Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 4 страница
В этих условиях все попытки установить отношения близости, неизбежно приобретают характер идеализации объекта, на который они направлены. В случае успеха подобных попыток, возникающие отношения, какие бы внешние формы они не принимали (сексуальные отношения, деловое взаимодействие, дружба и т. д.), в своей психологической сути являются, как правило, симбиотической зависимостью. Именно этим объясняется тот факт, что «молодые люди часто достаточно патетически демонстрируют, что спасение для них возможно только в результате слияния с лидером; лидером является взрослый, который обладает способностью и желанием выступить в роли надежного объекта для экспериментирования с отвержением и гида на самых первых шагах к интимной взаимности и законному отвержению. Старший подросток хочет быть учеником или последователем, сексуальным “слугой” или “клиентом” такой личности. Если это не удается, как это часто случается вследствие абсолютности этой личности, молодой человек обращается к напряженной интроспекции и самопознанию, которые могут привести его к состоянию, граничащему с параличом. С точки зрения симптоматики, это состояние проявляется в болезненном чувстве изоляции, дезинтеграции внутренней целостности и тождественности, чувстве всеохватывающего стыда, неспособности ощутить достижения от любой деятельности»2.
Совершенно очевидно, что такие молодые люди составляют отчетливо выраженную группу риска, подверженную влиянию деструктивных лидеров, авторитарных и тоталитарных идеологий. Не менее очевидно, в свете сказанного, что необходимым условием формирования качественной идентичности и полноценной способности к установлению отношений близости является наличие благоприятных социально-психологических условий (включающих особенности организации среды жизнедеятельности личности и институциональную поддержку ее витальности со стороны общества), обеспечивающих широкие возможности для ролевого экспериментирования и межличностного взаимодействия в логике «субъект — субъект» в юношеском возрасте.
Между тем в современном российском обществе не только сохраняется целый ряд социальных, политических и экономических факторов, существенно ограничивающих личностную активность такого рода (например, относительно поздняя сепарация молодых людей с родительской семьей и т. п.), но периодически раздаются призывы типа введения раздельного обучения для мальчиков и девочек, направленные, по сути дела, на усиление личностной изоляции подростков и юношей якобы во имя «нравственности» и «традиционных ценностей». Подобного рода «инновации» не только не способствуют решению таких действительно
54
актуальных и взаимосвязанных проблем российского общества, как демографический кризис и кризис семьи, но и усугубляют их, поскольку индивиды со спутанной идентичностью оказываются попросту неспособны к установлению межличностных отношений, которые являются основой создания действительно функциональной семьи. Как пишет Э. Фромм, «есть лишь одна форма близости, которая не тормозит развития личности и не вызывает противоречий и потерь энергии, это зрелая любовь; этим термином я обозначаю полную близость между двумя людьми, каждый из которых сохраняет полную независимость и в каком-то смысле отделенность. Любовь поистине не вызывает конфликтов и не приводит к потерям энергии, поскольку она сочетает две глубокие человеческие потребности: в близости и в независимости»1. То, что подобные отношения, основанные на динамическом балансе «принятие-отвержение» являются обязательным условием сохранения семьи и поддержания ее функциональности, подтверждается многочисленными социологическими и социально-психологическими исследованиями: «исследование за исследованием свидетельствует, что несчастливые супруги проявляют несговорчивость, авторитарность, склонны критиковать и подавлять друг друга... Счастливые пары учатся, иногда с помощью психологического тренинга, воздерживаться от резкостей и малодушного подливания масла в огонь, честно спорить, излагая свои чувства в неоскорбительной для оппонента манере...»2.
Заметим, что все сказанное справедливо как в контексте супружеских, так и детско-родительских отношений. Родители, неспособные к зрелой любви, как правило, используют ребенка в качестве удобного объекта для сублимации собственных инфантильных детских фантазий. Важно понимать, что деструктивное взаимодействие такого рода может принимать самые разнообразные формы — от откровенно жестокого отношения к детям до гипертрофированной, возведенный в своеобразный культ заботы о них.
Вполне понятно, что способность к установлению адекватных отношений близости, является существенно важным и во многом определяющим не только с точки зрения перспектив индивида в плане создания полноценной семьи, но и в гораздо более широком социальном контексте. Так, например, индивиды, у которых эта способность существенно ограничена, как правило, не могут полностью интегрироваться в группу, «застревая» на стадиях адаптации или индивидуализации. В роли руководителя они склонны к авторитарному стилю управления, подмене творческих и креативных прессов бюрократическими процедурами, одновременно рискуя оказаться фактически марионеткой в руках «сильного» заместителя или даже секретаря.
Практический социальный психолог, планируя те или иные личностноразвивающие и группообразующие мероприятия, должен учитывать характер межличностных отношений партнеров по решению предстоящих задач, в том числе и степень их психологической близости.
Бродяжничество — 1) одна из форм крайней социальной дезадаптации и маргинальности индивида, выражающаяся в отсутствии постоянного места жительства, работы и стабильного дохода; 2) социально-психологические проявления патохарактерологических и иных личностных расстройств, выражающиеся в периодически возникающей и часто компульсивной потребности в резкой смене социального окружения, в неспособности к полноценной интеграции в группах членства и к
55
установлению партнерских отношений, в поведенческой ригидности, в отсутствии мотивации достижения, в отчетливо выраженной предрасположенности к асоциальной активности и т. п.
Проблема бродяжничества рассматривается многими авторами, прежде всего применительно к молодежной среде. При этом сам термин «бродяжничество» часто выступает как рядоположенный с терминами «беспризорность» и «безнадзорность» и, более того в неразрывной связке с последними (А. В. Глаголева). Подобный подход совершенно оправдан при изучении социальных и социально-педагогических аспектов данных явлений. Однако, если говорить о специфической социально-психологической реальности, именно «бродяжничество» выступает в данном случае родовым понятием. В этом смысле беспризорность и безнадзорность можно рассматривать как социальные факторы, провоцирующие бродяжничество и в то же время выступающие в качестве одних из возможных его следствий. Совершенно не случайно бродяжничество является актуальной проблемой и объектом социально-психологических исследований во многих странах Западной Европы и в США, где в значительной степени отсутствуют или минимизированы социальные и экономические причины беспризорности и безнадзорности, актуальные для современной России.
По сути дела, речь идет о достаточно универсальном социально-психологическом феномене, имеющем устойчивые и отчетливо выраженные признаки. Надо сказать, что еще в конце XIX в. бродяжничество стали рассматривать как психологическую, точнее психиатрическую проблему. Было введено даже специальное понятие «пориомания» — «инстинкт бродяжничества» или «болезненное миграционное состояние», обозначавшее особый вид патологии личности, этиологически связанной с эпилепсией (А. В. Глаголева). Позднее психиатры и клинические психологи в качестве первопричины бродяжничества называли психопатии различного генеза. Эти гипотезы, хотя и подвергались критике, позднее получили подтверждение в многочисленных исследованиях, в частности, В. А. Жмурова, В. В. Ковалева, М. В. Коркиной и др. В результате этих исследований список как психических, так и иных расстройств, рассматриваемых в качестве первопричин бродяжничества был существенно расширен. К ним, в том числе, были отнесены шизофрения, невротические расстройства, задержки развития, ранние стадии различных органических поражений и т. п.
При том, что бродяжничество безусловно может выступать как своеобразный симптомокомплекс перечисленных патологий, практика показывает, что в целом ряде случаев к нему склонны лица и в первую очередь подростки, не имеющие отчетливо выраженных психических и иных патологий. Гораздо более универсальными причинами бродяжничества являются совершенно определенные особенности психосоциального развития личности, в частности, негативное разрешение базисных конфликтов четырех первых стадий эпигенетического цикла и как следствие крайняя степень психосоциальной спутанности, либо негативной идентичности.
Так, разрешение первого базисного конфликта в пользу недоверия влечет за собой временную спутанность или утрату временной перспективы в зрелом возрасте. Это приводит к тому, что в субъективном восприятии индивида, «каждая отсрочка становится обманом, каждое ожидание — переживанием бессилия, каждая надежда — опасностью, каждый план — катастрофой, каждый возможный помощник — потенциальным изменником»1. Отсюда — психологическое «цепляние» за прошлое, попытки проживать его снова и снова, тем самым, как бы поворачивая
56
время вспять, в сочетании со стремлением «законсервировать» настоящее, чтобы избежать неисчислимых и неизбежных опасностей и неприятностей, затаившихся в будущем. Другим проявлением утраты временной перспективы является патологическая фиксация на будущем. Патологическая в том смысле, что будущее выступает не как естественное продолжение настоящего момента в рамках единого жизненного цикла, но как отдаленная абстрактная возможность, оторванная от текущей реальности. К классическим примерам такого рода можно отнести буквально-догматическое восприятие религиозных учений, социальные и личностные утопии и т. п. Во всех своих проявлениях временная спутанность влечет за собой бегство от реальности. Как фиксация на прошлом в сочетании со стремлением «заморозить» настоящее, так и фиксация на будущем, направлены в конечном счете на создание параллельных миров, в которых индивид ищет убежища от опасностей и дискомфорта, не заслуживающего его доверия реального мира. Вполне понятно, что такие индивиды совершенно не способны к реальной близости и установлению не только подлинно партнерских, но и вообще сколько-нибудь стабильных межличностных отношений. Отметим, что в рамках психосоциального подхода шизофрения и психозы этиологически связаны именно с ярко выраженным негативным разрешением первого базисного конфликта развития.
Негативное развитие на второй психосоциальной стадии приводит, по мнению Э. Эриксона, к формированию болезненного самоосознования как антитезы свободной воли и уверенности в себе. Такое самоосознование направлено на фиксацию «противоречия между самооценкой, образом “я” автономной личности и образом “самого себя” в глазах окружающих»1.
Вполне очевидно, что самооценка индивида с генерализированным чувством стыда и сомнения, как правило, «заморожена» на предельно низком уровне. И чем ниже этот уровень, тем яростнее отвергается вообще любое, а не только критическое мнение о собственной персоне со стороны социального окружения. Как отмечает Э. Эриксон, «тотальное разрушение самооценки у наших пациентов резко контрастирует с нарциссическим и снобистским презрением к мнению других». В этом суть патологического парадокса самоосознования как деструктивного вклада в спутанность идентичности. Это ничто иное, как примитивная форма защиты, позволяющая «сохранить шаткую уверенность в себе в противовес чувству сомнения и стыда»2.
Типичным проявлением самоосознования индивида в социальной жизни является неспособность устанавливать полноценные партнерские отношения, привнесение в любой вопрос личностно-аффективного содержания. Не случайно Э. Эриксон тесно увязывал феномен самоосознавания* с негативным разрешением конфликта «доверие против недоверия»: «Самоосознование — новая редакция того первоначального сомнения, которое касалось возможности доверия родителей и самого ребенка только в отрочестве; однако, такое сомнение имеет отношение и к вопросу надежности всего периода детства, которое теперь остается позади, и возможности доверия всему социальному универсуму, перед лицом которого он стоит». В качестве компенсаторного механизма поведенческой патологии такого рода часто выступает гипертрофированная тяга к идентификации с группой, «посредством которой недостаточная уверенность в себе может на время замаскироваться “групповой” уверенностью»3. При этом, поскольку такой индивид оказывается
57
патологически неспособен найти сколько-нибудь приемлемый баланс между самооценкой и восприятием себя другими членами группы, все, как правило, ограничивается принятием им внешней групповой атрибутики в сочетании с формальными групповыми нормами. То есть проживание даже первой стадии вхождения личности в группу (стадии адаптации) происходит лишь частично. В результате наступает быстрое и, что существенно важно, взаимное, разочарование и отвержение, и индивид превращается в «вечного странника», бесконечно ищущего приемлемую социальную нишу и не способного ее найти.
Разрешение третьего кризиса детства в пользу вины влечет за собой, с точки зрения Э. Эриксона, тотальную ролевую фиксацию как альтернативу здоровому чувству цели и свободному ролевому экспериментированию. При этом происходит регрессия к тотальному кризису доверия и «...выбор саморазрушительной роли часто остается единственной приемлемой формой инициативы на пути назад и наверх, осуществляемой в форме полного отказа от амбиций, что только и позволяет полностью избежать чувства вины»1. На уровне социального функционирования личности, это обычно находит выражение в установке на полный отказ от мотивации достижения, тотальной приверженности позиции «маленького человека», от которого «мало что зависит». Такие люди склонны к демонстративному, часто аффективному поведению, обычно направленному на «обыгрывание» темы «несчастливой судьбы». Еще одним классическим проявлением тотальной ролевой фиксации является крайняя как интеллектуальная, так и поведенческая ригидность.
Негативный вклад в спутанность идентичности, связанный с разрешением четвертого кризиса психосоциального развития в пользу неуспешности, выражается в неспособности индивида работать или стагнации действия, являющейся, по мнению Э. Эриксона, «...логическим следствием глубокого чувства неадекватности собственных общих возможностей». В социальном аспекте это приводит не только к очевидному ограничению потенциала индивида в смысле перспектив карьерного роста, самореализации в профессиональной деятельности и т. п., но зачастую, полностью парализует всякую созидательную активность личности. Компенсаторная реакция в таких случаях не редко проявляется в форме агрессивных и социопатических действий. Не случайно, по наблюдениям Э. Эриксона, «общим для шизоидов и делинквентов является недоверие к самим себе, неверие в возможность когда-нибудь совершить что-либо полезное»2.
Закономерным итогом такого выражено патологического психосоциального развития в детстве является спутанности идентичности или формирование негативной идентичности в подростковом возрасте (см. «Идентичность»). Первая в буквальном смысле толкает индивида к бесконечным скитаниям в поисках ответа на жизненно важный вопрос «Кто я?», вторая к асоциальной и, более того, антисоциальной активности.
Результаты современных исследований бродяжничества вполне укладываются в рамки приведенной схемы. Как отмечает А. В. Глаголева, «большинство исследователей: Л. А. Грищенко (1988). Б. Н. Алмазов (2000), А. Рожков (1997), А. А. Реан (2000), Е. Г. Слуцкий (1998), А. М. Нечаева (2001), S. Morich (1999), P. Peterich (2001) и др. — рассматривают проблему бродяжничества несовершеннолетних как один из вариантов компенсаторного поведения в конфликтной ситуации, неадекватной
58
реакции на неблагополучную обстановку воспитания в семье, школе»1. При этом «Побег из дома ... следует рассматривать не просто как удаление из семьи, где назрела конфликтная ситуация, а как перемещение ребенка в социальную среду бродяжничества несовершеннолетних, как приобщение к “уличному племени”, где есть свои нравы, обычаи, привычки, нормы и закономерности поведения. С таким перемещением связано усвоение новых норм, ценностей: подросток меняет субъектов идентификации, меняется ее нравственное и правовое сознание»2. К аналогичным выводам пришли и некоторые зарубежные исследователи. Так, С. Мориц «...описывает поведение уличных детей, на примере гамбургских подростков. Уличные дети — это молодежь от 13 до 16 лет, которая преимущественно была брошена на “общественное воспитание”, т. е. воспитание улицы. Эти дети образовывали определенные сообщества — “союзы молодежи”. Контакт этих детей ограничивался контактом с подобными им группировками. Поэтому компенсация значимых для них контактов оказалась для них чрезвычайно трудной»3.
Рассмотрение проблемы бродяжничества через призму психосоциального подхода позволяет, в частности, ответить на вопрос, каким образом формируется склонность к бродяжничеству в социально совершенно благополучных семьях. Как отмечал Э. Эриксон, «...степень доверия, определяемая самым ранним детским опытом, по-видимому, не зависит от абсолютного количества еды или демонстраций любви, а зависит от качества связей ребенка с матерью»4. Хотя данное высказывание напрямую относится к первой стадии эпигенетического цикла, в метафорическом смысле оно применимо и к последующим стадиям развития в детстве и юности. Хотя материальные условия и играют совершенно определенную роль тем не менее решающим фактором выступает способность референтных фигур поддерживать детскую витальность через установления отношений и способов взаимодействия адекватных актуальным потребностям развития.
Между тем, согласно данным А. В. Глаголевой, «в современной действительности дети, развивающиеся в благоприятной социально-экономической обстановке, также находятся в ситуации дефицита внимания со стороны родителей. ... Ребенка с раннего детства обучают иностранным языкам, развивают музыкальные и спортивные способности. В семье просто не хватает времени на совместный отдых, общение, игры. Ребенок в такой семье находится в ситуации неудовлетворенной эмоциональной близости с родителями, которая затем трансформируется в отчуждение и полную изоляцию. У родителей недостает теплоты и нежности при общении с ребенком, а нередко и понимания его основных потребностей, возрастных и индивидуальных особенностей. Свои потребности в теплом и неформальном общении с родителями он начинает удовлетворять в неформальном общении со сверстниками, что создает условия для формирования асоциального и антисоциального поведения». Хотя трудно согласиться с однозначным утверждением о том, что неформальное общение со сверстниками создает условия для антисоциального поведения (такого рода общение, начиная с достаточно раннего возраста является совершенно необходимым условием полноценного развития личности), вывод А. В. Глаголевой о том, что существует прямая взаимосвязь между дефицитом эмоциональных контактов
59
в семье и тем, что «правоохранительные органы неоднократно фиксировали детей из семей с социально-экономическим достатком в среде беспризорников, наркоманов, проституток»1, представляется вполне обоснованным.
Прямой профессиональной обязанностью практического социального психолога, работающего в образовательной сфере, является своевременное выявление «группы» риска с точки зрения склонности к бродяжничеству и организация профилактических программ, включающих работу с родителями, педагогами и школьной администрацией, а также мероприятия, направленные на предотвращение распространения бродяжничества в курируемом сообществе через социальное заражение. Понятно, что именно в рамках должностных обязанностей психолога оказывается необходимость осуществления психокоррекционного и социально-реабилитационного воздействия на лиц, склонных или подверженных бродяжничеству.
Бюрократизм [от франц. bureau — бюро, канцелярия + греч. kratos — власть, господство] — социальное явление, появляющееся и проявляющееся при следующих обстоятельствах: обезличенность, деперсонифицированность управленческого аппарата; безконтрольность управленческого аппарата; наличие не подчиненных рыночным законам, по сути своей, внеэкономических отношений функционеров управленческого аппарата и социальных объектов управления. Господство бюрократизма задает логику превращения функционального аппарата управления в сплоченную, обособленную элиту с внутренним кодексом «круговой поруки» и автономией от широкого социума, стремящуюся при этом, не допустить, по возможности, никаких инноваций, а в случае все же произошедших изменений, умеющую и приспособиться к ним, и не растерять свои властные полномочия в новых условиях. Бюрократизм характеризуется, прежде всего, максимально жесткими, правилами беспрекословного подчинения «по вертикали». Наиболее комфортно в условиях бюрократизма чувствуют себя авторитарные личности, с готовностью подчиняющиеся давлению «сверху», если им при этом предоставляется право оказывать жесткое властное давление на нижестоящих. «Зарегламентированность» индивидуальной активности в условиях бюрократизма, по сути дела, исключает любую инициативу, креативность и инновационность решений. Бюрократизм по большому счету не является собственно психологическим термином, но особенно в последнее время не может не быть включенным в число, так называемых, «интерпретационных ключей», использование которых необходимо для адекватного понимания актуальной реальности, в том числе, и реальности психологической.
В рамках такой отрасли социально-психологической науки, как психология управления, вопросы, связанные с феноменом бюрократизма и бюрократического стиля руководства, являются вполне актуальными и привлекают достаточно исследовательское внимание. Так, например, функционирование классической бюрократической пирамиды описывается знаменитым законом С. Паркинсона, суть которого сводится к двум взаимосвязанным факторам: 1) чиновник множит подчиненных, но не соперников; 2) чиновники работают друг на друга.
Как писал С. Паркинсон, «чтобы освоить фактор 1, вообразим, что некий чиновник A жалуется на перегрузку. В данном случае неважно, кажется это ему или так оно и есть.... Выхода у него три. Он может уйти; он может попросить себе в помощь чиновника B; он может попросить двух подчиненных C и D. Как правило A избирает
60
третий путь. Уйдя, он утратил бы право на пенсию. Разделив работу с равным ему B, он рискует не попасть на место W, когда оно наконец освободится. Так что лучше иметь дело с двумя подчиненными. Они придадут ему весу, а он поделит работу между ними, причем только он один будет разбираться и в той, и в другой категории дел. Заметьте, что C и D практически неразлучны. Нельзя взять на службу одного C. Почему же? Потому что он разделил бы работу с A и стал бы равен ему, как отвергнутый B, и даже хуже, он метил бы на место A. Итак, подчиненных должно быть не меньше двух, чтобы каждый придерживал другого, боясь, как бы тот его не обскакал. Когда на перегрузку пожалуется C (а он пожалуется), A с его согласия посоветует начальству взять и ему двух помощников. Чтобы избежать внутренних трений, он посоветует взять двух и для D. Теперь, когда под его началом служат еще E, F, G, H, продвижение A по службе практически обеспечено1.
Описанное С. Паркинсоном явление, характерное не только для государственной, но и для корпоративной бюрократии, позднее получило название «закон убывающей компетентности». Совершенно очевидно, что в рамках данной тенденции не только практически исключается продвижение на верхние этажи властной пирамиды инициативных и самостоятельных личностей, но и отдается предпочтение «серости», типичным «троечникам» на низовом, исполнительском уровне. Однако и этим дело не ограничивается.
Многочисленным «молчалиным» необходимо ежедневно доказывать начальству свою незаменимость и оправдывать «оказанное доверие». Поэтому, как отмечал С. Паркинсон, «когда семеро служащих делают то, что делал один, вступает в игру фактор 2. Семеро столько работают друг на друга, что все они загружены полностью, а A занят больше, чем прежде. Любая бумага должна предстать перед каждым. E решает, что она входит в ведение F, F набрасывает ответ и дает его C, C смело правит его и обращается к D, а D — к G. Однако G собрался в отпуск и передает дело H, который снова пишет все начерно за подписью D и вручает бумагу C, а тот в свою очередь просматривает ее и кладет в новом виде на стол A.
Что же делает A? Он мог бы с легким сердцем подписать, не читая, так как ему есть о чем подумать. Он знает, что в будущем году он займет место W, и должен решить C или D заменит его самого. Он же решит, идти ли в отпуск G — вроде бы еще рановато, и не отпустить ли лучше H по состоянию здоровья... Кроме того, надо оплатить F работу на конференции и отослать в министерство прошение E о пенсии. A слышал, что D влюблен в замужнюю машинистку, а G неизвестно почему поссорился с F. Словом, A мог бы подписать, не читая. Но не таков A. Как не терзают его проблемы, порожденные самим существованием его коллег, совесть не позволит ему пренебречь долгом. Он внимательно читает документ, вычеркивает неудачные абзацы, привнесенные C и H, и возвращает его к тому виду, который был избран изначально разумным (хотя и склочным) F. Правит он и стиль — никто из этих юнцов языка своего толком не знает — и в результате мы видим тот вариант, который создал бы A, если бы C, D, E, F, G и H вообще не родились. Но вариант этот создало множество людей, и ушло на него немало времени. Никто не отлынивал от работы, все старались. Лишь поздно вечером A покидает свой пост, чтобы пуститься в долгий путь домой. Теперь во всех окнах его учреждения гаснет свет и тьма сгущается, знаменуя конец еще одного нелегкого трудового дня. А уходит одним из последних, сильно сутулясь, и думает с кривой улыбкой, что поздний час, как и седина, — возмездие за успех»2.
61
При всей явно публицистической направленности выводов С. Паркинсона, их справедливость подтверждается практикой, что отчетливо видно, в частности, на примере нашей страны. Так, по данным Института социологии РАН, на сегодняшний день в России насчитывается 2,5 млн. гражданских чиновников — в 14 раз больше, чем было во всем Советском Союзе.
Это объясняется тем, что с ростом числа бюрократов неизбежно падает уровень контроля высших ступеней иерархической пирамиды над нижними, на котором держится вся управляемость такой системы. В результате представители нижних бюрократических слоев не только получают возможность манкировать своими обязательствами перед «верхушкой» иерархии в случае конфликта интересов, но и в определенных условиях начинают представлять для нее реальную угрозу. В свою очередь, в целях восстановления контроля, бюрократическая элита вводит в систему дополнительных «ревизоров», создавая тем самым, все новые и новые ступени бюрократической пирамиды.
Совершенно очевидно, что данный процесс является социальной патологией, представляющей прямую угрозу для общества как в социально-психологическом (низкая эффективность управления, культивирование авторитарности, блокирование инновационных процессов и т. п.), так и в экономическом (буквальное «проедание» бюрократическим аппаратом значительной части национального продукта в официальной и коррупционной схемах).
При этом, хотя строго говоря, бюрократизм и не является социально-психологическим понятием «в чистом виде», он не только находится в тесной содержательной и причинно-следственной связи с такими социально-психологическими характеристиками, как авторитарность, деперсонализация, конформизм, но и попросту неотделим от них. Исчерпывающую характеристику бюрократии с социально-психологической точки зрения дал в свое время Э. Фромм: «Бюрократы — специалисты в области управления вещами и людьми. Вследствие огромного аппарата, подлежащего управлению, все явления сводятся к абстракциям, и возникает полное отчуждение в отношении бюрократов к индивиду. Люди, подлежащие управлению, являются для бюрократов объектами, к которым они относятся без любви и без ненависти — абсолютно безлично; администратор-бюрократ не имеет права на чувства, когда речь идет о его профессиональной деятельности; он должен манипулировать людьми так, как если бы это были цифры или вещи»1.
В данной связи необходимо отметить, что и самого себя бюрократ воспринимает исключительно как объект, предназначенный для выполнения определенных функций в рамках бюрократической машины, лишенный малейшего права на какую бы то ни было самостоятельность суждений, критичность и в конечном счете на элементарное человеческое достоинство. Не случайно Э. Фромм считал, что существует совершенно особый тип бюрократической личности в основе которого лежит садо-мазохистский характер: «В бюрократической системе каждый человек осуществляет контроль над своими подчиненными, а он, в свою очередь, контролируется своим начальником. Как садистские, так и мазохистские импульсы в такой системе оправдывают свои расходы. Бюрократическая личность презирает нижестоящих и в то же время восхищается и боится нижестоящих. Достаточно посмотреть на выражение лица такого бюрократа и послушать его голос, когда он критикует подчиненного за минутное опоздание, чтобы понять, что он требует, чтобы подчиненный всем своим поведением показывал, что он во время работы «принадлежит» своему начальнику.