Narkotiki. Менты веселятся 3 страница
Захожу в комнату. Наташа сидит на диване, сосредоточенно щелкая пультом телевизора.
– Боюсь, я не могу нести ответственность за каждую девушку в этом городе, которую интересует, в порядке ли я. – Развожу руками, но ответной эмоции не вызываю. – Можно еще разбить телевизор, это будет символично. – Подхожу ближе. – Ты собираешься ревновать меня к каждому плинтусу на работе? – Сажусь рядом на диван. – Это случайное... случайное совпадение.
– Слушай, ты можешь замолчать?! – говорит она, не поворачивая головы в мою сторону. – Сегодня у тебя так много случайных совпадений, просто комедия положений.
– Я в детстве играл Пьеро в школьном театре. – Пытаюсь ее обнять, но она скидывает мою руку.
– У тебя хорошо получается до сих пор.
– Это правда. – Вытираю ладонью лицо, набираю в легкие воздуха. Хочу сказать что‑то важное, но... не приходит. Скольжу по ней взглядом – волосы, шея, запястья. На левой ноге, чуть выше пальцев, красная черточка и выступившая кровь. Видимо, стакан, или ваза.
Опускаюсь на колени. Двумя руками беру ее ступню.
– Что ты делаешь?! – рычит Наташа.
– Перед тем как я уеду, можно оказать тебе первую помощь? – Должно быть, мои глаза достаточно кроткие. Или недостаточно? – Там может быть осколок.
Подушками пальцев щупаю ранку и вокруг нее. Кажется, просто порез. Касаюсь ранки губами. Слизываю кровь.
– Мне хочется тебя убить, – доносится с дивана.
– Угу, – мычу я, – ты сделаешь одолжение обществу.
– Или сделать так, чтобы тебя никогда не существовало!
– Это сложнее.
– Иногда мне кажется, что я всего лишь один из пунктов в твоем органайзере.
– Я давно не веду органайзер. – Целую каждый палец по отдельности.
– И я за это себя ненавижу.
– Если бы ты знала, как я себя за это ненавижу!
– Ты противный, капризный, самолюбивый мальчишка. – Она вцепляется ногтями в мои волосы и тянет к себе.
– Но это еще не повод, чтобы бросить меня из‑за случайного эсэмэс. – Смотрю ей в глаза, и, честное слово, раскаиваюсь. В том... чего не было.
На экране телевизора старый‑престарый клип Сергея Васильевича Челобанова:
Ты сияешь
Всеми цветами радуги,
Как нефтяная пленка
На речной волне.
– Тебя уже бросали?
– Нет, – честно говорю я.
– Я буду первой, – она наклоняется ко мне, – только сначала задушу. С трупом расстаться легче.
– У тебя уголовные наклонности, – говорю я, снимая с нее свитер.
– У меня будут смягчающие обстоятельства. Убийство в состоянии аффекта. – Она опускается на пол и расстегивает мне джинсы.
– Тебя посадят, и на кого же ты оставишь своих школьников? – Я стягиваю с себя футболку.
– На телевизор! – Она проводит ногтями по моей груди так, что бегут мурашки.
Ты не знаешь, как кричат от радости,
– поет Челобанов,
– я‑то знаю, так иди ко мне.
– Я тоже не знаю, – шепчу ей на ухо, – зато мы оба знаем, как воют от тоски, правда?
Поцелуй!
Поцелуй! Я прошу ведь лишь мизера!
Все равно ведь будешь – не со мной... не со мной,
так с другим!
– С другим так не будешь, – я кусаю ее за мочку левого уха, и она вскрикивает.
Мы отчаянно занимаемся любовью. Я покрываю поцелуями ее шею, грудь. Она кричит так, что мне кажется, это утро с пощечинами и битьем посуды я буду вспоминать гораздо чаще наших тихих и уютных семейных вечеров. Если таковые будут, конечно. Она опрокидывает меня на спину и садится сверху.
– У тебя с Дашей что‑то было? – Наташа наклоняется, и ее волосы падают мне на лицо.
– Нет, – отвечаю я, вздрагивая от резкой боли из‑за вцепившихся в мой правый бицепс ногтей, – нет, конечно.
Поцелуй меня, девочка. Потому что все целуются.
Мы кончаем практически одновременно. Потом лежим на полу, рядом, уставившись в потолок. Наташа подносит к моим губам зажженную сигарету, я затягиваюсь.
– Семисветова волнуется за тебя. Как это мило! – говорит она глухим голосом.
– Я думал, мы закончили с этим.
– Нет, дорогой, мы закончили на этом ! – Она выпускает дым, и я смотрю, как сизые кольца растворяются, почти касаясь потолка.
– Давай в следующий раз пригласим ее третьей, – я разворачиваю ее кисть и припадаю к сигарете, – чтобы разом снять все вопросы.
– А потом пригласим бармена из «Луча», ага? – Она вырывает у меня сигарету.
– Я думаю, у меня не встанет на бармена.
– Я думаю, у меня встанет.
– Я боялся, что после этого идиотского эсэмэс все закончится. – Я кладу свою голову ей на грудь, смотрю ей в глаза. – Просто поверь, что сегодня день дурацких совпадений.
– Я боялась начать бояться тебя. – Она улыбается и прикрывает глаза.
Я любуюсь тем, как она держит сигарету, любуюсь, как она обнажает свои ровные зубы, улыбаясь, любуюсь, как морщит нос. Любуюсь. Господи, я бы любовался даже тем, как она вставляет себе тампакс.
– Я очень хочу спать, – говорит она.
Встаю, беру ее на руки и отношу в спальню. Кладу на кровать. Как же я ненавидел эти карамельные сцены в рассказах друзей! Это вызывало смех, стремление отчаянно пошутить. Скрыть свой страх перед тем, что я боюсь так и не встретить ту, которую захочу взять на руки. В сущности, все мы сентиментальны. Просто не у всех есть возможность раскрыться. Я глажу ее волосы, укрываю одеялом.
– Нам нельзя расставаться, – говорю, а у самого перехватывает дыхание.
– Мы больше не будем. – Она целует меня в губы, и я чувствую исходящее от нее сонное тепло.
Завтра мы опять проснемся в одной постели. Или сегодня вечером. Я лежу рядом и смотрю, как она засыпает. И, в общем, стоит ли говорить, что я отчаянно влюблен в эту женщину?
«Нам бы сначала переспать, а потом познакомиться», – вспоминаю собственные слова.
Кажется, я возглавляю хит‑парад бездарных упырей этого города.
Дождавшись, пока она уснет, вылезаю из кровати, иду на кухню и достаю начатую накануне бутылку Dewars .
«У тебя с Дашей что‑то было?» Вспоминаю ее лицо в тот момент и свое постыдное «нет, конечно». Почему бы тебе не ответить «однажды», или «случайно», или хотя бы это жлобское «очень давно»? Почему не сказать правду? Потому что ты боишься ее потерять или потому, что ты просто боишься?
Сижу за столом, положив подбородок на руки. Мои глаза на одной линии с уровнем виски в стакане. Смотрю, как тает лед. Смотрю на свое размытое отражение на стенке стакана. Кажется, я тоже начинаю таять. В наушниках айпода гремит Placebo :
I, I, I will battle for the sun, sun, sun
And I, I, I won’t stop until I’m done, done, done
You, You, You are getting in the way, way, way
And I, I, I have nothing left to say.
Сказать ей правду? Какую часть? Ту, что про Дашу, или все с самого начала? Три последних года. Начитать ей этот дневник сногсшибательного ублюдка. Напиться при этом, пережить все заново. Сделать это выразительно. Артистично. Так, как я умею. Так, чтобы она наконец поняла, с кем имеет дело. Или сказать правду самому себе. Например, что ты не можешь с ней так поступать.
Подумай сам, как это у тебя обычно заканчивается. Через месяц, хорошо, через полгода, ты все‑таки зависнешь. Это уже будет не ментовка. У друзей на квартирнике, с какой‑нибудь начинающей певичкой. Или встретишь в Останкино молоденькую модель. Или трахнешь старую знакомую. Или все вместе. У тебя кастинги для сериала, у тебя бывают на шоу симпатичные гостьи. В конце концов, ты просто перегоришь. Тебе наскучит рутина, захочется новизны. Тебе опять не хватит огня, слишком маленький запас горючего. Ты же предпочитаешь передвигаться быстро, на короткие расстояния, а крейсерские походы – не твое. Ты просто под них не заточен. Ты не любишь, когда при тебе плачут.
Или тебя начнет раздражать ее собака, или то, как она смотрится в зеркало. Выведет из себя завоевание твоего личного пространства. Возможно, завтра она станет критиковать твоих друзей. И потом, эти ее вечные интеллектуальные понты и то, как она говорит о твоей работе. Она видит тебя в более серьезном шоу, она говорит, что чувствует то, что внутри тебя. То, чему ты не даешь раскрыться.
А ты не просто не готов, ты уже забыл, какой ты там, внутри. Было ли там что‑то, кроме мыслей о правильно выставленном свете, вечных стычках с Хижняком, ежедневного серфинга блогов и новостных порталов в поисках упоминания твоего имени. Ты не хочешь быть серьезным, никогда не хотел. Не был готов и не собирался готовиться.
Отпусти ее сейчас, не дай ей раствориться в себе и не растворяйся сам. Беги! Потом будет больнее обоим. Ты‑то, как всегда, найдешь себе множество оправданий и свинтишь. Ты никого не любишь, чувак. Только себя и только в эфире. Твоя любовница – камера, жаль, вход для штекера узковат, но вы трахаетесь визуально – твой взгляд в ее линзу и есть оргазм. Ты научился не принадлежать себе. Долго тренировался, адаптировался, примерял на себя костюм «одного из тех». Тебя слишком много везде, а тебе и этого мало. Кажется, твоя цель – вещать из каждого утюга. Приходить к людям в виде эсэмэс и спама. Ты стараешься быть безумно обаятельным. Ты не умеешь не нравиться . Единственная вещь, которой ты в жизни научился – очаровательно улыбаться. Душка, а не человек. Во имя чего только, не понятно. На самом деле ты и себя не любишь. Ты любишь производимый тобой визуальный эффект. Она потрясающая женщина. Самое лучшее, что могло произойти, – это если бы она тебя бросила сегодня.
И эти мысли меня убивают. Я выпиваю стакан за стаканом и чувствую, как в горле собирается комок. Я давно не плакал. Честно, искренне, навзрыд. А сейчас хочу завыть. Трезвая логика говорит о том, что с этой историей нужно заканчивать, свернуть ее, быстро и наименее болезненно для обоих. Довести до того момента, когда Наташа уйдет сама.
Но пьяная искренность молит о шансе. Я хочу попробовать любить. Хочу попытаться. Ну почему именно сейчас я должен позорно соскочить? Она – не все. Она другая. У меня может получиться. У меня получится. Я попробую. Я очень хочу попробовать. Неужели я один из самых мерзких ублюдков в этом городе? Я могу быть другим. Я уже другой. Я изменился. Все, что мне нужно, – быть с ней рядом. Дышать ее запахом, смотреть в ее глаза. Я... фак... я не могу без нее... и это правда. Это ни от кого не зависит. Здесь нет «обстоятельств» и «некоторого неудобства». Я часто не оставлял шансов другим, еще чаще их не оставляли мне. Но неужели я не могу дать его самому себе? Один раз. И что это за жизнь, в которой я не могу даже попытаться?
Ведь я не герой видео‑сюжета. На самом‑то деле я тут, за кадром. А тот, что на сцене, – это не я. Он не может быть мной, не может даже сыграть меня. Потому что у него нет эмоций. Он сделан из цифры, а я из плоти. Он всегда хорош собой, ладно пригнан и четко смонтирован. Его любят все женщины, а меня только одна. У него не бывает поноса, насморка и кругов под глазами. Я всего лишь говорю, а он доносит. Он искрометен и остр на язык – все, что не попадает в эти категории, брак по звуку. У него не пойдет носом кровь и не прольются слезы. А у меня они капают. Прямо сейчас. Он не бывает несчастен или счастлив. Он всегда на драйве. Мне же плохо. Плохо до рези в глазах, до судорог в уголках рта, вечно растянутого в его улыбке. Плохо оттого, что меня часто путают с ним. Плохо оттого, что я сам с ним запутался. Это ему звонили от Эрнста и носили в гримерку шампанское. Это он ненавязчиво пробрасывает в разговоре цифры рейтингов и старается давать безэмоциональные оценки коллегам. Это он позволяет любить себя безответно, потому что ему самому всегда никак . И я ненавижу его за это.
Dream brother, my killer, my lover,
Dream brother, my killer, my lover.
Ревность
И я кричу:
Остановите пленку!
Это кино я уже смотрел...
...мы слишком похожи,
Значит, выберут нас на роли
Совершенно случайных прохожих...
Brainstorm. Ветер
С утра Наташа не поехала учить детей, сказавшись больной, и мы провалялись в постели, глядя по VH1 «We are the 80’s». Видео Spandau Ballet, Culture Club, Kate Bush, Madonna, Duran Duran, Wham!, Bronski Beat, где у всех кричащий макияж, пиджаки немыслимых расцветок с подбитыми плечами, темные очки Ray‑ban wayfarer , ослепительные улыбки и огромные серьги в виде пластиковых колец или множество пластиковых браслетов на запястье (кажется, так были одеты все, включая мужчин). И действие у всех видео происходило в Майами, а вокруг непременно было море и пальмы, и только молодые U2 были в дубленках и пели что‑то вроде «Two hearts beats as one» , стоя на крыше дома.
А мы пили вино и лениво препирались о том, что лучше в культурном плане – 80‑е с их кабриолетами и голубыми небесами или 90‑е с вечной депрессухой лондонских или сиэттловских подворотен в черно‑белых тонах. И я уже было собирался признать, что в музыкальном плане 90‑е значат для нас больше, чем 80‑е (если не считать Depeche Mode ), хотя с философской точки зрения мне ближе кокаиновая попса Duran Duran и потребительская культура тех лет, нежели псевдо‑протест или революции на продажу рокеров 90‑х, но Наташа свела игру вничью, заметив, что здесь сначала не было чего потреблять, а потом резко не стало тех, во имя кого можно делать революции. Так что все эти музыкальные месседжи остаются для нас не более чем изображениями чужих берегов на магните, которые каждый волен вешать на холодильник, исходя из собственной меры дурновкусия.
И я заметил, что, судя по глянцевым журналам, нам скоро придется надевать на себя весь этот восьмидесятнический треш, хотя я лично ничего не имею против кожаных курток с белыми футболками.
На тумбочке заерзал мой мобильный, я сделал неимоверное усилие над собой, чтобы к нему не тянуться, но он лежал слишком близко. Взял в руки – сначала переставил на режим без звука, потом совсем отключил.
– Ты бы не отключал, вдруг Даша позвонит. – Наташа кокетливо поправила волосы, видимо, изображая Дашу.
Я ущипнул ее за задницу, увернулся от ответного удара, перекатился на другую сторону кровати, взял пульт и начал бесцельный серфинг каналов. По «Культуре» шел «Жестокий романс». Сцена утреннего объяснения на пароходе. Михалков ломал в пепельнице сигару, Гузеева беззвучно плакала. В сотый раз ловлю себя на мысли, что знаю эту картину наизусть, но переключить рука не поднимается.
– Когда смотрю это кино, – говорит Наташа, уперев подбородок в край бокала с вином, – все время задаюсь вопросом, какого черта в жизни так происходит, что человек безумно влюбляется только в того, кто ему явно не пара? В того, с кем и так ясно: хеппи‑энда не будет?
– И наоборот, гонит от себя тех, кто заглядывает ему в глаза, готов день и ночь ждать, пока объект любви соизволит посмотреть в его сторону и все такое... Странно. Я всегда объяснял это тем, что людей с интеллектом выше среднего привлекают страдания, а среднестатистического обывателя – комфорт.
– А ты когда‑нибудь выбирал между страстью и комфортом?
– Я? Как тебе сказать. – Я почесываю переносицу. – У меня постоянное горе от ума. Я все делаю страстно, понимаешь? Ругаюсь с официантами, смотрю кино, веду передачу, пишу эсэмэс. Я как безумный, все через себя пропускаю. Я не могу оставаться бесстрастным. Слишком сильно вовлечен в детали. А комфорта у меня, пожалуй, и не было никогда.
– Странный у тебя смысловой ряд, – она переворачивается на живот, – если ты не делаешь различия между официантом и, например, женщиной, то ты либо псих, либо играешь.
– Ну, это сильное преувеличение. Делаю. Я никогда не спал с официантами, – наваливаюсь на нее и начинаю картинно душить. – Хотя, если бы ты была официанткой, я бы тебя задушил от страсти.
– Отстань! – Она вырывается. – Я серьезно, вот скажи мне, Миркин, ты когда‑нибудь выбирал между двумя женщинами?
– Это как?
«Мой последний опыт тебя явно позабавит».
– Это когда одна любит тебя, как слепая собака, и ты, в общем‑то, не против. А в другую безумно влюблен ты, а перспективы с ней неопределенные.
– Не‑а, – честно говорю я, – у меня всегда было так, что и одна, и вторая, как... какие собаки?
– Слепые.
– Во‑во.
– Ты просто роковой мужчина! – Она смеется, отворачивается и тянется за пачкой сигарет. – И кого ты выбирал, интересно?
– Никого, – даю ей прикурить. – Как правило, всегда появлялась третья. Но и с ней не срасталось. А ты? У тебя была история с выбором?
– Практически нет. Я всегда влюблялась в неправильных мужчин, как идиотка.
– Что значит в неправильных?
– Как Огудалова в Паратова.
– А он неправильный?
– Он подонистый. Из‑за этого ему хочется отдаваться...
– Наверное. Мне кажется, это кино сыграло свою роль в формировании ущербного мировосприятия отечественных девушек. Усвоив слезы Ларисы в начале и выстрел в конце, они все теперь живут с Карандышевыми, спят с Паратовыми, а предпочитают, чтобы платил за это какой‑нибудь Вожеватов...
– А ты предпочитаешь, чтобы было наоборот?
– Я предпочитаю, чтобы люди исходили из чувств, а не из наличия роскошного автомобиля «Деу‑Нексиа».
– Понимаешь, Андрюш, – она глубоко затягивается, задерживает дыхание и выпускает дым, одновременно начиная говорить, – с теми, с кем чувства, жить обычно не получается. И наоборот. С теми, с кем жить получается, через какое‑то время спишь в разных комнатах.
– Вопрос из серии, почему хорошие девочки любят плохих парней, а хорошие парни – плохих девчонок?
– С парнями все ясно. В какой‑то момент они пытались играть в плохих, но у них ни черта не вышло, пришлось довольствоваться ролью хороших. К тому моменту всех хороших девчонок, в которых они были безнадежно влюблены, расхватали.
– А я, по‑твоему, какой? Плохой или хороший?
– Ты? – Она внимательно смотрит на меня, будто подыскивая верное определение. – Ты, Миркин, качественный распиздяй. Редкий вид в нашем городе. Это делает тебя безумно притягательным для женщин, но абсолютно не приспособленным для серьезных отношений.
– Я сейчас расплачусь от такой несправедливости. За серьезными отношениями тебе бы в «Одноклассники», – говорю я довольно злобно, – а у меня там нет аккаунта, вот в чем проблема.
– В тебе говорит сейчас обиженный подросток. – Она щелкает меня по носу. – В такие моменты ты особенно хорош.
– А в тебе говорит сейчас стандартная русская баба, которой к тому же еще и подростки нравятся.
– Нет, зайка, я не стандартная русская баба, ты это знаешь, – она вздыхает, – именно поэтому ты здесь...
– Не называй меня зайкой, я тебя умоляю! – встаю с кровати, делаю вид, что ищу свои вещи.
– Вообще‑то это твое словечко, но того, что ты здесь, это не отменяет.
Я возвращаюсь на кровать, сажусь рядом с ней, делаю глоток вина, пристально смотрю в ее наполненные дымом глаза, и на языке уже вертится долгая тирада насчет наших отношений. С подробным описанием, кто, почему, зачем и с каким чувством, но вместо всей этой лабуды я просто говорю, чуть слышно:
– Только такие, как мы, могли случиться друг у друга. Я во всех наших спорах ни разу не сошелся с тобой во мнении. С тобой почти невозможно поссориться, знаешь почему?
– Почему? – Она прищуривается и по‑кошачьи высовывает язык.
– Потому что серьезно ссорятся люди только по пустякам, типа, кто куда тарелку поставил. А у нас сплошная философская полемика. Наверное, это счастье? Как думаешь, так всегда будет?
– Счастье – это когда постоянно хочется целоваться в лифте. А когда ты впервые не захочешь это делать в лифте – значит, счастье кончилось.
Я смотрю на нее с минуту, потом наклоняюсь и как‑то особенно судорожно целую, пока хватает дыхания.
После съемок промо‑ролика к завтрашней программе, стою перед зеркалом и терпеливо снимаю мокрой салфеткой грим. За моей спиной Анальный Карлик ругается с редакторами по поводу сценарных ходов. Редакторы настаивают на том, что мы должны подходить к освещению темы наркотиков аналитически, Карлик же хочет скандала.
– Ты хочешь превратить серьезную тему в балаган! – кричит Таня. – У нас будут солидные гости, которые способны рассуждать! А тебе непременно хочется заставить гостей наброситься друг на друга!
– А ты хочешь превратить программу в унылое говно! – заводится Вова. – В понурую агитку! А ведущего – в клоуна, который, типа, должен сказать зрителям: если будете юзать наркотики, сразу умрете. Все твои друзья умрут, твои родители умрут, а ты станешь НАРКОМАНОМ! – Вова строит ужасающую рожу.
– А нельзя ли все это совместить в одном флаконе? – наивно вопрошает Тоня, будто не понимая, что для этих двоих главное – не конечный продукт, а то, насколько программа соответствует их точке зрения.
– Можно, – встреваю я, – если первые полчаса мы будем обсуждать соскочившего с иглы парня, благодарить ментов, которые его приняли, и врачей, которые его спасли. Потом сравняем с землей СМИ и современную культуру, которая заставила этого чувака подсесть на герыч, а комментировать и делать аналитические выводы будет отставной генерал ФСКН, который все эти годы грудью защищал страну от наркотрафика.
– Ну и где тут скандал? – хором спрашивают они.
– Скандал? – Я протираю салфеткой крылья носа. – Скандал в том, что в конце программы в студию заваливаются менты с понятыми, выворачивают отставнику карманы и находят там килограмм героина, аккуратно расфасованного в презервативы. А я, как обычно, заключаю: общество больное, СМИ – помойка, врачи и менты мало зарабатывают, а потому ничего не делают. И виноваты во всем – чиновники!
– Бред какой‑то, – морщится Тоня.
– Но суть, в общем, передана верно, – кивает Вова.
– Андрей, а у тебя самого какая позиция по наркотикам? – пытается поймать меня Таня. – У нас ведь авторский проект.
– По наркотикам? – я задумываюсь.
– Ты же употребляешь?
– Не то чтобы употребляю... так... траву иногда.
– То есть ты за легализацию? – давит Таня.
– Нет!
– Как же? Ты сам куришь!
– Мне можно – другим нельзя. Особенно тяжелые, и особенно детям. И чтобы, – после паузы, – никто никого не втягивал. Все должно быть как в сексе. Только по любви. Вот в этом и кайф.
– Моя хата с краю, ничего не знаю, – кривится она. – Ты все время хочешь отшутиться, а тебя смотрит миллион человек, которые после передачи, услышав это твое «мне можно», пойдут на дискотеку покупать экстази или кокаин. Кто беднее, пойдут за «чеком». Ты бы посмотрел в глаза людям, которые лежат в хосписах для винтовых наркоманов! Поговорил бы с их родителями, врачами!
– Ты в хосписе работала, стесняюсь спросить?
– Она видео‑материалов насмотрелась, в процессе подготовки, – хмыкает Вова.
Но Таня вошла в раж, ее несет, и, пытаясь завести меня, она прет не разбирая дороги:
– Ты рассуждаешь удивительно безответственно! Очень лицемерно и инфантильно! Здесь я курю, а здесь я осуждаю, тут я сожрал экстази, а тут наехал на ментов, которые не ловят дилеров! У тебя будто совсем нет позиции! Будто тебе совершенно все равно!
– Кстати, иногда это видно в кадре, – замечает Вова.
– Это правда. – Я придирчиво осматриваю свое лицо. Одна половина в гриме, другая блестит от салфеток. Ни дать ни взять «Мистер Двуличие». Отражение наводит на печальные мысли о моей натуре. О том, что постоянно раскалывает меня пополам и не дает определиться или неуклонно следовать однажды выбранным жизненным ориентирам. «Так же и с девушками», – думаю я, но Танин вокал не дает мне зарыться в меланхоличные рассуждения о бытии.
– Ты медиа‑персона! Ты должен быть гораздо серьезнее в оценках и суждениях. Взять, к примеру, твой твиттер... ты в нем иногда такое выдаешь, что мне вся наша пресс‑служба...
– Таня, – осекаю ее я, – почему ты встречаешься с женатым мужчиной?
– В смысле? – Она теряется. – Какое это имеет отношение к программе?
– Никакого, – оборачиваюсь я в ее сторону, – это имеет отношение к морали. Спать с женатыми мужчинами аморально. Ты можешь разрушить семью. Никогда не приходило в голову?
– А какого черта ты лезешь в мою личную жизнь?! – взвивается она.
– А какого черта ты мне разоблачаешь сейчас мои «лицемерие» и «безответственность», вместо того чтобы заниматься сценарием?! – Я резко разворачиваюсь. – Отличная компашка собралась, как я посмотрю. Святее папы римского! Гомосексуалисты, торчки, аморальные женщины и... – осветителей, жалко, нет, – хронические алкоголики! Сидим и делаем высокодуховную передачу, соответствующую нашим нравственным критериям! Позиции у меня нет! Твиттер тебе мой, блядь, не нравится! А ты когда над программой про проституток работала, не думала, что подаренная тебе сумка Gucci – легализованная плата за секс? Не думала?
– Что?! Что?! – Таня пятится назад, потом разворачивается и выбегает из гримерки. За ней почти сразу выбегает Тоня.
– Ну, ты чего‑то разошелся, отец! – Вова смотрит на меня исподлобья. – Ты ее обидел, кажется, отец. – Почему‑то когда Вова нервничает, все у него становятся «отцами» и «мамами».
– А она меня не обидела?
– Ну, отец, она же... ну, баба...
– Да что ты знаешь о бабах?!
– Ну, отец, ты же понимаешь...
– У нас тут шоу‑бизнес, а не церковно‑приходская школа, врубаешься, сыночек?
– Типа того.
– А раз «типа того», то нечего смешивать собственную, типа, мораль с создаваемой нами картинкой. Ты же не интересуешься у повара, который тебе салат готовит, дрочил ли он вчера?
– Повар – в перчатках!
– А мы в телевизоре!
– М‑м‑м‑м, – тянет Вова.
– Можно я переоденусь? – тихо спрашиваю я.
– Мне уйти?
– Придумай ответ сам!
– Как скажешь, отец. Я и правда пойду.
– Иди, Вова, иди, родной...
Какое‑то время сижу перед зеркалом в полной тишине. Корю себя за то, что сорвался на Таню, но на нее злюсь еще больше, потому что терпеть не могу людей, которые берут на себя функцию общественной совести и начинают изъясняться допотопными, укоряющими штампами...
Кажется, я слишком много нервничаю в последнее время. Может, стоит взять паузу, слетать куда‑нибудь на пару деньков? Взять с собой Наташку. Провести выходные, вылезая из номера только для того, чтобы поужинать в маленьком ресторане на изломанной улице небольшого итальянского городка. Чувак, ты бывал хоть раз в «небольших итальянских городках»? И у тебя тоже штампы, штампы, сплошные штампы.
«Кы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ырз», – издает неприятный звук открывающаяся дверь. Потом слышится цоканье каблуков по плитке, потом звучит, будто очень издалека, но на самом деле над ухом:
– Привет, я тебе не помешаю?
Поднимаю глаза, здороваюсь с Дашей кивком головы и отвечаю «нет, конечно». Что я еще могу сказать?
– Ты кого‑то ждешь? – Она осторожно присаживается на край банкетки.
– Я всю жизнь кого‑то жду, – честно отвечаю я.
– Может быть, меня? – Даша «нарочито сексуально лыбится», как поет Ноггано.
Ответ отрицательный. Если не поворачиваться, можно было бы обрезать диалог тут же. Говорить правду отражению в зеркале гораздо проще. Это как скайп: я вижу твои глаза, но тебя самой тут нет. Всем было бы легче, если бы мне не пришлось поворачиваться к тебе, поверь. Но я все‑таки заставляю себя повернуться, поднять на нее глаза, снова опустить их, изображаю некое подобие улыбки и тихо отвечаю:
– Не уверен, – повисает в воздухе.
– Андрей, мне хочется поговорить с тобой, а ты... – Она берет со стола упаковку влажных салфеток и начинает мять ее в пальцах. – Ты все время стараешься свалить, все бежишь куда‑то. Ты как будто не слышишь моих вопросов, отвечаешь полуулыбками, отводишь взгляд или смотришь сквозь меня. Я пытаюсь взять тебя за руку, а ты выскальзываешь. Ты чего‑то боишься?
– Я? Я ничего не боюсь. – Встаю, прислонясь спиной к стене, скрещиваю на груди руки. – Что значит я не слышу твоих вопросов? Ты о чем?
– Я о жизни, Андрюша.
– Она тяжела.
– Андрей, между нами что‑то происходит, понимаешь?
– М‑м‑м‑м... видимо да, но что конкретно? Есть какая‑то проблема?
– Ну, зачем ты опять делаешь вид, будто не понимаешь? Тебе нравится так вести себя со мной?
– Как «так»?
– Эта ночь в Питере... – Она откладывает салфетки и достает из пластиковой коробки зубочистку. – Я после нее... меня словно подменили... и теперь я не понимаю ничего...
«А ты хотела жрать кислоту без последствий, зайка?»
– Мы с тобой до Питера, мы с тобой в Питере... – Она дотрагивается пальцами до висков, придавая ситуации драматизм. – Всего одна ночь... и, кажется, мы полетели куда‑то, держась за руки...