видел, как надувался кливер.
При падении я поранил голову, и меня тошнило. Я чувствовал, что не в состоянии двигаться. На привязи рядом со мной сидела Микки, неподвижная, как статуя; взгляд ее был устремлен на океан. У меня снова потемнело в глазах.
Когда я пришел в себя, я не мог отчетливо себе представить, что со мной произошло. Но все же я сознавал, что нахожусь на плоту, который несется в темноте под шум волн. Я почувствовал, что насквозь промок. На одно мгновение мне почудилось, что я стою на баке большого корабля и волны перекатываются через нос судна. По временам я сознавал, что плот идет только под одним кливером...
Когда я проснулся, солнце невыносимо пекло мне голову. Мало‑помалу я начал приходить в себя. Был полдень. Солнце стояло прямо над головой. Только теперь я осознал происшедшее и почувствовал резкую боль в плечах, шее и голове; казалось, меня жестоко избили. Все тело онемело.
Судя по солнцу, плот все еще шел по курсу. Вокруг меня все было тихо. Рея и парус – в том же положении, в каком я их оставил, но парус сильно намок и местами обвис. Я приподнялся и сел. Икки, наблюдавший за мной из клетки, издал слабый крик. Микки спала. Веревка, которой она была привязана, замоталась вокруг лебедки, и кошка не могла ни на дюйм сдвинуться с места.
С трудом я поднялся на ноги и потащился на корму. Голова у меня отяжелела, кое‑как я добрался до бидона с водой, стоявшего около каюты, снял с гвоздя черпак и напился. Я подумал о том, что еще никогда в жизни не терял сознания от удара.
Зная, что парус необходимо поднять, я опять побрел на корму. Взглянул на компас, потом уселся, прислонившись к стене каюты. Все поплыло у меня перед глазами. Меня клонило ко сну, но мысль о парусе не давала мне покоя. Нет, я ничего не буду предпринимать до завтра. "Семь сестричек" не подведут меня – они и без управления будут плыть куда следует. Я ощупал голову и не обнаружил крови – значит, открытой раны нет. Я дешево отделался.
Несколько раз я засыпал и снова просыпался. Проходил час за часом. Солнце давно скрылось за горизонтом...
Внезапно мне пришла мысль, что нужно зачеркнуть этот день в морском календаре, но у меня не было силы подняться. "Я буду помнить, я буду помнить, – твердил я, – завтра зачеркну не один, а сразу два дня... Нет, нет, вычеркни этот день теперь же!" Через некоторое время я пополз в каюту, ощупью разыскал электрический фонарик и, посветив, зачеркнул карандашом день – 9 сентября.
Ночью, после крепкого сна, мне стало легче. Наступило утро. Все еще болела голова, но я уже мог двигаться и мысли мои прояснились. Больше всего меня беспокоила погода; ведь с тех пор, как плот миновал Маркизские острова, я продвинулся лишь на незначительное расстояние. Штили следовали за штилями, а в перерывах между ними почти все время дул слабый ветер; лишь изредка я попадал в полосу шквалов.
Мне удалось точно определить свое положение, и запись в журнале за 10 сентября гласила: "Полдень. 21‑47‑00 – гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°24'; 8°31' южной широты и 146°31' западной долготы". Плот шел по курсу на Самоа и находился на расстоянии тысячи шестисот миль от этих островов. На карте виднелась крошечная точка прямо на линии моего курса – это был остров Флинт. До него оставалось около трехсот миль. Я взял с полки лоцию и прочел там все, что касалось этого острова. Мне пришло в голову: почему бы не взять курс на островок, осмотреть его и, быть может, пристать к берегу, чтобы пополнить запасы питьевой воды? Судя по описаниям в лоции, на острове имелись две лагуны с солоноватой водой. Все будет зависеть от погоды, ветра и волн, разбивающихся о рифы вокруг острова. Конечно, я не буду по‑глупому рисковать плотом. Если я лишусь его, разбив о прибрежные скалы, то мне придется сидеть на острове Флинт до судного дня, питаясь рыбой и крабами, и распевать песни. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать, – остров находился на расстоянии трехсот миль от меня. И все же все мои помыслы были пленены этой идеей высадки на острове Флинт.
Голова все время давала о себе знать. Я принял несколько раз аспирин, насыпав его в кофе, и мне стало значительно лучше. Меня все же удивляло, как это я мог потерять сознание от удара, даже не повредившего мне голову.
Я припомнил, что нечто подобное произошло со мной зимой 1950 года. В то время я плавал в северной части Атлантического океана на грузовом пароходе "Америкен мерчент". На обратном пути из Европы в Нью‑Йорк, начиная с Больших отмелей, была штормовая погода. Непрерывно дул ураганный ветер. На расстоянии пятидесяти миль от нас в дрейфе лежали два огромных океанских лайнера, "Куин Мери" и "Америка", державшие курс на восток. Всю ночь, пока мы лежали в дрейфе, радио не работало из‑за повреждения антенны. На следующее утро мне и еще одному матросу было приказано взобраться наверх и посмотреть, нельзя ли починить антенну. Подниматься на верхушку мачты в такой ветер, когда судно отчаянно раскачивалось, было весьма рискованно. Ветром чуть не сорвало с нас одежду. Обломок антенны с висящим на его конце изолятором ударил меня по голове. Я не сомневаюсь, что после такого удара потерял бы сознание, если бы не видел внизу палубу и не понимал, что падение грозит мне гибелью. Поэтому я продолжал судорожно цепляться, пока наконец мне не удалось спуститься вниз. Кровь струилась у меня по лицу. Только через два месяца зажила рана.
Мысль плыть к острову Флинт завладела мною, и мне было трудно от нее отделаться. Вооружившись электрическим фонариком, я направился в каюту взглянуть на карту. Да, если я буду придерживаться выбранного мною курса, то плот вскоре окажется вблизи острова. Воображение рисовало мне качающиеся на ветру пальмы и белый пляж.
Я открыл лоцию и прочел:
"Остров Флинт окружен крутыми коралловыми рифами, выступающими из воды при отливе и разбросанными на протяжении ста ярдов от острова, за исключением северной оконечности, где рифы отступают на девятьсот ярдов, и южной оконечности, где они отстоят от острова на пятьсот ярдов.
Остров необитаем.
Только в хорошую погоду и при благоприятном ветре можно найти место стоянки, да и это не безопасно".
В лоции также говорилось, что остров длиной около двух с половиной миль и шириной около тысячи ярдов.
Глава XXVI. Остров Флинт
Позади плота плыло большое облако. Оно медленно расползалось и наконец затянуло все небо. Это облако принесло с собой слабый ветер. Слева налетел шквал, но он захватил только носовую часть плота. Затем ветер стих. Стало жарко и душно. Бушевавший справа от меня шквал все еще двигался, но и он начал терять силу. Наступил мертвый штиль. Паруса повисли на мачтах, потом вздрогнули и стали наполняться ветром, но вскоре ветер окончательно их покинул, и они беспомощно обвисли.
Плот развернулся и стал медленно двигаться на восток. Никоторое время я наблюдал за ним, потом убрал бизань, развернул плот и снова поставил его на правильный курс. Вскоре стало проясняться и повеяло легкой прохладой. Немного спустя подул бриз. Позади плота образовалась черная туча, довольно быстро надвигавшаяся на меня.
По моим расчетам я должен был находиться на расстоянии ста с чем‑то миль от острова Флинт. Плот шел хорошим ходом, и я решил пристать к острову, если это окажется возможным.
Пока я вычислял широту, ветер улегся. Над моей головой неподвижно стояли облака, похожие на величественные беломраморные монументы, – типичные штилевые облака.
Частенько бывала такая погода. Иногда налетал слабый ветер, подгонявший плот. Огненный шар солнца поднимался над океаном. Ни малейшего утреннего бриза. Паруса хлопали и бились о мачту. В такую погоду необходимо вооружиться терпением. Наступил полнейший штиль, по океану пробегала лишь легкая зыбь, и я свободно шагал по палубе, ни за что не держась.
Дневные наблюдения показали, что плот находится на 150°00' западной долготы, в ста восьми милях от острова Флинт. Весь день держался довольно устойчивый ветер, но с заходом солнца он ослабел, и я снова оказался в штиле. Над плотом нависли облака; казалось, они затаили дыхание в ожидании ветра. Все вокруг затихло. Когда стемнело, снова поднялся ветер, ежеминутно менявший направление. Луна действовала на меня как‑то успокаивающе. Затем ветер сделался устойчивым. Плот сразу же прибавил ходу. Ветер дул всю ночь, не затихая. Я все время размышлял: разумно ли в такую неустойчивую погоду приближаться к острову Флинт?
Я уже больше недели не ел мяса. Вчера я заметил дельфинов, резвящихся вокруг плота. Отрезав кусок от остатка дельфиньей туши, я насадил его на крючок. Однако дельфин только дотронулся до приманки, но не схватил ее. На рассвете я снова принялся за ловлю. Раз двадцать я напрасно забрасывал леску, наконец дельфин клюнул. Это был небольшой молодой самец, но нам с Микки хватило еды на целый день.
Кое‑что перепало и на долю Икки.
Микки последнее время очень скудно питалась, но покорялась судьбе и была счастлива. Она требовала только немного ласки, доброго слова и любила сидеть около меня ночью, когда мы плыли вперед по темному простору океана. Мне кажется, за последний месяц кошка не выпила и чашки воды. Икки пил довольно много, так как питался сухими зернами. Если бы его кормили плодами мангрового дерева, апельсинами и бананами, он и не взглянул бы на воду. Мои маленькие компаньоны чувствовали себя превосходно. Сегодня Икки снова взобрался на верхушку мачты. Он ворчливо спрашивал меня, где находится Перу, вернется ли он когда‑нибудь туда, или, может быть, я сошел с ума и решил плавать всю жизнь. Попугай наблюдал за стаей птиц, занимавшихся ловлей рыбы к югу от плота; их белые крылья сияли на солнце, они кружились над океаном, ныряли и снова взмывали вверх.
Я впервые видел птиц с тех пор, как обогнул Маркизские острова. Должно быть, они прилетели с острова Флинт, где, наверное, настоящий птичий рай. Мне захотелось сойти на берег и побродить среди морских птиц, побеседовать с ними, посмотреть, как они сидят на гнездах или отдыхают после полетов над океаном.
Возможно, это будет похоже на встречу в матросском доме.
"Алло, ребята, кто я такой, по‑вашему? Держу пари, что вы никогда раньше не видели меня! И где, черт возьми, вы околачивались всю жизнь? Здесь растили детей, не так ли? А ты, там, где твой старик? Пусть для разнообразия он постережет яички, пока ты полетаешь кругом и освежишься. Не бойся его, мир изменился. Как погода в этих краях? Надеюсь, что проблема квартирной платы здесь не существует? А ты, хорошенькая маленькая пичужка, бьюсь об заклад – ты летаешь, словно мечта. Я вижу, у тебя довольно свирепые соседи. Обрати внимание на этих фрегатов, все они жестокие ребята, не правда ли? Достаточно посмотреть на их клювы. А что это за странная птица вон там? Держу пари, это батлер [66]. А ты... ты не что иное, как пушок из белых брызг и облаков, не так ли? Песок раскален, ветер почти затих и облака дремлют, а ленивый прибой шумит на рифах... Вы выбрали себе хорошее местечко, но я продолжаю свой путь..."
День клонился к вечеру. Появились белые барашки. Все кругом потемнело. Надо немедленно убирать паруса.
Когда рея была уже наполовину спущена, она стала раскачиваться, конец ее зацепился за стойку мачты, и упавший на ванты парус стал рваться. Два плохих разрыва, один из них – поперек паруса... Наконец я освободил рею и, спустив ее, привязал к мачте. Этот шквал принес довольно много ветра, но, когда я поднял кливер и бизань, ветер снова ослабел. По небу медленно плыли разорванные облака зловещего вида. Солнце опускалось, озаряя океан багрово‑красным светом.
Это было 17 сентября. Запись в судовом журнале так определяла мое положение: "Полдень. 21‑58‑10 – гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°38'; 10°57' южной широты и 151°13' западной долготы".
Я решил не высаживаться на острове Флинт. Погода была слишком неустойчива, и я предпочел плыть дальше, держась в стороне от него. Я намеревался пройти южнее острова, но ветер изменил направление, затем почти совсем стих. В девять часов вечера плот шел под кливером и бизанью, и я немного беспокоился относительно курса. Наконец я спустил и эти паруса, решив пройти мимо острова Флинт в дневное время. Если мои вычисления были правильными, плот находился в тридцати двух милях от острова. Я знал, что за ночь плот снесет лишь на несколько миль.
Достав из каюты швейные принадлежности, я направился к мачте. Я захватил с собой компасный фонарь и повесил его рядом с разодранным парусом. Но фонарь давал слишком мало света, и мне пришлось воспользоваться и электрическим фонариком, который я ухитрился зажать под мышкой. Фонарик все время соскальзывал вниз и освещал все, что угодно, только не шов, но я упорно водворял его на место. На море стояла сильная зыбь, и несколько раз, углубившись в работу, я падал с ящика, служившего мне сиденьем.
Шил я весьма усердно, однако из‑за скверного освещения дело подвигалось медленно. Дважды начинался дождик, смочивший палубу. Плот изрядно покачивало, так как он не нес парусов, которые уменьшают качку. Время от времени набегала волна, смачивая мне ноги и парус. Иногда из облаков выглядывала луна. Наконец от напряжения у меня закружилась голова. Плот стал сильно раскачиваться. Из‑за качки я пришил брюки к парусу и несколько раз загнал иголку в палец.
Наконец под утро работа была закончена. Я отдыхал, пока не рассвело, потом поднял парус. Когда солнце стало вставать, подул легкий ветер, и я лег на новый курс, намереваясь пройти севернее острова Флинт. Ветер был устойчив.
Остров Флинт я увидел около десяти часов утра. Маленькая белая птичка быстро пролетела над плотом по направлению к югу; я взял бинокль и взобрался на мачту. Остров виднелся слева. Спустившись на палубу, я сразу же повернул плот на один румб, чтобы держаться подальше от острова. Ветер дул в южном направлении, и это позволяло мне пройти севернее островка.
А что, если пристать к берегу?..
Я снова взобрался на верхушку мачты. День был туманный, но все же я увидел, что остров лесистый. Деревья зеленой стеной подступали к белым прибрежным пескам.
Я приготовил якорь, уложив на палубу длинными шлагами [67]якорный трос, чтобы он легко разматывался. Плот проделал пять с половиной тысяч миль, и вот передо мною первая земля!
Немного погодя я повернул назад. Я попытаюсь проплыть вблизи острова и, быть может, высажусь на берег.
Плот находился с подветренной стороны, и я решил рискнуть. Я приближался к острову, пристально разглядывая его в бинокль и в то же время управляя плотом.
Рифы отчетливо виднелись в направлении вест‑норд‑вест: из воды выступали острые утесы, вокруг которых пенились буруны. Чтобы бросить якорь, мне нужно будет перебраться по ту сторону рифов.
Я подходил все ближе и ближе. Вскоре я услышал шум прибоя и увидел, как позади рифа кипит на отмели вода. Здесь может оказаться течение, которое понесет меня прямо на рифы. Паруса были не слишком наполнены ветром, и требовалась большая осторожность. Было пасмурно.
"Не безумствуй, Бил, не вздумай приставать! Ты уже насладился видом земли. Позабудь о ней – ты должен взять курс на Самоа!"
До свидания, остров Флинт, одинокий, как братская могила. Я еще раз оглянулся. Остров тонул в вечерней мгле. Я помахал рукой, как если бы стоял на берегу и смотрел вслед уплывающему плоту.
Ветер крепчал. Я сидел на корме, предаваясь мечтам. Я уже позабыл об острове Флинт и, повернув к юго‑западу, лег на новый курс. Далее земля будет Самоа, до нее немного более тысячи ста миль.
Глава XXVII. Ослеп
Плот покачивался на зыби, грот неистово бился о мачту. Вот уже несколько часов, как я штилевал.
Хотелось бы мне знать, что сейчас переживает Тедди. Ведь она, наверное, предполагает, что я приближаюсь к заветной цели. Она должна это чувствовать!
За время плавания гроту крепко досталось, он не раз разрывался в клочья, и теперь мне приходилось обращаться с ним весьма осторожно. Я не знал, какие ветры еще ожидают меня впереди, и решил с максимальной скоростью двигаться на юг, пока парус еще в удовлетворительном состоянии. Если же грот выйдет из строя, я пройду последний этап своего пути под кливером и бизанью.
Меня снова стали беспокоить глаза, хотя теперь я носил защитные очки. Несколько раз в день я промывал глаза морской водой. Это очень мне помогало, но все же боль не прекращалась.
Сегодня я решил проверить перевязи бревен, посмотреть, не пострадали ли они от долгого пребывания в воде. Нью‑йоркский фабрикант считал, что его канаты выдержат самое большее шесть месяцев плавания. Бревна уже почти полгода находятся в воде, но перевязи в полной исправности. Канаты по‑прежнему крепки, как стальные тросы, и квадратные узлы невозможно развязать. Если бы хоть одна из перевязей ослабла, бревна разошлись бы. Я внимательно проверил все перевязи от носа до кормы и убедился, что плот так же прочен, как в день постройки. Но, если с ним что‑нибудь приключится, я всегда смогу пересесть в шлюпку и продолжать плавание.
Опять штиль. Последний раз ветер дул 26 сентября, и в тот день плот прошел шестьдесят пять миль. С тех пор плот проходил в среднем около тридцати пяти миль в день. Вчера, 2 октября, я приблизился к крохотному необитаемому островку Суворова, лежащему на 13°15' южной широты и 163°05' западной долготы.
Когда я обогнул остров Суворова, мои глаза совсем сдали. Я спустил и закрепил паруса, потом улегся в каюте и плотно закрыл дверь, чтобы в нее не проникал свет. Несколько дней мне придется провести в темноте, и зрение мое восстановится. Я не беспокоился за плот, так как впереди не было ни одного острова.
На палубе все надежно закреплено. Время от времени я окунал полотенце в стоявший около меня таз и прикладывал его к глазам и голове. В каюте я был защищен от солнца, которое в это время года стояло высоко и невыносимо палило. Вчера высота солнца достигала восьмидесяти с лишним градусов. Последний переход был самым тяжелым. Я оказался в тисках штиля; день и ночь хлопали паруса, как бы выпрашивая ветра, и у меня было такое чувство, будто меня бичуют. Я уже много раз чинил парус, но все же надеялся, что он выдержит. Да, этот парус доставит меня в Самоа. Но, если плот собьется с курса, я попытаюсь попасть на острова Тонга или Фиджи, лежащие в шестистах или семистах милях дальше Самоа, к юго‑западу.
Уже два дня болел Икки. Итак, мы оба выбыли из строя. Два дня назад, ночью, с носа раздался ужасающий вопль. Я бросился туда и увидел, что Микки до половины протиснулась в клетку и собирается растерзать беднягу попугая на клочки. Кошка умудрилась как‑то освободиться от привязи. Я успел спасти попугая. У него была вывихнута лапка; Микки исцарапала его, искусала и вырвала несколько перьев. На следующий день я увидел, что он висит в клетке, уцепившись клювом за прутья, чтобы не стоять на поврежденной лапке. Попугай напоминал акробата, затянутого в зеленое трико и висящего на зубах под куполом цирка. Я отворил дверцу клетки, чтобы дать ему насладиться свободой. Когда я вернулся на нос, то Икки лежал, припав к палубе.
Придя снова на нос, я не обнаружил там попугая. Я принялся его искать, но Икки нигде не было видно. Быть может, произошло самоубийство? Или, может быть, Микки...
Микки спала под лебедкой или притворялась спящей. Я разбудил кошку. "Нет, – отвечала она, – я не съела попугая. Мясо этой птицы слишком жестко для меня". Раскрыв пасть кошки, я осмотрел зубы, но не заметил остатков мяса.
Я уже решил, что малютка Икки погиб. Но вдруг вижу, он сидит на самом носу с подветренной стороны, пристально наблюдая за океаном. Осторожно пробравшись по бревнам, я схватил попугая, чтобы он не вздумал полетать над океаном. Мне удалось сразу же поймать его и водворить в клетку. А через несколько минут он снова спокойно висел, уцепившись клювом за перекладину.
Я не слишком беспокоился о глазах. Такого результата следовало ожидать – ведь всю дорогу мне приходилось отчаянно напрягать зрение, – и я успокаивал себя: если даже я и ослепну, меня все равно в конце концов прибьет к какому‑нибудь берегу. Мне вспомнился нью‑йоркский врач, осматривавший меня после несчастного случая на пароходе "Америкен мерчент", когда меня ударило по голове изолятором антенны.
"Возможно, что вы ослепнете на оба глаза", – заявил он. Этот врач был серьезный, пессимистически настроенный человек.
"Ну что ж, – подумал я, стоически принимая этот удар, – значит, прощай мир красок и форм! Я сосредоточусь на слухе и осязании. Вокруг меня все распевают тысячи песней. Я буду жить новой жизнью. Жизнь гораздо богаче, чем я думал".
"Вы как будто довольны", – сказал врач.
"Да, доктор, – ответил я, – постараюсь видеть без глаз".
Мне казалось, что глаза не будут так болеть, если лицо станет обдувать ветер. Голова моя пылала. Я жаждал дуновения свежего ветра. Ветер, ветер, где ты? Надуй паруса, пусть они перестанут биться. Неси меня дальше! Эй вы, тучи, где же ветер?
Я вспомнил другие штили. Один из них – в Мексиканском заливе. В тот раз я возвращался в порт на шхуне, груженной выловленными на Кампечских отмелях красными морскими окунями. Ветер изменил нам, и мы штилевали до тех пор, пока в трюме не растаял весь лед и нам не пришлись выбросить за борт всю рыбу.
Сколько выпало на мою долю штилей близ берегов Техаса! И на суше много раз терпел я палящий зной. В доках Галвестона было так же жарко, как в любом порту Красного моря. Но мне было все нипочем. В те дни я был исполнен сознания собственной силы. Кажется, я мог бы выворачивать с корнями деревья.
А в Хьюстоне было еще жарче, чем в Галвестоне. Этот город, находящийся на расстоянии пятидесяти миль от моря, задумали превратить в глубокий морской порт. Вместе со шведами, финнами и закаленными людьми других национальностей я отправился рыть канал от моря к Хьюстону. Мы работали в грязи и тине, среди аллигаторов, заражались лихорадкой, и многие умирали. И вот наконец возник мировой порт, битком набитый пароходами и баржами, с пирсами, протянувшимися на целые мили, с величайшими в мире нефтеперерабатывающими установками и заводами.
Думал я и о Техас‑сити, расположенном на другой стороне залива в семи милях от Галвестона. Это не был даже рыбацкий поселок, просто селение, где по зеленым улицам бродил скот, – кусок изобилующих москитами прерий. Когда Хьюстон стали обозначать на картах как порт, а Техас‑сити перестал быть диким и малолюдным, я отправился искать работу на нефтяных промыслах. Техас остро нуждался в мускульной силе. Я работал на постройке нефтяных вышек, получая фантастическую заработную плату, но ломоть хлеба стоил доллар, если только было где его купить. Кругом свирепствовала нефтяная лихорадка. Техас прямо обезумел; всеобщее внимание было приковано к нефтяным фонтанам, и поднималась паника, когда скважина иссякала.
Лежа у себя в каюте в жаре и в темноте, я представлял себе, что нахожусь в Техасе. Да, были дни!..
Плот уже пересек 163‑й меридиан. Мое плавание приближалось к концу. Тау, ближайший из островов Самоа, лежит на 169°28' западной долготы, на расстоянии около четырехсот миль. Но мало ли что еще могло со мной приключиться! А сейчас я, слепой человек, дрейфовал по бескрайному океану.