Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 2 страница

⇐ Назад

Так, в рамках эксперимента, поставленного американским исследователем В. Джозефсоном в 1987 году, группе мальчиков из начальной школы было объявлено о замене ожидавшегося мультфильма просмотром другой телепрограммы (в задачи эксперимента входило изучение влияния фрустрации на агрессивное поведение). При этом одной части испытуемых был показан фрагмент передачи, включающей сцены насилия, а другой — фрагмент передачи, в котором насилия не было. Сразу после просмотра обеим группам было предложено сыграть в хоккей на полу. Во время игры, экспериментаторы методом целенаправленного наблюдения фиксировали проявления агрессивности у испытуемых. Выяснилось, что «программа, в которой показывалось насилие, привела к повышению насилия в группах, куда входили мальчики, которых ранее их учителя оценивали как агрессивных. Напротив, мальчики, которые считались малоагрессивными, реагировали

на программу с насилием пониженной агрессией (по сравнению с контрольной программой без насилия), если только не оказывались в группах, где были высокоагрессивные мальчики. Эти результаты заставляют предположить, что фрустрация приводит к агрессии у некоторых мальчиков, но не у всех, и что просмотр сцен насилия способствует этой агрессии, но опять же лишь у некоторых мальчиков»¹.

В какой-то степени прояснить ситуацию позволяет лонгитюдное исследование, проводившееся на протяжении 30 лет в США группой психологов и социологов во главе с Л. Ироном. Как сообщают Л. Хьелл и Д. Зиглер, «в 1960 году они провели обследование среди школьников третьего года обучения (875 мальчиков и девочек) в полуаграрном городке северной части штата Нью-Йорк. Они изучили некоторые поведенческие и личностные характеристики этих детей, а также собрали данные об их родителях и домашнем окружении. Основным открытием этого начального исследования было то, что восьмилетние дети, предпочитавшие телевизионные программы, показывающие насилие, числились среди наиболее агрессивных в школе. Через десять лет ученые провели повторное обследование 427 из этих детей, чтобы изучить связь между количеством и содержанием телевизионных программ, которые они смотрели в возрасте восьми лет, и тем, насколько агрессивны они были теперь. Они обнаружили, что частое наблюдение насилия в восьмилетнем возрасте в какой-то степени предсказало агрессивность в возрасте 18 лет. Дети, отнесенные к агрессивным своими восьмилетними сверстниками, оценивались как агрессивные и подростками, знавшими их в 18-летнем возрасте, то есть наблюдалась стабильность в агрессивном поведении на протяжении 10 лет. Более поразительным, однако, было открытие, что дети, считавшиеся агрессивными в восьмилетнем возрасте, в три раза чаще привлекали внимание полиции в течение последующих 10 лет, чем те, кто был неагрессивен. Фактически наилучшим предсказателем мужской агрессивности в возрасте 18 лет, даже после контроля на враждебность по другим факторам, была степень насилия в телевизионных программах, которые они предпочитали смотреть в восьмилетнем возрасте.

Не так давно Л. Ирон и его коллеги сообщили о втором исследовании свыше 400 индивидов из той же группы, которым к этому времени было приблизительно по 30 лет. Как и ранее, агрессивное поведение было стабильным на протяжении всего времени, прошедшего от предыдущего обследования, а наиболее агрессивные дети не только имели неприятности с законом, но также были более жестоки со своими женами и детьми 22 года спустя. Более того, исследователи обнаружили значительную связь между количеством программ, показывающих насилие, которые смотрели дети в восьмилетнем возрасте, и вероятностью того, что они будут обвинены в серьезном преступлении в возрасте 30 лет. Следовательно, тяжесть уголовных преступлений, совершенных в возрасте 30 лет, прямо зависит от количества телевизионных программ, демонстрирующих насилие, которые были просмотрены в восьмилетнем возрасте. Ирон признает, однако, что статистическая природа его исследования, построенная на вычислении корреляции, не позволяет говорить о каких-то определенных причинно-следственных отношениях»².

В целом результаты описанных экспериментов позволяют однозначно утверждать, что демонстрация насилия в большинстве случаев является своеобразным катализатором агрессивности. Вместе с тем, собственно агрессивность как стабильная личностная черта, а также количественные и качественные особенности ее

проявлений в социальной среде, зависят от множества переменных, лишь одной из которых (хотя и бесспорно достаточно значимой) является социальное научение.

С точки зрения ортодоксального фрейдизма, агрессивность правомерно рассматривать как форму сублимации инстинкта смерти — т. е. она носит врожденный характер. Эта идея получила частичное подтверждение в серии экспериментов, направленных на изучение влияния различных эмоций на агрессивное поведение: «После того, как в одном из опытов экспериментатор предложил испытуемым записать свои мысли насчет умирания и тем самым заставил их осознать свою смертность, они повели себя более агрессивно по отношению к предполагаемому объекту, своему товарищу»¹. Знаменитая гипотеза фрустрации — агрессии, сформулированная Д. Доллардом и Н. Миллером также имеет в своей основе представления З. Фрейда об инстинкте смерти (Тонатосе).

По мнению Д. Майерса, «хотя склонность людей к агрессии может и не квалифицироваться как инстинкт, агрессия все-таки обусловлена биологически»².

В то же время, безусловно, на проявления агрессивности большое влияние оказывают условия среды и ситуационные переменные. Так, например, внешние воздействия, вызывающие боль (как физическую, так и психологическую) усиливают агрессивность: «Леонард Берковиц и его сотрудники продемонстрировали это на студентах Висконсинского университета, которым предлагалось подержать одну руку либо в чуть теплой, либо в холодной до боли воде. Те, кто опускал руку в ледяную воду, сообщали о растущем раздражении и досаде, и о том, что готовы буквально осыпать проклятьями другого участника эксперимента, издававшего неприятные звуки. Полученные результаты позволили Берковицу сделать вывод о том, что скорее аверсивная стимуляция, чем фрустрация, является спусковым механизмом враждебной агрессии»³. Помимо этого ряд наблюдений и экспериментов показывает, что на агрессивность влияют такие средовые факторы, как жара и теснота.

С точки зрения социальной психологии, наибольший интерес, представляет, естественно, влияние группы на агрессивность личности. Совершенно очевидно, что существует целый ряд специфических групп, в том числе и закрытого типа, в которых повышенная агрессивность является не просто одобряемым личностным качеством, позволяющим индивиду занять высокое статусное положение в неформальной структуре сообщества, но, по сути дела, необходимым условием физического выживания. Помимо этого, данная тенденция присуща не только корпоративным сообществам, находящимся в явном состоянии изоляции, например, криминальным группировкам. В той или иной степени проявляется практически в любых группах низкого социально-психологического уровня развития, в которых недостаточной степени опосредствованы задачами, целями и содержанием просоциальной совместной деятельности. Этому способствуют такие групповые эффекты, как поляризация, деперсонализация, «размывание» ответственности. Причем, как показал ряд исследований, увеличение размера группы способствует усилению агрессивности. Так, как пишет Д. Майерс, «когда Брайен Маллен анализировал сообщение о 60 судах Линча, имевших место в период с 1899 по 1946 год, он сделал интересное открытие: чем большая по численности толпа наблюдала за линчиванием, тем более ужасными были истязания и убийства»⁴.

На сегодняшний день есть все основания утверждать, что при определенных условиях агрессивность может распространяться посредством социального заражения и приобретать характер массовидного явления. Это отчетливо видно на примерах асоциальных молодежных группировок — футбольных фанатов, скинхедов и т. п. Достаточно вспомнить массовый погром, имевший место в Москве во время чемпионата мира по футболу 2002 года. На несколько часов центр города оказался фактически во власти беснующийся толпы, сметавшей все на своем пути. Крайняя социальная опасность подобной массовой агрессивности не требует доказательств. Однако и гораздо более локальные проявления агрессивности в групповом контексте чаще всего носят деструктивный характер. Даже в тех сферах деятельности, где, как уже отмечалось, агрессивность в целом оправдана и целесообразна, чрезмерные ее проявления разрушают групповое взаимодействие и препятствуют достижению общей цели.

Практический социальный психолог должен в рамках своей профессиональной деятельности не просто сам не стимулировать агрессивные проявления конкретных личностей в курируемой им общности и не только пресекать спонтанные проявления агрессивности на поведенческом уровне, но и целенаправленно выстраивать свое коррекционно-поддерживающее влияние таким образом, чтобы деструктивная межличностная активность не свела «на нет» ни благоприятный социально-психологический климат, ни действенную групповую эмоциональную идентификацию, ни способность адекватно атрибутировать ответственность за успехи и неудачи в групповой деятельности, ни все другие содержательные социально-психологические параметры процессов конструктивного просоциального группообразования и личностного развития в рамках той общности или организации, с которой работает социальный психолог-практик.

Активность личности [от лат. activus — деятельный] — форма проявления активности, выражающаяся в волевых актах и личностном самоопределении и обусловленная представлением о себе самом как о «субъекте — причине» того, что происходит и должно происходить в окружающем мире. Более того, согласно концепции персонализации, «активность личности проявляется также в том, что своими поступками и деяниями личность “продолжает” себя в других людях, приобретая в них свою “отраженность”. В отличие от общественно значимых, однако стандартизированных актов поведения человека, активность личности характеризуется тем, что человек поднимается над стандартом, реализуя неординарные усилия для достижения общественно заданной цели и/или действуя надситуативно, то есть за пределами своих исходных побуждений и целей»¹. Подобная надситуативная активность — не что иное, как готовность и способность человека не ограничиваться заданными конкретной ситуацией требованиями и ориентироваться на непрагматические цели, существенно превышающие по своему уровню конкретную актуальную задачу. Помимо того, что в рамках реализации надситуативной активности личность, как правило, относительно легко преодолевает различные психологические барьеры, она способна подняться до подлинно творческой деятельности, интеллектуального «прорыва», продемонстрировать склонность к действенному альтруизму, «бескорыстному» риску, добиться резкого качественного повышения эффективности своей деятельности. Одна из форм проявления надситуативной активности, выражающаяся в стремлении индивида или группы превысить официально предъявляемые обществом нормативные требования к тому или иному виду деятельности — сверхнормативная

активность. Это один из важнейших показателей высокой эффективности группы, характеризующий деятельность общности высокого уровня социально-психологического развития. Сверхнормативная активность может проявляться, например, в превышении средней индивидуальной и групповой нормы выработки. В группах низкого уровня развития предъявления индивидуальной сверхнормативной активности, как правило, воспринимаются негативно и оцениваются как предательство групповых интересов, рассматриваются как демонстративное поведение, имеющее целью выделиться, самоутвердиться за счет других членов общности, завоевать признание вне группы в ущерб ее престижу. Экспериментально сверхнормативную активность можно зафиксировать лишь в тех видах деятельности, где имеются четко разработанные официальные нормативы ее выполнения.

В современной социальной психологии проблема личностной активности получила наиболее детальное освещение в рамках теории спонтанности. Под спонтанностью понимается адекватная реакция индивида на новую для него ситуацию и новая, креативная реакция на старую, привычную ситуацию (Дж. Морено, Г. Лейтц и др.). По сути дела, и в первом, и во втором случаях речь идет именно о способности индивида воспринимать себя как субъекта. При этом, по мнению Дж. Морено, «индивид с высокой степенью спонтанности будет извлекать максимум из ресурсов, находящихся в его распоряжении, — из интеллекта, памяти или навыков, и может оставить далеко позади обладателя лучшими ресурсами, но наименьшим образом их использующего. В творчески одаренного индивида проникает спонтанность и вызывает в нем реакцию. На свет было произведено намного больше Микеланджело, но лишь один из них стал автором великих картин, из всех рожденных Бетховенов лишь один написал великие симфонии и лишь один из многих смог стать тем самым Иисусом из Назарета. Всех их объединяют творческие идеи, мотивация, интеллект, навыки и образование, а разъединяет та самая спонтанность, которая в удачных случаях дает возможность ее носителю воспользоваться в полном объеме имеющимися у него ресурсами, в то время как неудачники остаются в проигрыше, будучи обладателями своих сокровищ: они испытывают недостаток в разогревающих процессах (согласно теории спонтанности каждый по-настоящему значимый деятельностный акт требует предварительного “разогрева” (по полной аналогии с обязательной разминкой спортсмена перед стартом — В. И., М. К.)»¹.

Для тестирования индивидуального уровня спонтанности Дж. Морено была разработана достаточно сложная поэтапная экспериментальная процедура. С использованием психодраматических техник моделировался ряд экстремальных, постепенно усложняющихся ситуаций типа: «в Вашем доме возник пожар — огонь подбирается к комнате, где спят ваши дети — ваша жена охвачена «паникой — телефон не работает — замок входной двери заклинило и т. д.» Ассистенты Дж. Морено фиксировали реакцию испытуемых и время, затраченное ими на принятие решения после очередной «вводной». На первом этапе эксперимента, таким образом, было протестировано более 300 испытуемых. На основе анализа их результатов и сопоставления с отчетами о поведении людей в реальных ситуациях аналогичных моделируемым в ходе эксперимента были выведены критерии оценки реакций по трем параметрам: временному, пространственному и содержательному. При этом, с точки зрения Дж. Морено, «расчет времени для реакции на возникающую ситуацию оказался главным фактором уместности. Необходимо было установить амплитуду минимальной и максимальной допустимой продолжительности каждого

отдельного процесса разогрева в акт и общую ситуацию. ... Субъект получал положительную оценку, если его действия находились в пределах временного диапазона; отрицательная оценка давалась при продолжительности конкретного действия ниже минимума или выше максимума. Если процесс разогрева в представлении об опасности для детей проходит слишком медленно, то возникающее действие — вынести их в безопасное место — может запоздать. С другой стороны, при поспешности процесса разогрева каждое действие невозможно выполнить полностью, и результатом будет хаотичная серия непоследовательных действий»¹.

Не менее важной при оценке реакции применительно к моделируемым в эксперименте ситуациям исследователям виделась и способность испытуемых к четкой ориентации в пространстве. В силу этого, «на основе наблюдений реальных ситуаций была также создана пространственная схема положений индивидов и их движений относительно изменяющихся целей. На нее наносили план дома и окрестностей, позицию субъекта в начале теста, позиции любого другого субъекта, входящего в ситуацию, местоположение каждого объекта в тесте, а также наиболее короткие маршруты к целям, раковина на кухне, комната детей, соседи и т. д. Для каждого акта была установлена амплитуда допустимых обходных путей, начиная от наиболее короткого из них. Субъект получал положительную оценку при попадании его движений в допустимые пределы и отрицательную, если лишние движения вредили цели действия»².

Наиболее интересными с точки зрения характеристик активности личности представляются содержательные параметры оценки реакций. Как отмечает Дж. Морено, «огромное разнообразие реакций требовало системы подсчета, определяющей наибольшее соответствие действий в данный момент, в пределах систем ценностей, доминирующих в нашей культуре. ... Наименее допустимым было бегство с целью спасения собственной жизни, соседствующее с другим, наименее допустимым, — спасение собственности; на высшем уровне оказался человек, спасающий чью-либо жизнь (в одном из вариантов эксперимента, согласно сценарию, в доме ночуют несколько гостей — В. И., М. К.), и близко к высшему — роль родителя (спасающего жизнь родного человека). В структуре допустимых ролей были классифицированы альтернативы соответствующих реакций для каждой роли. Несмотря на одну и ту же цель, управляющую действиями нескольких субъектов, — первым делом спасти детей — их действия различались в соответствии. Один выводил их из дома к соседям; другой переносил в следующую комнату, оставляя их в опасной зоне; третий пытался выпрыгнуть из окна с обоими детьми на руках, что было излишним риском»³.

На втором этапе исследования реакция испытуемого на каждую вводную экспериментатора оценивалась по трем указанным параметрам и если она не вписывалась в допустимый диапазон по любому из них, участие индивида в эксперименте на этом заканчивалось. Индивидуальная спонтанность оценивался через уровень ситуативной сложности с которым мог справиться испытуемый. Как пишет Дж. Морено, «при обращении к высшим уровням спонтанного соответствия большое значение имеет выносливость субъекта при принятии непредвиденных ситуаций и в адекватной реакции на них»⁴. По результатам эксперимента была выявлена «группа субъектов, не сумевшая пройти первую ситуацию, поскольку они выбегали наружу,

спасаясь или призывая на помощь. Другая группа субъектов с большей или меньшей адекватностью прореагировавшая на первую ситуацию, добралась до второго случая, когда в доме появлялась мать субъекта или мать детей. Здесь их спонтанная находчивость истощалась; «они теряли головы», позволяя обезумевшей матери войти в комнату малышей, или слишком поздно спохватывались звонить пожарным.

Далее группа субъектов без труда дошла до третьего уровня чрезвычайности; еще меньшее количество — до четвертого и совсем мало — до пятого уровня. По мере накопления уровней чрезвычайности выяснилось, что количество неожиданностей, преодолеваемых субъектом, было показателем диапазона его спонтанности. Незаметно подкрадывающееся начало спада и потери спонтанности характеризовалось неадекватным восприятием роли, плохим расчетом времени и пустой тратой движения»¹.

Основываясь на результатах описанного эксперимента и собственном психотерапевтическом опыте, Дж. Морено пришел к двум важным выводам. Во-первых, спонтанность является универсальным и врожденным человеческим качеством, которым изначально обладает каждый ребенок. Однако эта способность проявлять личностную активность может быть серьезно депривирована в результате дисфункционального родительского воздействия, негативного личностного опыта, деструктивного социального научения и т. п. Во-вторых, спонтанность можно восстанавливать и развивать посредством специальных методов психотерапевтического и психокоррекционного развития. Конечной стратегической целью психодрама-терапии и является, по сути дела, полное воссоединение индивида со своей природной спонтанностью.

Также необходимо отметить, что спонтанная личностная активность в целом ряде случаев может стимулироваться и сугубо социально-психологическими методами. К ним следует в первую очередь отнести мероприятия, направленные на создание высокофункциональных групп типа команда — коллектив, демократический стиль лидерства, делегирование полномочий и предоставление членам сообщества свободы действий на пути движения к общей цели. Последнее особенно важно. Как отмечает Т. Амбайл, «внутренняя мотивация — а соответственно, и творческая активность — резко повышаются, когда люди получают право самостоятельно выбирать способы достижения цели, но не цель как таковую»². Здесь же выделяются шесть наиболее значимых, с точки зрения стимулирования творческой активности личности в организационном контексте, факторов: постановка задачи, свобода действий, ресурсы, состав рабочей группы, поощрение непосредственных руководителей и организационная поддержка. Практика организационной психологии и психологии менеджмента отчетливо показывает, что без проявлений и целенаправленного использования надситуативной личностной активности попросту невозможны разработка и внедрение сколько-нибудь значимых инновационных проектов, принятие ответственных решений, поиск эффективных выходов из сложных ситуаций.

Вместе с тем, необходимо учитывать, что активность личности, если она совершенно не соответствует социальным нормам и при этом полностью игнорирует интересы других людей, приобретает отчетливо выраженный деструктивный характер. По справедливому замечанию Г. Лейтц, «...сама по себе спонтанность еще не способствует творческому процессу. Без смысловых связей и связью с действительностью она нередко оказывает такое же деструктивное действие, что и спонтанный

недеференцированный рост клеток раковой опухоли, который не подчиняется принципам формирования организма»¹. Наиболее отчетливым примером разрушительных и социально опасных проявлений в этом плане является надситуативная активность психопатов и социопатов.

Практический социальный психолог в качестве одной из своих профессиональных задач должен видеть всяческую поддержку личностной активности особенно в ее надситуативных проявлениях, в то же время не упуская из вида тот факт, что нередко надситуативная активность может иметь и асоциальную, а порой и антисоциальную направленность, а последствия связанного с подобной активностью индивидиуально-специфического влияния могут пагубно влиять и на социально-психологический климат в сообществе в целом, и на развитие личности отдельных его членов.

Атрибуция [от англ. attribute — приписывание] — приписывание воспринимаемому и оцениваемому социальному объекту характеристик, свойств, качеств, которые в отчетливом непосредственно воспринимаемом плане не представлены в актуальной ситуации взаимодействия и не проявились в достаточной мере в предшествующих случаях контакта. Таким образом, атрибуция обусловлена необходимостью «достраивания» образов, так как та информация, которая доступна субъекту восприятия, оказывается недостаточной. Понятие «атрибуция» и уже с 70-х годов прошлого века сложившееся направление социально-психологических исследований атрибутивных процессов связаны, прежде всего, с именем Ф.Хайдера. При этом, если в самом начале атрибуция рассматривалась как некий феномен, ограничивающийся процессами лишь межличностного восприятия и потому связанный с приписыванием каких-либо мотивов активности другого (каузальная атрибуция), то сегодня с помощью этого термина описывается существенно более широкая психологическая реальность, с одной стороны, касающаяся не только каузальной атрибуции, а с другой — выходящая далеко за пределы межличностных отношений и затрагивающая не только взаимодействующих индивидов, но и многие другие социальные объекты. Атрибуция в современной социальной психологии расценивается как один из основополагающих механизмов восприятия, реализация которого как раз и позволяет впервые воспринимаемую реальность содержательно и системно увязать с личностным опытом конкретного человека и системой его смысловых и ценностных установок. В то же время, несмотря на то, что понятие «атрибуция» в современной социальной психологии не сводится к понятию «каузальная атрибуция», так как их соотношение представляет собой вариант соотнесенности «родового» и «видового» терминов, проблематика именно каузальной атрибуции (объяснение личностью при восприятии поведенческой активности другого мотивов и причин этих проявлений) является ведущей и содержательно ключевой в рамках исследования атрибутивных процессов в целом. Сам факт пристального внимания психологов-экспериментаторов и психологов-практиков к изучению каузальной атрибуции в решающей степени обусловлен тем, что, как правило, наблюдение не позволяет получить информацию, достаточную для смысловой интерпретации мотивационных причин поведения другого, и потому заставляет «додумывать» и «достраивать» объяснение этой активности, в том числе и путем приписывания активному объекту восприятия более или менее конкретных свойств и качеств. Помимо этого, крайне важным обстоятельством здесь является и то, что те интерпретационные выводы, к которым приходит субъект восприятия, нередко решающим образом влияют на характеристики его собственной

активности. Понятно, что атрибуция представляет собой важный механизм, сложившийся в ходе исторического развития человечества и позволяющий существенно ускорить и упростить процесс социального взаимодействия. Проблема, однако, заключается в том, что у большинства людей атрибуция подвержена сильному влиянию проекций и переносов, в результате чего высок риск существенного искажения в субъективном восприятии индивида истинных мотивов партнера по взаимодействию и общению. Кроме того, большую роль при интерпретации поведения играет так называемая фундаментальная ошибка атрибуции, суть которой заключается в склонности при поиске причин поведенческого акта к переоценке диспозиционных факторов и недооценке ситуационных. В результате отношение к конкретному поступку переносится на личность в целом. Тем самым нередко создается стереотип восприятия, препятствующий адекватной оценке партнера по социальному взаимодействию и пониманию его истинных побудительных мотивов.

Как известно, и это отмечал в рамках своей гипотезы Ф. Хайдер, человеку присуща потребность верить в то, что окружающая среда подконтрольна и предсказуема. Диспозиционная атрибуция объясняет тот или иной поведенческий акт внутренними причинами (личностными особенностями, установками, убеждениями и т. д.). Ситуативная атрибуция исходит из предположения, что поведение детерминировано факторами внешней среды.

Американские социальные психологи Ф. Зимбардо и М. Ляйппе иллюстрируют различия между диспозиционными и ситуативными атрибуциями следующим примером: «предположим, некий Джо Кандидат произносит речь, выступая за введение в качестве меры по предотвращению выпадения кислотных дождей более строгих норм, определяющих предельно допустимое содержание загрязняющих воздух веществ в выбросах фабрик, работающих на каменном угле. Одна из его слушательниц, Джоан, одобряет его взгляды на защиту окружающей среды: «Я могу голосовать за этого парня, у него правильные представления о том как надо решать проблему кислотных дождей». Подруга Джоан, Мэри, которая вместе с ней слушает речь, морщится и удивленно смотрит на Джоан: «Послушай, Джоан, этот парень просто хочет понравиться слушателям. Он обещает ввести эти нормы, чтобы завоевать голоса всех защитников окружающей среды из нашего колледжа. Но не думай, что он предпримет какие-нибудь реальные действия». Мэри пришла к ситуативной атрибуции: он делает это, чтобы завоевать аудиторию. Джоан выбрала диспозиционную атрибуцию: содержание речи кандидата объясняется его правильными с экологической точки зрения установками; поэтому она заключила, что в дальнейшем его позиция по другим экологическим проблемам будет столь же правильной»¹.

Данный пример отчетливо иллюстрирует не только различия между ситуативными и диспозиционными атрибуциями, но и механизм влияния проекций и переносов на атрибутивные процессы. В самом деле, убежденность Джоан в том, что требования Джо Кандидата ужесточить контроль за содержанием промышленных выбросов в атмосферу обусловлены его заботой об экологии, является чистой воды проекцией — такого рода побуждениями руководствовалась бы и она сама. Между тем, реальным мотивом Джо в его стремлении осложнить жизнь владельцам фабрик, работающих на каменном угле, вполне может быть лоббирование интересов газовых компаний. Вывод же о том, что позиция Джо Кандидата по другим экологическим проблемам будет столь же правильной, как и по вопросу о кислотных дождях, представляет собой классический перенос. Джоан автоматически распространяет —

переносит мнение оратора, высказанное по одному конкретному вопросу на всю многомерную совокупность экологических проблем.

На этом же примере можно заметить, что наиболее мощное влияние на восприятие проекций и переносов в контексте атрибутивного процесса происходит на уровне диспозиционных атрибуций. Между тем, как уже отмечалось выше, большинство людей предрасположено к переоценке именно диспозиционных атрибуций и недооценке ситуативных.

Как отмечают Ф. Зимбардо и М. Ляйппе, «фундаментальная ошибка атрибуции многократно продемонстрирована в научных исследованиях, показавших, насколько редко “виновной” в том или ином поведении признают ситуацию. В ходе исследования, предметом которого были суждения студентов о своем собственном и о чужом интеллекте, испытуемые участвовали в специальной викторине: один человек задавал вопросы, а другой пытался на них ответить. Исследователи случайным образом распределили между студентами роли “ведущих” и “конкурсантов”. Студентов, назначенных на роли ведущих, просили придумать десять самых трудных вопросов на любую тему с тем лишь условием, что они должны были знать правильные ответы на эти вопросы. Таким образом, конкурсанты явно попадали в крайне невыгодное положение. Вряд ли можно было ожидать, что они хорошо осведомлены о том, чем интересуются ведущие или в чем они сведущи. Поэтому раунд за раундом конкурсантам приходилось тусклым голосом признаваться, что они не знают ответов на многие вопросы, и раунд за раундом студенты, наблюдавшие эти взаимодействия, приписывали ведущему больше ума и эрудиции, отказывая в этих качествах конкурсанту, хотя до сведения студентов были доведены правила игры, и они отлично знали, кто выбирает темы вопросов. Наблюдатели явно совершали фундаментальную ошибку атрибуции. Они не учитывали, той значительной форы, которую получали ведущие.

⇐ Назад