Jefferson Airplane. White Rabbit 10 страница
– Этот твой индюк, все время забываю его фамилию...
– Хижняк, – услужливо подсказываю я.
– Точно. Манерно расхаживал по лестнице перед старшеклассницами и так любовался своим отражением в немытых школьных окнах, что наступил в ведро с краской.
– Потом упал в него головой, я надеюсь.
– Нет, всего лишь матерился как сапожник, куда только манерность делась, ума не приложу! Как ты с ними работаешь? Там у вас все такие?
– Практически, – улыбаюсь я.
И в комнате висит плотное марево сигаретного дыма, и где‑то вдалеке играет Coldplay , но что конкретно, разобрать сложно. А я нахожусь в состоянии такой приятной истомы, что, кажется, сейчас утону в этом дыму или в ее глазах. Впрочем, какая разница, лишь бы утонуть. Разговор касается студенческих лет, и каждый из нас старается рассказать свою историю. Я вспоминаю что‑то про детство в Штатах, она про поездки туда с родителями в командировки. Мы оказываемся космополитами до мозга костей и патриотами до судорог. Мы могли пересечься когда‑то в Нью‑Йорке, возможно, она с родителями даже пила кофе в том же «Старбаксе», что и я. Может, мы тогда попали в смену к одной и той же толстой кассирше?
Мы обсуждаем такие приятные мелочи, что становится непонятно, откуда взялась вчерашняя взаимная агрессия? Проверяли себя на прочность? Бросали друг другу в лицо претензии, которые не успели или не смогли высказать миру? Может, говоря о другом, каждый из нас рассказывал о себе? Мне кажется, что мы невероятно похожи. Или просто смотримся в одно зеркало? Или закончилась бутылка шампанского? Но эту мысль мне не удается развить, потому что как раз в тот момент, когда я начинаю рассказывать ей про «Одиозный» журнал, мы находим кучу общих знакомых, которые работали журналистами/тусовали/пьянствовали в одном и том же офисе со мной. Я ссылаюсь на то, что в то время редко появлялся в офисе, работал, в основном, «по политике» и сворачиваю тему в сторону ютьюб, на котором видел гениальную рекламу какогото голландского журнала.
На столе возникает Mac , она перемещается на диван, и вот мы уже прижались друг к другу, я перманентно набрасываю ей на плечи плед, который продолжает съезжать, а на экране, один за другим, клипы, с которыми у каждого из нас связаны свои воспоминания.
– Я под эту песню увольнялась из рекламной компании. – Она ставит «Медведицу» Мумий Тролля .
– А я тогда был диким фанатом Pulp . – Я ставлю ей «Disco 2000 ».
– У Джарвиса есть нереальный дуэт с одной негритянкой. – Она быстро набирает в поисковике.
– В ту же тему. Помнишь дуэт Placebo и Боуи? Тут ролик есть с концерта в Монтрё. Анриал!
Depeche Mode , Radiohead , Moloko вперемежку с Benassi , Блестящие , Чичерина , Robert Miles , Маша и Медведи .
– «Рейкьявик» – нереальное видео!
– Тут басист косит под Слэша. – Я ставлю «November Rain Guns’n Roses ».
В тему дождя немедленно возникает A‑Ha , потом идет электроника – Groove Armada , Deep Dish , Tiesto . Под эту песню открывали «Цеппелин», и под эту же, помоему, закрывали, эти приезжали на «Форты», те рвали в клочья Би‑2 . Постепенно переходим к русскому рэпу нашего времени – Кровосток , Каста , Кач , ЦАО .
– А вот это уже просто откровенно питерское, – надувает губы она.
– Питерское? Я сейчас тебе покажу по‑настоящему питерское. Врубаю «Сегодня ночью» . Помнишь этого парня?
Помнишь этого парня?
Когда мечты разбились
О кремы для загара.
И девушки под утро
Теряли свои чары,
Когда вернуться поздно,
Когда все слезы в брызги.
Где кино‑порно звезды?
Где нарко‑шоу бизнес?
Я возглавляю топы всех разочарований,
Я видел в перископы, как тонет ваш «Титаник».
Чувствую, как бегут мурашки, но вижу их уже на ее предплечье. Что же это за морок такой? Я прикрывался страшной занятостью полдня, она – целый день. Мы не слышали друг друга пятнадцать часов, и, казалось, ее больше нет в моей голове. Но вот мы сидим дома уже четвертый час и не можем отлипнуть друг от друга. Обычно за это время у меня происходит два соития, потом еще полчаса на светские поцелуи (пока ждешь такси) и стандартный бокал спиртного в финале (чтобы оставить на губах хоть какое‑то послевкусие). Или спринтерское закидывание алкоголем, быстрый секс и немедленное выпадение в сон с последующей утренней неловкостью. (Почему она все еще здесь? Ах, это ее квартира? А я и не заметил.) Но выпито уже две бутылки шампанского, а мы не пьяны. За все эти часы ты лишь дважды коснулся ее руки, а она обняла тебя за бицепс, расхохотавшись над тем, как ты изображал директора ее школы. И больше никаких физических контактов. Только «Вконтакте.ру», из которого ты ставишь трек за треком. Кошмар в том, что ты не чувствуешь себя обделенным. Нет пресыщенно‑жлобского «чего‑то не хватает». И кажется, в этом совместном слушанье музыки и есть секс.
– А чем ты занимался после «Одиозного» журнала? До этого своего ящика? – Ее широко раскрытые глаза искрят любопытством.
– Я? – У меня отсутствует файл с этим периодом. Я стер его, заблокировал, поставил пароль. – Честно? – после долгой паузы. – Хуйней страдал, – говорю я и отворачиваюсь.
Какое‑то время мы сидим молча, затем она встает и разливает остатки шампанского по бокалам.
– Слушай, ты так порвал этого придурка из мэрии на прошлой неделе!
– Ты смотрела? – говорю я чуть более восторженно, чем следовало.
– Знаешь, мне понравилось.
– А говоришь, ни разу не видела, вруха! – Я укоризненно грожу ей пальцем. – Сейчас я тебе покажу, как у них чиновников рвут.
Включаю ей шоу «Colbert Report», мы дружно хохочем над сценой, где Кольбер, беседуя с женщиной, отстаивающей права матерей сцеживать молоко на рабочем месте, достает молокоотсосник, приставляет его к своей груди и включает.
– Представляешь, если бы я вот так вот с какой‑нибудь заместительницей префекта? В ту же секунду закроют!
– Андрей, – она проводит рукой по моим волосам. – Мне кажется... я вижу тебя в другой программе. Это должно быть серьезное шоу. Правда.
– Не надо таких авансов! – Я допиваю шампанское. – Я их не заслужил.
– Нарываешься на комплимент?
– Нет, – становится грустно, – какие уж тут комплименты.
– Знаешь, – она продолжает гладить меня по волосам, по щеке, – ты какой‑то колючий, будто тебя не долюбили в детстве... или по жизни... – и в ту же секунду отдергивает руку, будто испугавшись собственных слов.
– Я не знаю... то есть... никогда не думал об этом. Может, ты и права, – притягиваю ее к себе. «Интересно, кто и как сильно любил тебя в этой жизни, Наташенька», – думаю я, пока наши запахи не смешиваются, унося обоих в мятную муть с привкусом алкоголя на губах.
За окном начинает светать, Наташа спит у меня на плече, а я лежу и смотрю в потолок. Совершенно не могу уснуть. Но это не та бессонница, которая изматывает и выводит из себя. Голова поразительно чистая и пустая, как картонный глобус. И я гоняю по его поверхности мысли. Туда‑сюда, туда‑сюда. Вроде бы все началось с воспоминания моего с Ваней разговора о женитьбе. С чего вдруг я об этом заговорил? Кажется, я начал рассказывать ему про Наташку. Или он меня про нее спросил, а я ответил что‑то вроде «случайное увлечение».
Точно. «Случайное увлечение», «одна из», «так уже было», «я не вижу оптимистического финала у этой истории». Ты прячешься за редутами ничего не значащих фраз, отгораживаешься частоколом эсэмэс, придумываешь поводы, чтобы не продолжать то, что еще толком не началось, сохраняешь полное радио‑молчание, и к вечеру сходишь с ума оттого, что она тебе не написала. Я осторожно поворачиваю голову и смотрю на Наташу, на ее волосы, разбросанные по моему плечу.
Что‑то идет не так, чувак, и ты это чувствуешь. Что‑то выбилось из схемы, не пошло на поводу у твоих постоянных капризов. Ответ есть. Ты просто боишься произнести его вслух. Ты даже боишься думать о нем дольше одной секунды. Он лежит на поверхности, но ты всего лишь скользишь по ней. Как в той песне. Так легче. Так тяжелей. Но пока пусть так и будет. В борьбе с самим собой главное не победа, а участие...
Не отпускать
Проснулся около одиннадцати оттого, что вверху визжала дрель, а еще – оттого, что, повернувшись набок, не нашел ее рядом. Приоткрыл левый глаз, убедился, что никого нет. Приподнялся на локтях, прислушался к квартире, на всякий случай позвал: «Наташ!» – но не слишком громко. Не то чтобы меня пугало одиночество в чужой квартире, но честно говоря, я чувствую себя в таких случаях неуютно. Встал, вышел из спальни, услышал шум душа, пошлепал к ванной, открыв дверь, крикнул в мокрый пар: «Доброе утро!» – и услышал в ответ что‑то про полотенце, и еще, кажется, «привет!».
Прошел на кухню, налил себе стакан сока. В голове вертелось, что надо бы домой, переодеться для корпоратива, а днем еще это гребаное интервью и вроде бы я Антону обещал заехать, обсудить детали предстоящей презентации. Или мы собирались вместе пообедать? Или... Но за всеми этими деталями маячило что‑то другое. Я вдруг ощутил себя в совершенно незнакомом состоянии. Начало двенадцатого, а я до сих пор не включил телефон, не оделся и не убежал к себе. Меня совершенно не парит обстановка чужой квартиры, я не ищу, куда деть руки под столом, не отвожу глаза и даже не придумываю, что ей сказать, когда она выйдет из ванной. На душе абсолютная умиротворенность. Бррр. Я повертел головой и собрался уже объяснить себе, что это состояние значит и чем оно мне грозит, как услышал:
– Андрюш, полотенца в шкафу, в спальне. Во втором ящике снизу, – и потом опять шум воды.
Она стоит под душем, взбивая волосы резкими движениями, и я смотрю, как струи воды сбегают с ее лба. Текут по губам, подбородку, обволакивают шею, чтобы опять слиться в единый поток на животе и бедрах. Зеркало медленно запотевает, и я чувствую, что то же самое происходит с моими глазами. Я хлопаю ресницами, пытаясь восстановить четкость картинки, но это не помогает: картинка продолжает распадаться в этом теплом мареве, и Наташа, кажется, не замечает моего присутствия. А я уже и сам не помню, зачем пришел в ванную, и только обжегшая мои пальцы сигарета напоминает о том, что меня попросили принести полотенце.
Я подаю ей руку и набрасываю на плечи полотенце, аккуратно вытираю, как вытирают ребенка, которого у меня никогда не было. В следующий момент я ловлю ее губы, она упирается спиной в стенку ванной. Я успеваю опустить глаза и заметить лежащее на полу полотенце и мокрые следы ее ног на темном кафеле.
«Пошло оно к черту, это интервью!» – успеваю я подумать, и окружающая действительность стремительно теряет очертания...
Перед тем как выйти на улицу Наташа заставляет меня надеть шарф. Я отнекиваюсь, говорю, что еще не так развит стилистически, чтобы носить женские шарфы. Она говорит про мой кашель. Она замечает, что я похож на школьника младших классов, который хочет показать свою взрослость и идет зимой в школу без куртки. Я после деланного сопротивления сдаюсь и даю повязать шарф у себя на шее. Мне на самом деле необыкновенно приятно.
В лифте она проводит рукой по воротнику моей куртки, смотрит на меня, наклонив голову набок:
– Мне кажется, о тебе никто никогда не заботился. Кроме мамы, наверное. Ты не даешься, потому что тебе неприятно, или...
– ...или за все это время я так и не смог найти, кому бы отдаться в хорошие руки? Или это оттого, что нам обоим нравится песня «Sweet child of mine »?
– Почему именно эта?
– А она тебе не нравится?
– Нравится.
– Вот я и говорю, мы – одно сплошное совпадение.
– Ты мальчишка! – Она гладит меня рукой по щеке.
Я часто‑часто киваю и опускаю глаза.
Мы гуляем по переулкам вокруг Чистых прудов, фотографируя друг на друга камерами мобильников, строим смешные рожи и принимаем вычурные позы, заставляя прохожих оборачиваться. Сегодня необыкновенно солнечный день, воздух в переулках можно назвать свежим, и даже рыжие, с красными подпалинами, кленовые листья, падают как‑то чересчур киношно.
Мимо проезжает грузовик, поднимая пыльную волну, которая нас накрывает. Я чертыхаюсь, трясу головой и протираю глаза, забитые этой гадостью.
– Подожди! – Наташа вынимает у меня из волос какие‑то щепки. – Открой левый глаз.
Я напряженно сощуриваюсь.
– У тебя там соринка. – Она аккуратно протирает пальцем в углу моего глаза. Глаза слезятся, потом изображение опять фокусируется.
– Спасибо! – Я целую ее в губы и беру за руку. На мостовой мы пропускаем трамвай и плетущееся за ним стадо джипов, выходим на дорожку вокруг пруда. Я показываю пальцем на ближайшую лавочку, но она морщит нос и вертит головой.
Навстречу нам идет пожилая прилично одетая пара. Мужчина в светлом плаще опирается на палку, но в то же время старается галантно поддерживать под руку свою спутницу. Они степенно проходят, и я ловлю обрывки их разговора про внучку и какую‑то проблему со справкой, которую та должна была принести в школу.
И это зрелище кажется со стороны столь торжественным, что мы оба оборачиваемся им вслед.
– Интересно, какими мы будем в их годы? – произносит Наташа и вцепляется в мое запястье.
– Нам бы сначала дожить до их лет.
– Каждый раз, когда вижу такие пары, я пытаюсь понять, каким талантом нужно обладать, чтобы всю жизнь прожить вот так... вместе.
– Ты думаешь, они до сих пор любят друг друга? Или это просто привычка?
– Привычка? Невозможно ходить вот так, не любя. А твои родители живут вместе?
– Нет, – мотаю я головой. – А твои?
– Расстались. Ну то есть расстались они, я думаю, давно. Но развелись, дождавшись, пока ребенок окончит институт.
– Ты думаешь, это было правильно? – кажется, я и сам знаю ответ.
– В смысле? Что развелись? – Она все не отпускает мое запястье.
– Что дождались, пока. Думаешь, это кого‑то от чегото уберегло?
– Не думаю. – Я чувствую, как она ищет мои пальцы. – Меня‑то точно нет. И потом, мне было все равно. Я стала взрослой.
– Типа, с мальчиками начала, – я тщательно подбираю слова, – встречаться?
– В том числе. А ты знаешь, почему развелись твои родители? У кого‑то был другой человек?
– Не знаю, – вру я. – Разные несовместимости... там... Как‑то сложно все, в общем.
Мне показалось, она ждет такого же вопроса с моей стороны, но я молчу. Я не хочу слушать ее историю. Я не думаю, что она чем‑то отличается от моей. И так ясно, что мы слишком рано стали взрослыми. То есть думали, что стали.
– А ты хотел бы состариться вот так, как эта пара?
Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами маленького загнанного зверька. С надеждой на то, что... Но к горлу подкатывает комок, потому что я точно знаю ее следующий вопрос: «С кем?» – и у меня нет на него ответа. И надо бы сострить или ответить что‑то неопределенное, но мне вдруг становится холодно. Я съеживаюсь и закрываюсь, потому что не люблю таких вопросов, предпочитаю не смотреть в свое будущее так далеко, предпочитаю думать о том, что буду молодым лет до семидесяти, предпочитаю... аккуратно расцепить наши пальцы и сунуть руку в карман.
– Я вообще не хочу стариться. Это некрасиво, – говорю я.
– Не всегда, – отвечает она.
– Пойдем в «Шатер», перекусим что‑нибудь легкое? – улыбаюсь я.
– Ага, – кивает она и делает шаг вперед.
Мы идем мимо обнимающихся студентов, бренчащих на гитаре панков, мамаш с колясками, пьющих пиво оболтусов, изображающих творческий андеграунд. Кажется, пропадает солнце, а вместе с ним и ощущение киношности происходящего. И мне становится неловко за тот свой ответ. Я обнимаю ее за плечи, но не чувствую тепла. Будто паутинка, связывавшая нас пять минут назад, оборвалась. Точнее, я сам ее оборвал. Мы болтаем о всяких глупостях, обсуждаем планы на воскресенье, и, кажется, в разговоре мелькает слово «кино» или даже «театр». Но все эти диалоги как бы за кадром, а нас‑то в кадре и нет. Перед тем как мы переступаем порог «Шатра», я оборачиваюсь и снова вижу ту пожилую пару возле пруда, идущую своим прогулочным маршрутом.
Я отодвигаю ей кресло, помогаю снять куртку и задерживаю руки на плечах. Мы застываем в этой позе, и, кажется, шаткий баланс отношений восстановлен, но Наташа оборачивается, говорит «спасибо», улыбается и садится за стол. А все вокруг немедленно наполняется шумом чужих разговоров, мельканием официантов, звуками проезжающих по улице машин, одним словом, обретает свои цвета. Цвета обыденности. И на мониторах в зале Suede поют:
O maybe maybe it’s in clothes we wear?
The tasteless bracelets and the dye in our hear?
Maybe it’s our kookiness?
Нам приносят сашими и роллы и еще какие‑то легкие закуски, а я смотрю на пруд, по поверхности которого разбегаются круги от ветра, и думаю о том, что мы вроде бы говорим друг другу обычные вещи, не замечая, как они ранят.
– Я бы уехала на неделю куда‑нибудь в Северную Европу, – говорит Наташа.
– Голландия? – отвечаю, не глядя на нее.
– Может быть. Или в Бельгию. Ты был в Брюгге?
– Да. А ты?
– Я тоже. Там невероятно красиво осенью.
– Все зависит от того, с кем ты. – Я разламываю палочки. – А ты с кем туда ездила?
– С подругой, – отвечает она после некоторой паузы.
– А я – один.
– Один? – Она берет вилку. – Странно. Это слишком романтичный город, чтобы быть там одному.
– Я был с камерой. Я тогда в Голландии работал, на местном ТВ. – Я подливаю ей соевого соуса, стараясь заглянуть в глаза.
– Ты жил в Голландии? Долго?
– Не очень. – Соус немного переливается через край. – Так вышло.
– Не хочешь рассказывать? – Она заинтересованно смотрит на меня.
– Да нечего особенно рассказывать. Меня туда отец отправил, чтобы я в России «не снаркоманился», – пожимаю я плечами.
– В Голландию?! – Она смеется.
– Ну, типа того. У него там друзья, которые должны были меня контролировать. Устроить на телевидение. Устроили.
– А у тебя там была девушка? – Она слегка проворачивает вилку, держа ее за самый кончик.
– Ну... так. – Я смотрю на свое переломленное отражение в лунке вилки. – Ничего серьезного.
– Понятно! – Она отправляет в рот сашими.
– Ничего тебе не понятно. Не ревнуй меня к прошлому... пожалуйста.
– Я?! – Она роняет вилку на стол. – Да ты, Андрюша, с ума сошел! С чего мне тебя ревновать к прошлому ? – Наташа закатывает глаза.
– Не злись, – я размешиваю в соусе васаби, – мне, например, совершенно не интересны твои бывшие мужчины. Потому что... я тебя к ним ревную.
– Глупый! – Она берет моими палочками кусок курицы и подносит к моим губам.
– Вкусно, – киваю я, беру палочки и делаю то же самое.
Некоторое время мы сидим молча и смотрим друг на друга. Тепло постепенно возвращается. Я глажу ее по руке, потом по предплечью, потом резко приподнимаюсь и целую в губы, задевая рукавом соусницу, и та опрокидывается. Наташа вытаскивает все салфетки из металлической салфетницы и оттирает рукав моей куртки, приговаривая что‑то насчет моей реакции, и куртки, которая, «кажется, погибла». А я‑то точно знаю, что погибну сам. Когда‑нибудь, в одном из московских ресторанов, в которых так весело и так холодно от чужих глаз, от рук, прикосновение которых ты не любишь, и слов, которые для тебя давно уже ничего не значат. А куртку спасет химчистка.
За соседним столиком отец кормит ребенка, девочку лет семи, которая постоянно что‑то лопочет, отвлекается на официантов, пытается деловито читать меню, в то время как папаша скармливает ей очередную порцию спагетти. Я смотрю на этого ребенка, который не осознает своего счастья, хотя она и не должна его осознавать. Счастье в таком возрасте должно просто быть. Как солнце по утрам, как шнурки, которые не хотят завязываться, как грибы осенью, как мандарины под Новый год. Я смотрю на них и стараюсь вспомнить похожую сцену из своего детства, но у меня не получается. Сую руку в карман и достаю темные очки, непонятно зачем. Наташа отрывается от моего рукава, прослеживает направление моего взгляда, смотрит на меня:
– Что ты там увидел?
– Мне кажется... что я... очень люблю детей, – говорю я, гладя ее по щеке. Вместо того, чтобы просто сказать: «Я люблю тебя».
– Я тоже люблю детей, – ее взгляд теплеет.
Я прикуриваю, она берет меня за руку, разворачивает мою кисть и затягивается. Выпускает дым из ноздрей и делает страшные глаза, пытаясь то ли прогнать нахлынувшую на меня тоску, то ли вернуть себя в то состояние безмятежной радости, что было с утра. Я улыбаюсь и стараюсь не смотреть на девочку с отцом.
Между нами тарелки с практически нетронутой едой. Я накрываю ее руку своей, потом слегка обхватываю пальцами. Мне хочется сказать:
«Не отпускай меня. Пожалуйста. Ты даже не представляешь, как давно со мной это состояние тоскливой безучастности ко всему. Я не хочу, чтобы ты спрашивала об этом, просто поверь, так оно и есть. Я устал. Я боюсь себе признаться, что только и делаю, что убегаю, ото всех сразу. Так же, как ты. Каждый из нас когда‑то надеется прибежать к самому себе. А вдруг эта точка у нас с тобой одна? Скажи, возможно ли это? Хотя бы соври, мне будет легче. Я буду знать, что где‑то есть место, в котором меня кто‑то ждет».
Наташа дважды опускает и поднимает ресницы, словно говоря «да». Сигарета в пепельнице истлела почти до фильтра, потеряла опору и скатилась на стол. Через пару секунд уголек прожжет скатерть. Поднимется легкий дымок, повиснет между мной и ее глазами, а потом рассеется.
Мы боимся собственных признаний. Мы боимся даже попытаться влюбиться, всюду ожидая подстав. Господи, кто же так нас обидел?
Корпоратив
Менты веселятся,
Менты веселятся, когда их боятся.
И ты веселишься,
И ты веселишься, когда не боишься.