ИЗ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТНОГРАФИИ / АНТРОПОЛОГИИ

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

Ордена Дружбы народов

Институт этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая

Л. Е. Куббель

Очерки потестарно-политической этнографии

Издательство «Наука»

Главная редакция восточной литературы

Москва 1988

К 88

Ответственный редактор

А. И. ПЕРШИЦ

Рецензенты

С. Я. КОЗЛОВ, Л. И. РЕИСНЕР

Книга посвящена потестарно-политической этнографии — этнографической субдисциплине, предметом изучения которой служат отношения власти и руководства обществом в. докапиталистических общественных организмах, преимущественно предклассовых и раннеклассовых. Рассмотрены предметная зона этой субдисциплины, ее понятийно-терминологический аппарат, понятие потестарной и политической культуры и его содержания и другие вопросы.

Книге предпослан краткий обзор развития потестарно-политической этнографии у нас в стране и ее аналога — политической антропологии — за рубежом.

. 0508000000-082

013(02)-88

К---------------------- 46-88

Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Работа, предлагаемая вниманию читателя, посвящена доста-специфичной отрасли этнографической науки, сформиро-вавшейся в самостоятельную субдисциплину сравнительно недивно, менее полувека назад. Эта субдисциплина занимается традиционными отношениями власти и властвования в докапиталистических, преимущественно доклассовых и раннеклассовых, общественных организмах. В круг ее интересов входят как сами эти отношения, так и сопряженные с ними институты и системы: их задачи, формирование, структура и функционирование, а также сравнительное изучение таких отношений, институтов и связанных с ними процессов в разных обществах, классификация и типологизация их. В наши дни предметная зона данной субдисциплины существенно расширяется за счет включения в нее проблемы, которая может быть обозначена как соотношение традиционного и современного в указанной сфере общественной жизни.

Проблемы руководства обществом, складывания политической, т. е. государственной, организации и соответствующих ей структур, как объективных, так и субъективных, общественно-психологических, точно так же как и вопросы исторической преемственности в эволюции этой сферы жизни человеческого общества, отнюдь не чужды марксистской науке. Хорошо известно, что ими много и углубленно занимались создатели марксистско-ленинской теории общественного развития. Но рассмотрите этой проблематики происходило главным образом на общетеоретическом уровне, а при конкретном исследовании внимание концентрировалось почти исключительно на развитых классовых обществах, прежде всего капиталистическом. После победы Великой Октябрьской социалистической революции объектом конкретного изучения сделалась также политическая жизнь и политическая организация социалистического общества, а после образования мировой социалистической системы стало возможно такое изучение политической организации социализма и на более широком фактическом материале. Однако все такие работы велись почти исключительно в русле политической нау-ки — политологии. Специальному же этнографическому исследованию всех обозначенных выше вопросов в советской лите-ратуре не уделялось внимания практически до середины 70-х годов. Соответственно до этого времени в нашей науке не было итерминадля обозначения той области этнографии, той этно-графической субдисциплины, которой надлежит заниматься очерченным выше кругом проблем. Лишь в конце последнего

десятилетия был предложен термин «потестарная (от лат. potestas — «власть») и политическая»¹.

Содержание этого термина, равно как и обозначаемого им понятия, будет рассмотрено в дальнейшем (так же как и некоторые употребленные в предшествующем тексте понятия, например традиционный, власть или руководство). Здесь же хотелось бы сказать о том, что в западной науке, где потестар-ной и политической этнографией начали специально заниматься раньше, чем у нас, соответствующая область исследований носит название «политическая антропология». В кратком Предисловии не место разбирать разницу в объеме понятий «этнография» и «антропология» (в «западном» ее понимании), коль скоро этому посвящена достаточно обширная литература². Но для наших целей стоит подчеркнуть: в области изучения отношений власти и всего с ними связанного расхождения между потестарно-политической этнографией и политической антропологией как раз сравнительно невелики, почему второй термин может рассматриваться как очень близкий аналог первого.

Потестарная и политическая этнография — дисциплина в известном смысле пограничная, лежащая на стыке этнографии и политологии. По-видимому, не случайным совпадением было возрастание числа работ по сути своей политико-этнографических, ибо в них рассматривалась проблема взаимодействия традиционных (при всей условности, а порой и неопределенности этого понятия, что не раз отмечалось и в литературе³) институтов и структур власти в африканских странах с колониальными административными институтами одновременно с заметным оживлением интереса к вопросам управления обществом и его политической структуры в 70-е годы. Актуальность указанной проблемы для многих развивающихся стран не представляет сомнения. Но само по себе исследование того, как соотносятся в новых исторических условиях новое и традиционное, невозможно без достаточно серьезного представления о том, что же такое это традиционное на самом деле, каковы закономерности его эволюции и сегодняшней трансформации?

Задачей настоящей работы, естественно, не может быть исчерпывающее исследование всех выдвигавшихся и выдвигаемых ныне проблем в области потестарно-политической этнографии и связанных с этим концепций. Ее цель скорее очертить главные из таких проблем, в частности: соотношение общего и особенного в формировании политической организации, государства; соотношение объективного и субъективного моментов в становлении власти вообще и ее последующей институционализа-ции; соотношение этнического (этнокультурного) и потестарно-политического в историческом развитии; тенденции и формы взаимодействия традиционных и современных потестарных и политических институтов и структур в наши дни; наконец, важной задачей представляется критический анализ политико-антропологических теорий, выдвигаемых в зарубежной науке.

Особое место занимает в книге рассмотрение такого важнейшего при этнографическом анализе явления, как потестарная и политическая культура. Собственно говоря, именно эта категория кладется в основу авторского подхода к затрагиваемым в работе вопросам. Такой подход, насколько можно судить по литературе, нехарактерен для зарубежной политической антропологии: политическая культура остается там главным образом сферой интересов политологии.

Итак, как раз в попытке рассмотреть проблематику потестарно-политической этнографии «через» потестарно-политическую культуру и заключается главное отличие предлагаемой вниманию читателя книги. Соответственным образом строится и ее структура. После краткого историографического Введения в гл. 1 рассматриваются предмет и понятийный аппарат потестарно-политической этнографии — такие категории, как власть, руководство, авторитет и др. Последующие главы, со 2-й по 4-ю, посвящены анализу феномена потестарной и политической культуры, взятого самого по себе, и важнейшим его составляющим: формам обеспечения субъективного аспекта и объективным формам'реализации.

Такой анализ позволяет коснуться проблемы, которая, с одной стороны, непосредственно связана с функционированием потестарно-политической культуры, а с другой — имеет и определенное общетеоретическое значение: соотношения потестарно-политического и этнического моментов в истории докапиталистических этносоциальных организмов (эсо)⁴. Эта проблема трактуется в гл. 5.

И наконец, завершает книгу глава, в которой предпринята попытка показать в общем виде принципиальные закономерности и некоторые конкретные результаты взаимодействия традиционной (т. е. в интересующем нас контексте — докапиталистической) потестарной и политической культуры народов освободившихся стран с развитой политической культурой сначала капиталистического, а в последние три десятилетия и социалистического общества.

Конечно, в такого рода работе та или иная степень «перекрещивания» с трудами зарубежных исследователей была неиз-бежна уже просто в силу чисто объективных причин, связанных с отбором материала и общностью проблематики. Кроме того, в изучении немалой доли этой проблематики приоритет ино-странных ученых бесспорен. В частности, это можно сказать о научном творчестве французского этнографа и социолога Ж. Баландье. Ведь именно он в своей книге «Политическая антропология», первое издание которой увидело свет в 1967 г.⁵, впервые в мировой науке обрисовал едва ли не с исчерпывающей полнотой только что представленный читателю круг вопро-сов, подлежащих ныне первоочередному изучению в политической антропологии. Многие тезисы Ж. Баландье полностью сохраняютсвое научное значение и два десятилетия спустя. И избе-

жать определенного сходства с его работами было просто невозможно, колъ скоро речь шла об одних и тех же сюжетах. Тем более в некоторых случаях одним и тем же оказывался фактический базис выдвигаемых концепций.

Последнее обстоятельство также легкообъяснимо. Помимо того что африканский материал ближе автору предлагаемой работы в силу его профессиональных интересов, стало уже своего рода общим местом утверждение, что Тропическая Африка во многих отношениях предоставляет исследователю широчайшую и весьма репрезентативную гамму вариантов докапиталистического общественного развития. Это действительно так, и само становление политической антропологии на Западе строилось едва ли не главным образом на африканских фактах. Именно поэтому я и строил свою аргументацию преимущественно на данных, относящихся к народам Африканского континента (это, конечно, ни в коей мере не исключало обращения в необходимых случаях к материалам азиатским, океанийским или американским).

И наконец, последнее замечание. Книга построена на фактическом материале, собранном этнографами, представлявшими разные национальные научные школы, на протяжении более полустолетия, а в иных случаях — и в прошлом веке. Естественно, рассматривавшиеся в их исследованиях общества должны были претерпеть немалые изменения, особенно в послевоенный период, причем темп таких изменений все время нарастал. К тому же во многих случаях ощутимые перемены произошли уже к моменту контакта антрополога или этнолога с изучавшимся им обществом. Иначе говоря, принятая тогда в большинстве случаев западными учеными концепция «этнографического настоящего времени» (ethnographic present) была некорректна уже в то время⁶. Однако, хотя внимание наших зарубежных коллег с тех пор и обратилось преимущественно к динамике, мы, во-первых, далеко не всегда можем точно оценить степень трансформации того или иного эсо к нашему времени. Во-вторых же, не секрет, что многие черты традиционной общественной организации и традиционной культуры в освободившихся странах обнаруживают завидную устойчивость и сохраняются в качестве активных элементов жизни общества и поныне. Поэтому при описании таких черт вполне уместным оказывается употребление настоящего времени глагола даже в тех случаях, когда в общеисторическом смысле описываемые явления относятся иной раз к весьма отдаленному прошлому.

Считаю приятным долгом выразить самую искреннюю признательность своим коллегам из Сектора проблем истории первобытного общества и Сектора Африки Института этнографии АН СССР. Без постоянного и неизменно плодотворного обмена мнениями с ними появление предлагаемой читателю книги скорее всего было бы вообще невозможно.

ВВЕДЕНИЕ

ИЗ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТНОГРАФИИ / АНТРОПОЛОГИИ

Научные историки изучают проблемы — они ставят вопросы и, если они хорошие историки, задают такие вопросы, на которые можно получить ответ.

Р. Дж. Коллингвуд. Идея истории

1. Говоря о развитии политической (и потестарной, о чем еще будет речь далее) этнографии, приходится с самого начала подчеркнуть обстоятельство, не слишком частое в истории науки (хотя и не уникальное). Политическая антропология на Западе (как уже говорилось, я буду использовать этот термин как аналог нашему «потестарно-политическая этнография») в научной традиции имеет четко зафиксированную дату рождения. Такой датой принято считать 1940 г., когда увидели свет сразу три книги, в которых были поставлены многие важные теоретические вопросы, связанные с организацией власти в некоторых африканских обществах, ее функционированием и ин-ституционализацией: «Нуэры» и «Политическая организация ануаков Англо-Египетского Судана» Э. Эванс-Причарда и «Африканские политические системы» — коллективный труд британских социальных антропологов под общей редакцией того же Э. Эванс-Причарда и М. Фортеса ¹.

Несомненно, однако, корни новой этнографической субдисциплины уходят во времена намного раньше 30—40-х годов нашего века. Если не углубляться слишком далеко, то, пожалуй, самой ранней политико-антропологической работой придется считать «Лигу ирокезов» Л. Моргана; во многом может быть так охарактеризован основной труд Г. Мейна «Древний закон»; и уж конечно, как политико-антропологическое исследование следует рассматривать и книгу Р. Лоуи «Возникновение госу-дарства»². Причем речь идет в данном случае о трудах, напи-санныx этнографами или построенных главным образом на этнографических материалах. Если же иметь в виду и те, какие созданы скорее в рамках общей политологии, как мы определи-ли бы сейчас, скажем, вспомнить хотя бы имена Л. Гумпловича или Ф. Оппенгеймера, то число публикаций, которые можно так или иначе отнести к политико-антропологической проблематике, намного увеличится. Тем не менее справедливо, что в качестве особой отрасли этнографической науки (социальной антрополо-гии британской и американской номенклатуре) исследование

традиционной власти и всего с нею связанного стало восприниматься именно после 1940 г. Хотя и здесь стоит оговориться: само ее название впервые было введено в обиход только в 1959 г. американским антропологом Д. Истоном³. К этому времени уже существовала школа политической антропологии в Великобритании, началось формирование таких школ в США и во Франции.

Если говорить о предпосылках, обусловивших конституиро-вание политической антропологии в качестве самостоятельной антропологической (этнографической) дисциплины, то приходится отметить, что помимо объективной логики развития науки немаловажную роль сыграли сугубо практические потребности европейских колониальных держав. Вопрос о роли западноевропейской этнологии (во Франции, Бельгии и Португалии) и социальной антропологии (в Великобритании) при становлении колониального управления достаточно сложен. Несомненно, некогда распространенные в нашей литературе взгляды на эти науки как на чуть ли не составную часть системы колониального управления⁴ рисовали значительно упрощенную картину реального положения дел. Этнографическая наука в странах Запада, конкретные исследователи, как правило, не принимали участия в организации управления колониями, эту задачу решали «практики» колониализма, и отношение их к науке бывало весьма нередко скептическим, а то и недоброжелательным⁵. Но в то же время бесспорно и другое: когда в колониях административная система более или менее устоялась, наметилась вполне определенная тенденция к использованию данных этнографических исследований для ее совершенствования. И именно к этому времени и относится формирование политической антропологии, которая может в немалой степени рассматриваться как порождение упоминавшейся только что тенденции, как определенная форма выполнения «социального заказа» — во всяком случае, в том, что касается ее объективного значения.

В наибольшей степени это проявилось в истории британской политической антропологии, имеющей к нашему времени самый продолжительный научный «стаж», если можно так выразиться. С самого начала ее характеризовал повышенный интерес к структурам и институтам власти; это вытекало из практически-политических нужд колониальной администрации. Широко распространенная в колониях Великобритании система так называемого «непрямого» управления (indirect rule) требовала основательного знакомства с «туземными» (native) социальными и потестарно-политическими установлениями, которые предполагалось в том или ином виде использовать. Причем вопрос этот был особенно актуален в африканских условиях, где богатейший опыт «непрямого» управления, накопленный британцами в Азии на протяжении XVIII—XIX вв. в обстановке обществ, гораздо более развитых, нежели африканские, зачастую не «срабатывал». При этом политико-антропологические штудии

оказали немалое обратное влияние на теоретические построения британской социальной антропологии. Именно они в большой мере послужили стимулом к тому сближению в британской нау-ке функционалистского и структуралистского подхода, которым отмечено, например, научное творчество такого исследователя, как А. Рэдклиф-Браун, особенно в последний период eго, жизни⁶.

Британцы были не одиноки в использовании традиционных социальных и политических институтов, их приспособлении к нуждам колониальной администрации. Можно сказать, что так или иначе, но практически всем колониальным державам приходилось это делать, невзирая зачастую на официально принятую концепцию управления колониями. Даже французские колони-аагоры, казалось бы всего последовательнее проводившие в жизиь принцип «прямого» управления, и те были вынуждены принять как некую данность и в определенной степени на нее опираться традиционную политическую организацию народа мосн на территории нынешней Буркина Фасо. Еще большим опытом использования «туземных» правителей в колониях рас-полагали португальцы, привлекать этих правителей в качестве низшего звена администрации пробовали и немцы в период существования германских колоний (в частности, в материковой части нынешней Танзании наблюдалась довольно любопытная преемственность между формами германского колониального управления и теми, какие стали вводить британские власти, получив по Версальскому миру мандат на управление Танганьикой⁷). Специфичен, хотя и весьма богат, был опыт использования и приспособления традиционных социально-политических институтов к нуждам колониального управления, накопленный нидерландской администрацией в Индонезии. Но в голландской науке в отличие от британской исследование этих институтов приняло по преимуществу форму изучения мусульманских норм и идейных течений в жизни индонезийского общества ⁸.

Таким образом, исторически сложилось, что становление западной политической антропологии в 40-х и начале 50-х годов происходило преимущественно на основе исследования африканских обществ — именно на нем выросла «классическая» британская школа, представленная помимо уже названных именами М. Смита, Дж. Барнса, Л. Мэр, М. Глакмэна и др. В рамках этой школы работали и такие американские исследо-вятвли, как Э. Саутхолл и Л. Фоллерс, начинавшие с анализа потестарно-политической организации африканских народов алур и сога. Пожалуй, единственным примером политико-антропологического труда, построенного не на африканском, а на азиатском материале, оказалась в этот период классическая книга Э. Лича о политической организации бирманских качинов⁹.

Со иторой половины 50-х годов началось быстрое расшире-

ние географического ареала, в котором стали осуществляться политико-антропологические исследования: включением сначала Южной Азии (в частности, на материале народов Индостанского полуострова построены еще одна классическая работа британской политантропологии — книга Ф. Бейли об общих проблемах изучения политической деятельности — и, пожалуй, не менее известное исследование норвежского ученого Ф. Барта о политической организации пуштунских племен¹⁰), а затем также и Океании и Нового Света, прежде всего Латинской Америки. Причем в этих исследованиях все более активную роль стали играть ученые других стран, в первую очередь американские.

Если говорить об общетеоретических основах западной политической антропологии, то на первых порах новая этнографическая субдисциплина не выделялась в этом отношении сколько-нибудь заметно среди прочих гуманитарных наук, развивавшихся на немарксистской методологической базе. Например, британская политическая антропология, с одной стороны, обычно старательно ограничивалась чисто эмпирическим подходом, избегая по возможности каких-либо теоретических обобщений (сказывалось длительное господство функционализма в социальной антропологии вообще). Применимость к изучению традиционных потестарно-политических институтов и структур какой бы то ни было общесоциологической теории иной раз отвергалась с самого начала, в этом смысле характерны Предисловие А. Р. Рэдклиф-Брауна и первые же страницы Введения М. Фортеса и Э. Эванс-Причарда к «Африканским политическим системам»¹¹. Концепция сегментного общества, сформулированная Э. Эванс-Причардом в «Нуэрах» (более подробно о ней будет речь в последующих разделах книги), подчеркнуто рассматривается самим ее творцом как теория, создаваемая на пустом месте, ибо общей антропологической теории, говорит Эванс-Причард, не существует¹².

И в то же время параллельно с этим британские политант-ропологи раннего периода, т. е. примерно до середины 50-х годов, в подавляющем большинстве в неявной форме исходили из созданной Максом Вебером концепции «чистых типов» политической власти. О взглядах М. Вебера нам тоже придется говорить в дальнейшем, пока же замечу, что его влияние достаточно заметно было в британской антропологии вплоть до второй половины 60-х годов¹³. И пожалуй, самой «вебериан-ской» стала из всех работ, созданных в русле британской школы политической антропологии в этот период, книга американца Л. Фоллерса «Бантуская бюрократия»; в ней Л. Фоллерс рассматривал трансформацию раннеполитических институтов в Бу-соге вполне последовательно по М. Веберу: от «традиционной» к «бюрократической» организации власти ¹⁴.

С середины 50-х годов начались попытки применения к изу-чению политических структур концепции «социальной сети», предложенной уже упоминавшимся Дж. Барнсом в 1954 г., при-

чем первым это сделал сам Дж. Варне, и опять-таки на цент-рельноафриканском материале¹⁵. Можно, видимо, полагать, что само обращение к этой теории отражало, во-первых, ощущав-шуюся наукой потребность в общеметодологическом обосновании исследования, а во-вторых, осознание как недостаточности концепции М. Вебера для решения возникавших перед западной, политической антропологией новых задач (определявшихся распадом колониальной системы и процессами взаимодействия традиционных и современных институтов в молодых государствах), так и неспособности британского структурализма служить эффективным орудием анализа диалектики общественного развития.

Критический анализ теории «социальной сети» был проделан в нашей литературе Е. А. Веселкиным ¹⁶, и это избавляет меня: от необходимости подробно ее рассматривать. Отмечу только главный методологический порок данной теории: вольно или. невольно она используется как противоположность понятию общественно-экономической формации, и личные связи в ней подменяют классовые характеристики. Иными словами, вместо того чтобы идти «от класса» (что особенно важно в исследованиях политико-антропологического и политологического характера!), теория «социальной сети» идет «от индивида». Тем самым объективное и всестороннее рассмотрение процессов осуществления, власти, реализации властных отношений делается невозможным..

Собственно говоря, само обращение к понятию «социальной сети» для применения ее кполитико-антропологическому исследованию есть проявление сближения антропологических, т. е. с известными оговорками этнографических, исследований с социо логическими. Подобная тенденция, несомненно, универсальна в науке. В исследованиях же по политической антропологии она в огромной степени вытекает из того, что важнейшее значение — не только научное, но прежде всего практически-политическое — приобрела проблема интеграции традиционных социо-потестарных и политических структур в развивающихся странах и новые политические институты, представляющие независимое (и по своим функциям национальное) государство.

Естественно, такое сближение социологии и политической антропологии, даже будучи явлением универсальным, происходит на Западе в разных странах по-разному, в зависимости от сложившихся в их этнографической науке традиций.

Так, если рассматривать политико-антропологические иссле-дования во Франции, то в общем мы сможем увидеть в них до-достаточнo ощутимое влияние марксистской теории. В то же вре-мя хронологически конституирование политической антропологии как самостоятельной субдисциплины этнологии/этнографии здесь довольно заметно запаздывало по сравнению с Великобританией. Это в немалой степени объяснялось господствовавшими во французском колониализме формой «прямого» управления, которая, с точки зрения администрации, делала в принципе

ненужным изучение отношений и структур власти у «подданных», коих надлежало усилиями этой администрации поднимать к вершинам европейской культуры, и, так сказать, с порога отметала эти отношения и структуры как «варварские». Но это же обусловило и органическую связь политико-антропологических исследований с историческими: первые в качестве составной части входили во вторые, это очень хорошо видно в трудах классиков французской этнологии, таких, как африканисты М. Делафосс и Ш. Монтей или океанист М. Леенар.

Со своей стороны, послевоенное поколение французских историков и этнологов не могло не испытать прогрессивное влияние школы «Анналов», в частности идей основателей этого журнала М. Блока и Л. Февра. Все эти обстоятельства обусловили, во-первых, несомненное преобладание историзма в политико-антропологических исследованиях, проводимых во Франции, во-вторых (как развитие и логическое следствие этого), свойственный французской науке интерес к рассмотрению традиционных форм потестарно-политических отношений в неразрывной связи с отношениями социально-экономическими. Одной из конкретных форм проявления последней тенденции представляется активное изучение форм зависимости в традиционных обществах в связи с развитием отношений власти и властвования в этих обществах; как пример можно назвать работы Ж. Макэ, Ж. Ломбара и многих других ¹⁷.

Французской науке в лице Ж. Баландье принадлежал приоритет в постановке перед западными исследователями проблемы адаптации и инкорпорации традиционных потестарных и политических институтов и структур в новых исторических условиях, сложившихся в развивающихся странах, причем как проблемы не только практической, но и нуждающейся в теоретическом осмыслении¹⁸. И тот же Ж. Баландье — пожалуй, первым на Западе — попробовал очертить круг вопросов, которые относятся к сфере политической антропологии как самостоятельной отрасли этнографической науки. Таким образом, высказанное «неомарксистом» Н. Пуланцасом обвинение французской науки в «теоретическом провинциализме» едва ли может быть отнесено к французской политической антропологии¹⁹.

Развитие политико-антропологических исследований в США с 60-х годов протекает как бы в двух главных направлениях. Одно из них сформировалось сравнительно недавно и шло от социологии к антропологии, и о том вполне откровенно говорили представляющие его ученые. Связь с социологией выразилась здесь прежде всего в том, что в работах данного направления нашло широкое применение понятие «политического поля», а само внимание исследователей обращено главным образом не столько на структуры и институты, связанные с осуществлением власти, сколько на цели, формы и процессы политической деятельности (political action). Концепция «политического поля» есть в общем развитие и приложение к потестарно-полити-

ческой сфере жизни общества концепции «социального поля»,

восходящей к А. Р. Рэдклиф-Брауну²⁰ и позднее успешно раз рабатывавшейся именно британскими политантропологами-африканистами. Четкую формулировку того, что имеется в виду при таком подходе, дали редакторы первого в США сборника, озаглавленного «Политическая антропология»; предмет послед-

ней они определяли как изучение отношений между лицами и группами, образующими «политическое поле». При этом, под-черкивали они, имеются в виду прежде всего процессы, поэтому «важно сосредоточить внимание более на этих процессах, нежели на тех группах или полях, в рамках которых они протекают»²¹. Но в пределах таких процессов авторы обнаружили склонность все более рассматривать политическую деятельность как бы в сугубо формальных рамках, сопоставляя при изучении общественные организмы, представляющие совершенно разные стадии социально-экономического развития. К тому же исследование строилось преимущественно вокруг анализа индивидуальной психологической реакции на происходящее в «поле». Эта последняя тенденция характеризовала и другие американские работы, в том числе и ту статью Д. Истона, в которой впервые было употреблено словосочетание «политическая антропология» для обозначений новой отрасли науки. Такие взгляды подвергались вполне обоснованной критике²², в первую очередь за то, что при подобном подходе к проблеме зачастую вообще оказывается невозможно нарисовать сколько-нибудь убедительную картину эволюции потестарных или политических институтов и структур общества.

Рассмотренное выше направление политико-антропологических исследований все более сближается с политологией. В результате образуется как бы промежуточная зона, к которой можно отнести многие из американских работ, они оказываются в равной мере актуальны и для политической антропологии (или политической этнографии, как она была определена в Предисловии), и для собственно политической науки. Таковы труды, касающиеся прежде всего таких сюжетов, как общие проблемы теории власти, политическая культура, адаптация/интеграция традиционных институтов и т. п.²³.

Но наряду с этим с начала 60-х годов в рамках становления американского неоэволюционизма сложилось и другое направление политико-антропологических исследований, которое для нас представляет в данном случае, пожалуй, больший интерес. Характерной его чертой было то, что внимание здесь сосредоточено главным образом вокруг проблемы возникновения государства и социально-экономических и культурных предпосылок его появления. Это свидетельствует, с одной стороны, о преемственности по отношению к упоминавшейся ранее, например, работе Р. Лоуи, а с другой — и это сейчас существеннее — о неудовлетворенности традиционным для более ранней англоязычной антропологической литературы решением вопроса о происхождении

государства «по Оппенгеймеру», т. е. в результате завоевания. Общетеоретические основы американской этнографической науки подробно рассматривались в книге Ю. П. Аверкиевой, к которой я и отсылаю читателя²⁴. Для наших же целей более важны непосредственно этнографические концепции, легшие в основу нового этапа политико-антропологических исследований в американской пауке. В самом общем виде такими концепциями могут считаться тезис об уровнях социокультурной интеграции, высказанный Дж. Стюардом в 1955 г., и созданная на этой основе шкала таких уровней, начиная от локальной группы (band), предложенная в 1962 г. Г. Э. Сервисом²⁵. Именно на этой базе была разработана в 60-е годы уже специально политико-антропологическая модель М. Фрида, включающая эгалитарное, ранжированное и стратифицированное общества как последовательные ступени, предшествующие государственной организации²⁶. Отдельные элементы этой модели в последние годы подверглись в зарубежной литературе довольно обоснованной критике²⁷. Можно также заметить, что стратифицированное общество допускает возможность рассмотрения его в качестве зарождающегося государства. В целом, однако, концепция М. Фрида остается достаточна, эффективным рабочим инструментом потестарно/политико-этнографического исследования.

Концепции Дж. Стюарда и Э. Сервиса отличает несомненная противоречивость. С одной стороны, они имеют совершенно определенную идеологическую направленность, так как первая выдвигалась в противовес марксистскому представлению о принципиальном единстве и закономерности всемирно-исторического процесса (с этой точки зрения характерен подзаголовок книги Дж. Стюарда — «Теория многолинейной эволюции»), а вторая объективно, а у иных авторов и намеренно противостоит марксистской концепции общественно-экономических формаций, подменяя четкие социально-экономические критерии типологии уровнями структурной сложности. Но, с другой стороны, взгляды Дж. Стюарда и Э. Сервиса были в какой-то мере отражением объективной потребности в новом осмыслении накопленного наукой фактического материала по сравнению с традиционными построениями американской буржуазной науки. И в таком своем качестве они оказались полезны для дальнейшего развития политике-антропологических исследований.

Упоминавшаяся только что модель М. Фрида (с последующими ее модификациями, прежде всего с «изъятием» из нее такой ступени эволюции, как племя, с чем согласны далеко не все ее сторонники) легла в основу большинства более поздних зарубежных работ по политической антропологии, причем не только в США, но и в других странах Запада, включая даже консервативную Великобританию²⁸. Вводимая этой моделью четкая и достаточно объективно привязанная к эволюции экономического базиса общества последовательность ступеней эволюции институтов и структур власти дала возможность поставить

и подвергнуть серьезному анализу другие важные аспекты становления политической организации (в марксистско-ленинском её понимании, т. е. организации власти, свойственной классовому обществу), например вопрос о спонтанном или стимулированном характере политогенеза («первичные» и «вторичные» государства) или о роли «идеального» в становлении классовых отношений. Эти и многие другие вопросы служат объектом неизменного внимания таких исследователей, как американцы Р.Коэн и М. Салинз, голландец X. Классен, француз М. Годелье, англичанин М. Блок и многие другие.

Одним из важнейших достижений западной политической антропологии в период, последовавший за появлением вышеупомянутой модели М. Фрида, стала, несомненно, разработка проблемы вождества (этот русский аналог англ, chiefdom был впервые в отечественной науке предложен в конце 70-х годов ²⁹). Речь шла о признании неизбежности такой формы организации отношений власти и властвования, которая предшествовала бы непосредственно складыванию организации государственной. Иными словами, здесь в опосредованной форме проявилось влияние марксистской теории, в частности в анализе вопроса о грани между вождеством и ранним государством. Важность этoгo вопроса делается очевидной хотя бы потому, что, даже не становясь последовательно на марксистскую точку зрения относительно государства как орудия классового господства, многие зарубежные исследователи вынуждены признавать принципиальное отличие государственности от всех предшествовавших ей форм организации власти и властвования. Это хорошо видно, например, в тех сборниках, посвященных изучению государства, особенно раннего, организатором и редактором которых выступает X. Классен³⁰. Следует при этом сказать, что сам X. Классен стремится найти общую почву с марксистами, проявляя серьезный и объективный интерес к их взглядам и привлекая к участию в совместных исследованиях советских этнографов и историков.

Тем не менее при всем несомненном прогрессе, который можно наблюдать в анализе западной наукой проблемы перехода от безгосударственного общества к государственному, сама постановка вопроса о раннем государстве в определенной степени была обусловлена стремлением избежать признания классово антагонистического характера зарождавшейся государственности. Раннее государство как форма общественной организации молчаливо противополагается марксистскому понятию раннеклассового общества. По существу, и в данном случае мы имеем дело с дальнейшим развитием отмечавшейся выше тенденции подменять классовые критерии уровнями структурной сложности, хотя признается и наличие «дифференциального до-ступа» к средствам производства, и существование эксплуатации в разных ее формах. Иногда создается впечатление, что, вплотную подойдя к признанию классового характера государ-

ственности, исследователь не решается переступить последнюю грань, отделяющую его от такого признания; это можно в определенной мере наблюдать и у самого М. Фрида, и у М. Салинза, и у таких исследователей, как, скажем, Л. Крэйдер или Ч. Кот-так³¹. Причем в последних случаях (и у многих других авторов) прослеживается также склонность к преувеличению роли экологических переменных, т. е. в конечном счете географического фактора, в процессах формирования государственной организации общества.

В американской науке такая переоценка значения внесоци-альных моментов в становлении государства имеет и еще один вариант. Речь идет о направлении политико-антропологических исследований, которое можно обозначить (понятно, с известной долей условности) как энергетическое. Оно представлено прежде всего трудами Р. Н. Адамса, который видит смысл развития структур власти и ее оформления, как и вообще всего общественного развития, в овладении максимальным для данных условий потоком энергии и сохранении контроля над ним. Р. Н. Адаме подчеркивает преемственную связь своей концепции со взглядами Л. Уайта, т. е., по существу, технологическим детерминизмом, который в нашей литературе не раз уже подвергался критике³². Однако у Р. Н. Адамса энергетический подход оказывается гораздо более усложненным, чем у его предшественников. Теоретические построения Р. Н. Адамса до последнего времени, насколько мне извество, не привлекали особого внимания наших этнографов, поэтому позволительно будет остановиться на них несколько подробнее.

Рассматривая общественное развитие с позиций соответствия или несоответствия его основным законам термодинамики, Р. Н. Адаме в основу своего исследовательского подхода кладет теорему, предложенную лауреатом Нобелевской премии по физике И. Пригожиным и гласящую, что при внешних условиях, препятствующих достижению системой равновесного состояния, стационарное ее состояние соответствует минимальному производству энтропии³³. Система не может в принципе достичь равновесия, не перестав существовать. Неравномерный приток энергии вызывает флюктуации в системе, но для ее защиты от нерегулируемых флюктуации в нее «встроены», по определению Р. Н. Адамса, «автокатализаторы», действующие в рамках обратных связей и приспособляемости системы. Такие «автокатализаторы» особенно важны при складывании в обществе новых, более активных структур.

Именно в таком плане рассматривает Р. Н. Адаме вождество и предпосылки его формирования как особой структуры власти. Более высокая концентрация власти требует контроля над большим потоком энергии и преобразования этой энергии. Но простого возрастания потока недостаточно: требуются «автокатализаторы», которые обеспечили бы сохранение этой энергии именно в данных немногих руках. И такими катализаторами

оказываются передача богатства по наследству, наследование по крови, сакрализация правителя, символическая стратификация и т. п. Причем все эти явления возникали и вступали в действие непременно до того, как могло появиться вождество, К тому же вполне возможно, что время от времени вождество «изобретали» заново и с разными «автокатализаторами».

Небезынтересно то, как Р. Н. Адаме формулирует свое отно-шение к марксистской теории общественного развития. Марксизм, говорит он, это важная попытка создать целостную модель общества в эволюционной перспективе; к тому же он дает и прогноз будущего развития, считать ли это плюсом или нет. Из марксистской теории можно взять многое: особенно важен тезис о том, что историю можно творить, т. е. некий оттенок индетерминизма, позволяющий действующему субъекту влиять на будущий ход событий. Не устраивает же Р. Н. Адамса в марксизме «его неудача в соотнесении себя с нашим растущим пониманием естественного мира»³⁴ (включая экологические и демографические его рамки) — воистину, в чем только не обви--няли марксизм западные ученые!

Не приходится отрицать, что в концепции Р. Н. Адамса присутствуют определенные позитивные моменты, например, его анализ важнейших структурно-функциональных составляющих вождества или стремление надлежащим образом учитывать влияние экологических переменных (это, впрочем, не исключительная заслуга исследователя: внимание к экологии характерно для всего американского неоэволюционизма, начиная со. Стюарда). Однако в целом его взгляды страдают тем же, пожалуй, типичным для большинства американских исследователей недостатком, что и теория Л. Уайта,— своего рода технологическим фетишизмом, желанием все объяснить и обосновать чиста технологическими причинами. Едва ли стоит доказывать, что такой подход упрощает реальную сложность исторической эволюции человечества, «спрямляя» его действительный путь.

Что же касается отношения Р. Н. Адамса к марксизму — и не только самого Адамса, но и очень многих неоэволюционистов, тем более «культурных материалистов» (например, М. Харриса),— то опыт показывает бесперспективность эклектического соединения отдельных марксистских тезисов, вырываемых из контекста всего учения, с элементами тех или иных буржуазных теорий. И такую бесперспективность вполне осознают сами же западные ученые-немарксисты. Это очень хорошо, видно по все нарастающему скептицизму в оценках того же-культурного материализма³⁵.

В целом картина западной политической антропологии оказывается достаточно пестрой. Несомненно, однако, объективные требования развития науки, интерпретации все более обогащающегося фактического материала подталкивают серьезных ученых в направлении сближения с марксистскими взглядами, хотя, конечно, процесс этот протекает очень противоречиво и

неравномерно. Тем не менее общее его направление становится все более очевидным. Надо сказать, что в последние годы заметно возросла активность действительно марксистов среди западных антропологов, особенно в Европе. При этом как раз вопросы, принадлежащие к сфере интересов политической антропологии, нередко оказываются в таких исследованиях на первом плане. В качестве примеров можно было бы указать на некоторые работы, вошедшие в сборник «Марксистский анализ и социальная антропология»³⁶, отчасти на аналогичный сборник «Антропология докапиталистических обществ» (хотя иные .авторы этого выпущенного в США сборника и его редакторы провозглашают лозунг «К новому марксизму и новой антропологии», однако они благоразумно завершили его не восклицательным, а вопросительным знаком)³⁷, на многие публикации М. Годелье, в частности на его последнюю книгу «Идеальное и материальное»³⁸.

Конечно, в кратком Введении нет возможности дать сколь-ко-нибудь развернутый очерк истории политико-антропологиче-ских штудий за рубежом, тем более этому было уделено немалое место в упоминавшихся уже работах Ж. Баландье и Ж. Копана. Задача Введения заключалась скорее в том, чтобы составить у читателя более или менее связное представление о главных направлениях и национальных школах этой научной субдисциплины. Что же касается важнейших концепций, выработанных в ней на Западе,— скажем, теорий сегментного общества, ритуализованного конфликта как средства стабилизации общества или переходных стадий от общества, не знающего институционализованной власти, к государству, и в частности вождества,— то представлялось более целесообразным рассматривать их с той или иной степенью детализации в соответствующих главах основного текста книги. При этом приходилось считаться и с тем, что «пограничное» положение политической антропологии на Западе (о чем говорилось в Предисловии) в ряде случаев могло сделать до известной степени произвольным выделение тех или иных предметных зон исследования: они могут в равной степени относиться к политической этнографии и к общей политологии или социологии политических отношений. В науке западной эта особенность находит, может быть, даже не вполне осознанное выражение в терминологическом разграничении работ, посвящаемых иногда не просто политической антропологии, а «антропологии власти»³⁹.

2. Отечественная этнографическая литература, специально посвященная организации власти и отношениям властвования в докапиталистических обществах, практически ограничивалась относящейся к периоду становления советской этнографии статьей М. О. Косвена об организации общественной власти у австралийцев, где главный интерес исследователя был направлен не столько на структуру власти, как таковую, сколько на возможность доказать, что власть эта во многом основывалась

уже на собственности⁴⁰, да работой И. И. Потехина о военной демократии у ндебеле Центральной Африки⁴¹. Причем в последнем случае в центре внимания тоже была не сама организация власти в форме военной демократии, а скорее еще одна попытка доказать универсальность последней на африканском материале.

Это не означает, конечно, что наши этнографы не уделяли никакого внимания формам организации власти и отношениям, властвования в изучавшихся ими обществах. Они получали достаточное освещение в общих трудах по этнографии, в частности в выпускавшейся с 1954 г. серии «Народы мира», в исследованиях по отдельным народам, выполнявшихся ведущими со-ветскими учеными С. П. Толстовым, С. А. Токаревым, Д. А. Ольдерогге, М. О. Косвеном, Ю. П. Аверкиевой, А. И. Першицем и др. Но все же это было как бы побочным результатом изучения более общих проблем, прежде всего перехода от доклассо вого общества к классовому. Соответственно власть, ее институты и структуры закономерно рассматривались преимущественно именно под углом зрения их места в таких глобальных процессах. Не были исключением из общего в то время правила и исследования, связанные с проблемой так называемого азиатского способа производства, хотя здесь уже по самому характеру затрагивавшихся вопросов формам политической организации «посчастливилось» больше, в качестве примера назовем «Общее и особенное в историческом развитии стран Востока»⁴².

Специальное исследование вопросов, которые непосредственно относятся к предметной зоне политической этнографии (определение этой зоны см. в гл. 1), началось у нас с середины 70-х

. годов. Причем в данном случае, как и на Западе, происходило оно на материалах Африканского континента, хотя, конечно, с

диаметрально противоположной целевой установкой. Ликвидация колониального режима в большинстве стран Африки и появление на месте бывших колоний независимых государств особенно остро поставили вопрос о формах взаимодействия традиционных институтов, причем едва ли не в первую оче-редь институтов политических, с новыми общественными институтами, во многом заимствованными из прежних метрополий. Естественная заинтересованность советской науки в изучении возможных путей социально-экономического и социально-политического развития африканских государств требовала выяснения с марксистских методологических позиций того, с чем при-ходится иметь дело новым правительствам, какие традиции

способствуют, а какие препятствуют движению по пути социального прогресса.

Впрочем, проблема традиционного и нового в организации политической власти в условиях колониального режима привле-кала внимание советских этнографов и до того, как она сделалась после крушения колониальной системы одной из центральных в научном осмыслении путей развития молодых государств.

В частности, плодотворно занимался ею С. Р. Смирнов, посвятивший специальное исследование попыткам британской администрации создать в населенных народом ибо юго-восточных областях Нигерии так называемые «туземные» власти, создать заново, так как у ибо к моменту колониального завоевания не существовало крупных политических единиц и соответственно не было правителей, на которых мог бы опереться колонизатор. И он же уделил заметное место рассмотрению организации «непрямого» управления в закрытых районах Судана в период британского господства⁴³. В последнем случае исследователь двигался в русле, достаточно обычном для нашей этнографической науки.

Издавна в советской этнографической литературе заметное место отводилось рассмотрению такого института, как традиционные вожди. Институт этот достаточно однозначно оценивался отрицательно, однако при этом считалось, что использовался он в колониальном управлении едва ли не в первозданном виде, хотя, конечно, и феодализация и обуржуазивание его носителей представлялись исследователям вполне очевидными. Вожди трактовались как один из главных тормозов прогресса, естественно поэтому было обратить внимание на изучение именно их.

И как раз в силу этого в 70-х и 80-х годах увидели свет несколько работ, специально посвященных изучению традиционных политических институтов Нигерии, Танганьики и Уганды в колониальное время⁴⁴. Строго говоря, это были по характеру не столько этнографические, сколько исторические исследования; во всяком случае, такими их считали сами авторы. Но сам предмет исследования, как и вынужденное обращение к этнографическим материалам, лишний раз свидетельствовал о хрупкости междисциплинарных границ в наше время.

И все же появление политико-этнографических работ в полном смысле этого слова едва ли было бы возможно без тех успехов в разработке общетеоретических проблем этноса и этнического, которыми отмечены в нашей науке конец 60-х и начало 70-х годов. Более строгое определение предмета этнографической науки имело логическим следствием и более широкий взгляд на соотношение этнической культуры и культуры этноса, а это, в свою очередь, позволило по-новому взглянуть на место культурных явлений, отражающих (и выражающих) отношения власти и властвования, в культуре в целом. И это же разграничение культуры этноса и этнической культуры дало возможность уточнить соотношение между политической культурой и политической структурой общества. Существенную роль сыграло и выделение категории потестарного, т. е. тех моментов и форм, какие приобрели отношения власти и властвования в доклассовых обществах⁴⁵: оно должным образом подчеркивало принципиальный рубеж между этими отношениями до и после преодоления порога классового общества.

Именно в связи с разграничением потестарного и политиче-

ского развернулось в нашей этнографической науке—и опять-таки на африканских материалах — обсуждение вопроса о действительном характере тех общественных организмов, которые по традиции относились к государствам, хотя зачастую не обладали сложившейся классовой структурой⁴⁶. Примечательно, что протекало это обсуждение практически синхронно с аналогичной дискуссией в западной науке. Итогом такой дискуссии можно, по-видимому, считать заметно усложнившиеся представления о реальных путях, какими шел политогенез в африканских обществах, осознание того, что число переходных ступеней на пути от «негосударства» к государству было (и не только в Африке к югу от Сахары) намного большим, чем это представлялось нашим историкам и этнографам еще недавно.

Уточнению ряда представлений в интересующей нас области отечественной этнографической науки, несомненно, способствовало развитие исследований в параллельной, граничащей с нею сфере — нормативной этнографии. Такое параллельное движение позволило после нескольких специальных публикаций в обеих областях⁴⁷ поставить и более общий вопрос — о связи этнографической науки с науками о государстве и праве в целом, о роли и месте этнографических материалов и исследований в практическом осуществлении тех или иных мер в сфере государственно-правового строительства как у нас в стране, так и за рубежом⁴⁸.

Естественно, «родословная» работ по потестарной и политической этнографии у нас в стране в 70-е годы восходила не только к традициям отечественной этнографической науки. Огромную роль сыграли и достижения советской медиевистики, в особенности труды, рассматривавшие такие проблемы, как становление феодального общества в Европе, включая и существование дофеодального периода в качестве особой переходной стадии, как специфика средневековой культуры, включая и ее политическую составляющую. Труды А. И. Неусыхина, С. Д. Сказкина, А. Я. Гуревича и других исследователей во многом создали тот общеисториографический фон, на котором стали появляться отечественные работы, относимые их авторами непосредственно к потестарной и политической этнографии⁴⁹.

Число таких публикаций пока невелико. И до самого недавнего времени они ограничивались сугубо африканскими материалами. Помимо статей автора настоящей книги сюда относятся работы О. С. Томановской и В. В. Бочарова, с разных сторон подходящие к одной и той же проблеме — каким был характер отношений и институтов власти в доколониальных африканских обществах (соответственно в Западной Экваториальной и в Восточной Африке) ⁵⁰. Хотелось бы думать, что в дальнейшем исследования советских ученых в этой достаточно интересной и имеющей самые непосредственные связи с практикой области этнографической науки приобретут более широкий размах.

Нельзя в то же время не заметить, что объективная потреб-ность в изучении,по существу, этнографической проблемы фор-мирования политической власти на месте потестарной, складывания власти институционализованной как непременного элемента такого формирования, равно как и не менее этнографического по своему характеру вопроса о роли традиционных, зачастую восходящих еще к доклассовому обществу институтов власти и ее структур, включая и психологические структуры, в современных развивающихся странах Азии, Африки и Океании,, несомненно, ощущается советской исторической наукой. Скажем, немаловажное значение для исследования форм становления политической власти не только в региональном, но и в общеисторическом масштабе имеют работы В. И. Гуляева, построенные на месоамериканском материале⁵¹. Л. С. Васильев, с одной стороны, посвятил специальные работы обобщению сложившихся к настоящему времени в мировой науке взглядов на вождество как на особую стадию в социально-политическом развитии, а с другой — практически применил концепцию вождества как такой стадии в исследованиях, рассматривающих формирование классового общества и государственности в древнем Китае⁵². Определенные попытки обобщения выводов многих исследований наших востоковедов и африканистов-по поводу интеграции (или невозможности такой интеграции) традиционных институтов в модернизируемое развивающееся общество можно видеть и в соответствующих главах коллективной работы «Эволюция восточных обществ», увидевшей свет в 1984 г.⁵³, и в трудах, посвященных анализу политологических концепций, относящихся к современным развивающимся странам ⁵⁴. Число названий можно было бы без особого труда умножить, и это свидетельствует о том, что перспективы дальнейшего развития исследований в области потестарио-политической этнографии в нашей науке достаточно благоприятны.

Настоящий краткий очерк не ставит и не мог ставить перед собой цель детального историографического анализа мировой политической этнографии/антропологии. Более подробное ее рассмотрение читатель найдет и работах как уже упоминавшихся авторов — Ж. Баландье, Ж. Копана, Д. Истона,— так и в других монографиях и справочных изданиях⁵⁵. Автор же видел свою задачу в том, чтобы показать самую общую картину того пути, который эта этнографическая субдисциплина прошла за неполных полвека своего существования.

Г л а ва 1