Мы хотим вырваться из выдуманного мира! 17 страница
В этом смысле мы можем назвать сталинизм «практическим пост-модернизмом».
И это предвосхищение постмодернистской методологии сталинской практикой неслучайно: в обоих случаях основой стало реальное вытеснение человека-субъекта некими внешними, абсолютно чуждыми человеку-субъекту силами. В случае сталинизма – тоталитарной политической системой, в случае современной системы как социального основания постмодернизма – тотальной властью рынка и глобальной гегемонией капитала.
Любопытно, конечно, задать вопрос: почему официальной методолого-философской доктриной, развивавшейся под эгидой сталинской системы, был «диамат» – крайне примитивизированная версия диалектики и материализма, а не некие новые конструкции, предвосхищающие нынешний постмодернизм? Подробный анализ этой проблемы уведет нас слишком далеко от нашего предмета, поэтому ограничимся лишь двумя соображениями.
Первое. Рассматриваемая нами эпоха принципиально несводима к сталинской политической диктатуре. Последняя паразитировала на реальном социальном творчестве – сугубо субъектной практике творения нового мира путем снятия старых отношений[157]. Именно эта живая струя, выраженная и в социальной практике СССР, и в советской культуре, стала одной из важнейших причин сохранения сталинизмом диалектики как официальной философской доктрины при выхолащивании ее содержания и развития примитивно-превратных форм (от «трех законов диалектики» до «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму»).
Второе соображение: сталинские мутации должны были сохранять формальное «сродство» с научным социализмом, ибо только оно делало эту систему легитимной. Дав научную модель снятия капитализма и – шире – «царства необходимости» – марксизм сыграл сам с собой злую шутку. Став первым развернутым теоретическим доказательством необходимости и возможности рождения нового, социалистического общества, марксизм превратился в генетически-всеобщую основу всех социалистических теорий и, что еще важнее, практик. Отныне любая социалистическая доктрина и ее практическое воплощение оказались вынуждены соотносить себя с марксизмом и позиционировать себя как его развитие, уточнение, спецификацию. Они делали и делают это на протяжении вот уже более ста лет во всех случаях, даже тогда, когда эти практики становятся прямо противоположны базовым положениям марксистской теории, ибо только марксизм как единственно строгая теория нового мира придает им легитимность в мире тех, кто ищет социалистические альтернативы нынешнему общественному мироустройству. Это же произошло и с диалектикой как базовой методологией марксизма.
Но в той мере, в какой тоталитарная власть могла избавляться от материалистической диалектики, подменяя ее правилами формального отрицания (симулированием диалектического снятия) и десубъективизации (симулированием материализма), она это делала. В официальных учебниках противоречия сводились к негации дурной стороны. Человек как социальный субъект подменялся «массами» – этим симуклякром субъектности. На место теоретической открытости и самокритики парадигм (еще одна ныне забытая черта марксистской диалектики) пришла единственная парадигма, один-единственный «большой нарратив», догматизированный в соответствующих текстах вождя.
Заметим в этой связи: сталинизм предугадал новейшие тенденции в эволюции западной философской методологии. Постепенное развитие того, что мы, в отличие от многочисленных описателей «империи», назвали «прото-империей» (процесс ее рождения еще не завершен и может быть остановлен), бросает вызов постмодернистскому безразличию[158]. Возникает новая тенденция: доведения постмодернисткой методологии до абсурдной завершенности в социальной, экономической и политической практике.
Отрицание больших нарративов заканчивается тем, что само это отрицание превращается в единственный нарратив (язык не поворачивается назвать его большим), который отторгает интеллектуалов от какой-либо социо-культурной и идейной позиции, а гражданам, превращенным в аморфные массы нарождающейся империи, отводит роль вне-философского не-субъекта.
Интенции деконструкции обретают материальное бытие и превращаются в интенции практической деконструкции – прямого и косвенного насилия, разрушающего остатки гуманного общественного бытия при помощи рыночного, политического, идейного манипулирования, подкрепленного прямым насилием против тех, кто пытается найти хоть какой-то иной «большой нарратив» на практике.
Впрочем и здесь мы не оставим в стороне поиск позитива в концептах постмодернизма. Применительно к рассматривавшейся выше теме они будут связаны с акцентированием проблемы «умирания», засыпания системы, что мы ниже обозначим как актуализацию проблемы заката социальной системы. Именно эта часть диалектики – исследование противоречий и дисконтентов «заката» – была наименее развита ранее. Именно она требует наибольшего развития сейчас – в период заката господствующих ныне отношений, на что и указывает, причем вполне позитивно, провозглашаемый постмодернизмом даже не закат, но само-де-конструкция философии, методологии, науки, культуры – далее везде...
Впрочем, мы увлеклись. Вернемся к проблемам обоснования диалектики как метода, адекватного познанию социальной реальности. Мы остановились на следующем: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и заката «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.
И в той мере, в какой названные выше проблемы являются социальной реальностью и XXI века, в этой мере остается актуален классический диалектический метод. В этом смысле даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой.
И все же наиболее важной и сложной задачей, как мы отметили, становится развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижение в сравнении с достижениями 60-70-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций.
P.S. Постмодернистские конструкты
«империи» и «множества» как симулякры противоречий новой эпохи[159]
В качестве пост-скриптума к нашей второй части мы публикуем наши размышления по поводу нашумевших на Западе книг А.Негри и М.Хардта «Империя» и «Множество». В России эти работы получили гораздо меньший резонанс, но, тем не менее, в условиях нынешнего повального игнорирования любой оппозиционной неолиберальному мэйнстриму теории определенное внимание они привлекли, и это уже само по себе знаменательный факт. Еще более интересны эти книги как современный образец попыток синтеза марксизма и постмодернизма левыми интеллектуалами.
Последняя из двух книг авторов, пожалуй, наиболее интересна, ибо более актуальна и нацелена на поиск альтернатив господствующей силе современности – Империи. Поэтому речь ниже пойдет прежде всего о «Множестве». Однако эта дилогия неразрывна по содержанию и едина по методологии и потому многие наши пассажи будут адресованы обеим работам.
Что прежде всего привлекает в них?
Для нас это жестко-критический взгляд на сегодняшний мир как антигуманный и требующий своего изменения. При этом, в отличие от морализаторских абстрактно-благопожелательных работ, авторы «Империи» и, особенно, «Множества» стремятся показать против чего («империи») и кто («множество») будет бороться. Книги эти несомненно левые, оппозиционные и теоретические, претендующие на новое слово в альтернативной теории.
Не менее привлекательна и ориентация на анализ тех новых явлений, которые несомненно происходят и с глобальной экономико-политической системой, и с теми социально-политическими движениями, которые стремятся ее изменить. В этом смысле работы Негри и Хардта несомненно антидогматичны и современны.
Привлекает, наконец, и эрудиция авторов, серьезность проделанной работы, логичность (во всяком случае, в рамках авторской парадигмы) выводов.
А дальше начинаются вопросы, сомнения и прямая полемика.
Новое слово в марксизме?
(Несколько слов о методологии)
Любую оппозиционную теоретическую работу и доныне в большинстве случаев сопоставляют с марксистским наследием. И это не случайно, ибо другой столь же масштабной теории, предлагающей философские, социально-экономические, идейно-политические альтернативы нынешнему мэйнстриму как не было, так и нет.
В этой связи было довольно предсказуемо, что многие зарубежные авторитеты поспешат назвать эти книги новым словом в марксизме. Дело, однако, обстоит существенно иначе. Дело не только в том, что авторы не вполне марксисты. Это, в конечном итоге, не так важно. Можно быть марксистом, можно не быть марксистом, можно быть марксистом в некоторых аспектах, примерно так, как два эти автора, которые что-то берут из марксизма, но в главном – постмодернисты. И здесь можно было бы поставить точку и посмотреть, насколько постмодернисткая парадигма (господствующая ныне среди как левых, так и правых теоретиков) позволяет Хардту и Негри решить поставленные в книгах проблемы.
Здесь, однако, есть некоторая «закавыка»: дело в том, что сочетание марксизма и постмодернизма мешает авторам в теоретическом исследовании. Почему это так? Потому, что марксизм представляет собой комплексную обществоведческую концепцию, а постмодернизм – нет. И поэтому, когда мы пользуемся марксизмом лишь наполовину, то постмодернизм вторую половину компенсировать не может. Как это проявилось в книгах?
Ну, во-первых, как относятся авторы к марксистскому методу? Что касается диалектического метода, то им авторы не владеют, хотя им одновременно присуще диалектическое чутье (этого у них не отнять) и местами они его с блеском демонстрируют. Сознательно же применять диалектику они не умеют. Их книги не снимают диалектику, а игнорируют и отторгают ее. Книги написаны для тех, кому диалектика, как метод исследования, либо не знакома, либо они отказались от ее использования, т.к. это ведет к выводам (как теоретическим, так и практическим) слишком неприятным для них. Мы в свое время в предисловии к книге «Ренессанс социализма» (М.: 2003) писали, что диалектика вредна конформистам. Как правило, этот метод отторгается тогда, когда возникает желание выключить себя из реального общественного процесса, серьезных преобразовательных действий, направленных на более или менее целенаправленное изменение этого мира.
В отношении А.Негри, прошедшего через тернии оппозиционной борьбы, этот упрек, возможно, несправедлив, но мы говорим о звучании книг, а не о биографии авторов.
Что касается философии истории, то эти авторы демонстрируют здесь типичный постмодернистский коллаж: если мы будем внимательно следить за самим текстом, то увидим, что авторы самым хаотическим образом прибегают к юридической, геополитической, этнологической, социально-политической, культурологической, экономической аргументации вне всякой связи со ступенями анализа. В любой точке можно применять любой аргумент. Такой «метод» делает их книги приятно читаемыми, создает ощущение аргументированности (на каждый тезис находится какое-нибудь подтверждение – где экономическое, где юридическое…), но сколько-нибудь целостной историко-философской методологией здесь не пахнет. О ней авторы, скорее всего, вообще не задумываются.
Действительная методологическая основа книги – это своего рода формальный постмодернизм или постмодернизм как формальное обобщение. В отличие от тех эпигонов постмодернизма, которые просто что-то перечисляют, Негри и Хардт предлагают некоторую концепцию, в которой, в силу их «левизны» и обобщений, присутствуют теоретические выводы, корреспондирующие с известными реальными процессами (то, что они пишут об Империи, о глобализме, о сетевом обществе).
В этой связи не случайно, что авторы то и дело находятся в решительном разладе с фактом. И даже не в том дело, что какие-то их позиции противоречат, на наш взгляд, каким-то фактам, а дело в том, что они к фактам почти не прибегают. Место фактов у них занимают готовые мнения, свои или чужие. Для книг очень характерно обильное цитирование постмодернистской философской литературы, а именно цитирование произведений таких авторов как Фридрих Джемисон, Мишель Фуко, Гваттари, Делёз. Но при этом совсем не цитируются такие постмодернисты, как, скажем, Деррида. А Бодрийяр игнорируется вообще, нет такого, не существует.
При этом авторы иногда называют себя марксистами и коммунистами, а если так себя позиционировать, то будьте любезны соответствовать.
Впрочем, еще раз повторим: критика состоит не в том, что эти работы не марксистские (в данном случае мы хотим это только уточнить), а в том, что методологически они «никакие», даже не постмодернистские в точном смысле слова, скорее просто игнорирующие какой-либо целостный метод, как и подавляющее большинство нынешних работ в области социальной теории. Это нормально. Обычно. Привычно. Только вот «нового слова» не только в марксизме, но и вообще в методологии социально-философских исследований нет.
Империя: модное слово или реальность. И если реальность, то какая?
Первая книга авторов называется «Империя», и в ней утверждается, что нынешний мир стал единой, не делимой на национальные государства системой, для которой характерны новый тип деятельности (доминирование сферы услуг и т.п. хорошо известные характеристики постиндустриального производства), институтов (корпорации, стершие национальные границы и границы между различными видами деятельности, рабочим и свободным временем и т.п.), общественной организации (подчинение всех сфер общественной жизни аморфной и безликой «империи»).
При этом авторы некоторые реально существующие тенденции квалифицируют то как генезис нового качества, то как уже свершившееся качественное изменение. В большинстве случаев, однако, изложение опирается не более, чем на тенденции в странах «золотого миллиарда». Но при этом налицо явное стремление выдать одну из существующих тенденций за достигнутый результат.
Вот таких забеганий вперед в книге очень много. Подведение столь скороспелого фундамента аргументации под имперские тенденции и ведет к тому, что сами эти имперские тенденции определяются довольно расплывчато.
Понимание Империи, как ни странно, в книгах изложено хуже всего. Самые неопределенные, самые расплывчатые, туманные формулировки касаются того, что же такое Империя сейчас. Именно там, где авторы берутся описывать структуры и отношения этой Империи, они полностью переходят на постмодернистский жаргон, который заменяет им понятия и позволяет лишь догадываться, что они имеют в виду.
Что же можно уловить содержательного в их концепции Империи? Очень интересно в книге показано исчерпание империалистической модели мирового господства капитала; проделан неплохой анализ исторических условий возникновения империализма и причин его замены «империей». Что касается самой «империи», то в основном это негативные определения, связанные с раскрытием того, чем же эта империя отличается от империализма, а именно: теряется роль национального суверенитета, возрастает роль других общественных структур, например таких, как транснациональные корпорации. В то же самое время они полагают, что регулирующая роль государства никуда не исчезает, просто она перераспределяется между другими социальными институтами, что власть приобретает расплывчатый сетевой характер, что она не имеет никакой точки концентрации, некого единого управляющего концентрирующего центра. Власть «алокальна», как они любят выражаться, она не представляет собой власть некого наднационального правительства, а скорее представляет некий консенсус многих контролирующих субъектов. Кстати, они пытаются обосновать такой сетевой и расплывчатый характер власти и контроля в Империи изменением самого содержания этого контроля. Они его определяют термином перехода от дисциплинарного общества к обществу контроля. Хардт и Негри утверждают, что в нынешнем информационном пространстве кооперация людей становится их собственным делом, а не определяется капиталом.
Как мы уже заметили, здесь выделены некоторые реальные (и уже давно известные по работам второй половины ХХ века – от Д.Белла до М.Кастельса) тенденции возникающего информационного глобального общества.
Но, во-первых, как мы уже отметили, эти тенденции выдаются за достигнутый результат. Во-вторых, даже если рассматривать эти тенденции сами по себе, то и здесь наблюдается резкое отторжение реальных параметров существующей системы. Некая «вне-системная» методология приводит к тому, что у авторов в принципе не дается анатомия существующей системы. Более того, дается как бы «неявная» установка на то, что анализировать экономическую и социальную структуру, реальные каналы власти, процессы противоречивого сращивания сверх-государств и ТНК вообще не нужно, ибо… невозможно: структур нет. Есть неопределенная аморфная империя. Она в целом ведет неопределенную (главным образом информационную) войну против «множества» (что это такое, в первой книге так же четко определить нельзя – такова методологическая установка – скорее всего, некая совокупность людей, деятельностей, сознаний как объектов эксплуатации и контроля).
В этом подходе есть два аспекта. Первый, истинный, хотя и изложенный довольно поверхностно: в мире сложилась глобальная гегемония капитала, система тотальной власти, тотального отчуждении человека во всех сферах деятельности. Идея, вообще-то, давно известная в западном и отечественном марксизме. Истоки этого взгляда – работы Лукача, серия работ 60-х гг. по отчуждению у нас и на Западе и др. (мы проанализировали анатомию этой власти и показали работы своих учителей в книге: Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004).
Подчеркнем: в мире ныне действительно происходит всеобщее подчинение различных процессов жизнедеятельности человека капиталистической форме. Более того, изменяется сама эта форма. Капиталистическая система универсально подчиняет себе все сферы деятельности, снимая внешние различия между трудом уборщицы и трудом индустриального рабочего, профессора и производителя порнофильмов. Происходит формальное стирание этих различий. За этим скрывается соответствующее изменение природы капитала и наемного труда. Возможны два варианта ответа на этот вопрос.
Первый вариант предлагают Хардт и Негри: природу капитала и наемного труда исследовать не нужно. Есть некая неопределенная власть, которой противостоит некое неопределенное multitude (множество).
Второй вариант ответа: нужно исследовать содержание, противоречия, механизмы и пути развития этих реальностей, в частности, той гегемонии капитала, «контроля», о которых они пишут. И уже существует масса интересных работ с анализом известных фактов, раскрывающих природу этой власти.
Между тем Хардт и Негри, если и говорят о них, то на уровне не анализа, а, скорее констатации. Да, они называют факты, которые, более или менее известны, но вопрос в том, как в этих условиях изменилась природа, сущность системы. Недостаточно констатировать феномен и объявить его массовым. Есть различные духовные, материальные, политические и прочие формы подчинения разных слоев работников разным типам капитала. Оно (подчинение) по-разному устроено и на эту тему написано большое количество работ. Здесь нужен сложный системный анализ, которого, однако, Хардт и Негри не делают и не хотят делать, ибо такова их методологическая установка.
Да, существует тенденция подрыва регулирующего влияния национальных государств и возрастания роли ТНК. Но чем дальше, тем больше и теоретики, и практики, говорят не об абстрактной сетевой империи, а о достаточно конкретном сращивании некоторых сверх-государств (типа США) с транснациональными институтами (от ТНК до НАТО) и образовании на этой основе некоторой пока еще прото-империи. Она, конечно же, отлична, от империй прошлых столетий, вобрала в себя достижения эпохи глобализации, использует механизмы информационного подчинения, манипулирования человеком, но это отнюдь не некая аморфная и безликая сеть.
Да, возникает сетевой контроль, но этот сетевой контроль в книгах почти никак не раскрывается, не анализируется. А за ним стоит вовсе не таинственный, непознаваемый субъект. Субъект «контроля» известен: глобальный капитал формирует довольно четкую воспроизводящуюся, замкнутую структуру – корпоративно-государственную номенклатуру. Ее вполне можно выделить по принципу концентрации в руках пучка властных полномочий в экономической, политической, идейной и культурной сферах. Есть механизмы этой власти, они описаны.
Точно так же известно, что есть довольно четкая структура субъектов противодействия гегемонии капитала. Да, структура социального развития стала очень сложной (но это стало известно еще 50 лет назад, до Маркузе и Горца). Из этой структуры выделяются различные слои, которые по-разному определяют и понимают свою оппозицию, по-разному действуют, по-разному представлены. Но при этом они все связаны в достаточно целостную, хотя и очень сложную, противоречивую систему, и все это довольно известные вещи.
«Множество»: есть ли альтернатива империи и если да, то какая?
А теперь добавим в эту бочку критического дегтя медовую ложку похвалы. Во второй работе – «Множество» – авторами сделаны некоторые шаги к более конкретному пониманию тех изменений, которые произошли в оппозиции на протяжении последних десяти лет. Так называемое «антиглобалистское» движение (его сторонники называют себя «альтерглобалисты» – сторонники иной, социально, гуманистически ориентированной интеграции снизу) став всемирным, ознаменовало новый тип общественной организации. В работах, анализирующих эти новые социальные движения (на русском языке см., например, книгу: Альтерглобализм: теория и практика «антиглобалистского» движения. – М., 2003), было показано, что с конца ХХ века типичной формой оппозиции стали новые социальные движения, организованные как многообразные, открытые, самоуправляемые сети.
Multitude – это идея, верно отражающая тот факт, что глобальная власть капитала в потенции втягивает в свою орбиту всех и все становятся объектами эксплуатации (даже если они непосредственно не являются капиталистическими наемными рабочими). Этот факт распространяется не только на непосредственное производство, но и практически на все остальные сферы жизни общества. Именно отсюда возникает возможность объединения всяческих разнообразных слоев и социальных групп в борьбе против капитала, в противостоянии его глобальной власти. И объединяет их не классовая общность (или далеко не только классовая общность), не их принадлежность к народу и т.п., а сетевой принцип организации.
И все же эта идея не раскрывает другую сторону проблемы противостояния глобальному капиталу: а способен ли такой субъект на самостоятельное историческое творчество, и если способен, то в какой мере и в каких пределах? Практика показывает, что реальная способность к историческому творчеству существует пока в довольно узких, локальных рамках, а там, где она все же выходит на глобальный уровень, она сводится только к самому факту возникновения сетевой координации локальных инициатив и пока только для демонстрации совместного неприятия глобальной власти капитала.
М.Хардт и А.Негри эту тенденцию заметили и отобразили. Правда, между реальной сложной системой новых социальных движений (НСД) и неопределенной идеей «множества» дистанция огромного размера. И это дистанция не в пользу наших авторов: об НСД и альтерглобализме написаны интереснейшие работы, обобщающие практику жизнедеятельности этих новых общественных сил, весьма подробно анализирующие их системное качество, противоречия, структуру. Эти исследования на своем фоне делают идею аморфного «множества» довольно бессодержательной.
Так, в современном альтерглобалистском движении есть понимание интересов и возможностей крестьянского движения в Латинской Америке, профсоюзов индустриальных рабочих в развитых странах и в Третьем мире, интересов безработных, интеллектуалов и т.п. Есть анализ противоречий между этими слоями, сложная структура которых отнюдь не может и должна определяться как «multitude». Нужно этот анализ развивать и углублять, а не «отменять» методологической установкой на игнорирование системного исследования и диалектики. Более того, нужен анализ не только внешней структуры, а анализ содержания, форм исторического развития, пространственной дивергенции, кстати, вполне «локальной», а не «алокальной».
То же касается и идеи преодолевающей суверенитет «демократии множества» – здесь в зародышевом виде содержатся некоторые попытки абстрактного выражения новых принципов жизнедеятельности НСД – демократии участия, консенсусной демократии, самоуправления, базисной демократии и т.п. Но обобщить эти формы вне системного, различающего содержание и сложно структурированные формы, использующего историко-логический подход исследования нельзя. Этот подход, однако, принципиально закрыт для Хардта и Негри… ими же самими. В результате хотелось бы посоветовать читателям другие работы, в которых эти обобщения уже проделаны (например, публикации на многих языках мира, включая русский, ежегодника «Глобализация сопротивления»).
Точно так же необходимо развивать исследование сложившейся ныне тотальной системы отчуждения во всех ее формах: отчуждения от труда, от его результатов, от контроля за этими результатами, от своей собственной деятельности как общественной, от самого себя как от субъекта, который действует по законам, навязанным ему извне и т. п.
Нужно четко уяснить себе уровень исторического развития того явления, которое исследуется – уяснить, в какой мере новый тип социальной общности (multitude) стал уже реальностью, а в какой остается проектом. И, соответственно, необходимо обратиться к анализу необходимых предпосылок реализации этого проекта. Конечно, основная негативная предпосылка уже развивается на наших глазах (на чем М.Хардт и А.Негри концентрируют внимание) – это общее подчинение глобальной власти капитала, и, соответственно, общее противостояние ему. Но и с этой точки зрения различные социально-профессиональные группы подчинены механизму эксплуатации глобального капитала неодинаковым образом и в разной мере.
Позитивная же предпосылка нового характера общности, формирующей контрсубъекта – это новый характер деятельности преимущественно в нематериальном производстве. Концепция multitude также вполне справедливо ссылается именно на это. Отмечается, что этот новый характер деятельности приобретает ведущее значение и проникает едва ли не во все иные виды деятельности. Но остался «за кадром» тот факт, что этот процесс захватил пока меньшую часть общественного производства, и его затронутый им субъект количественно весьма ограничен. Более того, значительная часть людей, затронутых изменением характера деятельности, вовсе не представляет собой «передовой отряд» антикапиталистического сопротивления. И опять встает вопрос (упущенный нашими авторами) об изучении конкретных условий и их исторической эволюции, которые приведут к формированию практически действенного субъекта альтернативной системы социальной общности
Почему «Империя» и «Множество» оказались столь популярны
Подытожим. Работы Хардта и Негри выделяют в принципе действительно существующие (и в большинстве своем известные) тенденции и процессы усиления власти капитала над человеком и изменения природы этой власти, формирования новых оппозиционных сил. И это прекрасно.
Вопрос в другом: как они их интерпретируют и к каким выводам подталкивает эта интерпретация. Именно здесь лежат наши разногласия.
Капитализм как глобальная система к началу XXI века породил очень сложную структуру гегемонии, подчинения всех личностных качеств человека на всем пространстве земного шара. Понять ее во всей ее сложности трудно, но необходимо. Для этого, однако, нужна грандиозная системная работа – и по исследованию, и по изучению результатов исследования. Такая работа к тому же приведет к конкретным выводам о том, какие экономические, политические и идейные силы, где и как осуществляют свое подавление различных слоев нынешнего общества. И этот вывод покажет, кто, почему и как будет бороться с этой властью, причем не аморфно-безликой империей, а вполне конкретными экономическими и политическими институтами.
Большинству нынешних слегка фрондирующих интеллектуалов не нужны ни такое сложное исследование, ни такое системное знание, ни – особенно – такие конкретные выводы.
Вот почему, когда приходит ученый, который утверждает, что все это и не нужно, ему говорят «огромное спасибо, ты нас спас». Есть империя как контроль; точка. Все вообще подвергаются эксплуатации анонимной сетевой властью капитала; точка. Альтер-натива этому также аморфна и неопределенна, это – multitude, точка. Обобщенное название явлениям дано. Проблемы сняты.
Такой взгляд становится на удивление адекватен современному интеллигенту с его фрагментарным, постмодернистским видением мира, априорным отторжением сложного, системного, развивающегося, исторически-заостренного знания.
Западный интеллигент мечтал о такой работе, которая позволила бы ему понять этот мир в целом, понять так, чтобы его обрывочные сведения об этом мире уложились в единую корзину, все равно в каком порядке, только чтобы можно было легко перетрясать; дала бы возможность почувствовать себя практически все знающим, не утруждаясь сложной системой представления об этом мире, его противоречиях, открытости, развитии.