Бедное братство — Христово воинство 11 страница

 

Несмотря на внушительные потери французской и германской армий в анатолийской экспедиции, в июне 1148 года в Акре собралось довольно крепкое и многочисленное войско. Оба монарха, Конрад и Людовик, поручили командова­ние объединенным отрядом крестоносцев маркизу Монферратскому, а также графам Овернскому и Савойскому. Про­вансальские рыцари во главе с графом Тулузским, Альфонсо-Жорданом, прибыли морским путем. Морем прибыли и задержавшиеся крестоносцы из Англии, Фламандии и Фризии: по дороге их перехватил португальский король Альфонсо-Энрике, которому они понадобились для освобождения Лиссабона от мавров.

Эта объединенная армия латинян из Европы и Ближнего Востока (Заморья) 24 июня того же года предстала перед юным иерусалимским королем Балдуином III, который правил вме­сте со своей матерью Мелисендой. Тут же присутствовали все знатные бароны и епископы заморского королевства, но всю местную знать затмевали вельможные европейские гос­ти. С германской стороны это были: император Конрад III и два его сводных брата, герцог Австрийский и епископ Фрейзингенский, его племянник Фридрих Швабский, Вольф Ба­варский и могущественные епископы Мецский и Тульский. Людовика VII сопровождали: его брат Робер Дреский, Ген­рих Шампанский (сын Тибо, старого врага французского короля), а также Тьерри, граф Фландрский. Тут же присут­ствовали верховные магистры тамплиеров и госпитальеров. Летописцы отметили отсутствие антиохийского князя Раймунда Пуатье — из-за шумного скандала с Людовиком. Не было и Альфонсо-Жордана, графа Тулузского, — тот внезап­но скончался в Кесарии.

Как распорядиться такой мощной армией? Совет согла­сился с Раймундом Антиохийским, что главная опасность для франкских государств исходит из Алеппо, которым пра­вил сын Зенги, Нуреддин. Захват этого города представлялся необходимым условием освобождения Эдессы. На юге доро­гу на Египет перекрывала крепость Аскалон, до сих пор на­ходившаяся в руках арабских Фатимидов. Третьей возмож­ной целью крестоносцев являлся Дамаск, но Дамаск оста­вался единственным мусульманским владением в регионе, желавшим присоединиться к борьбе европейцев с Нуреддином. Однако последнее обстоятельство отодвигалось на зад­ний план из-за амбиций местных баронов, давно зарившихся на богатые владения дамасского эмира, и притязаний европейских монархов, желавших прославиться, — для них Дамаск был не только одним из знаменитых библейских городов, но и желанной добычей. Они рассчитывали на обильные трофеи.

Как и войска Балдуина II двадцатью годами ранее, армия крестоносцев маршем прошла через Пантеаду, пересекла Антиливанский хребет и 24 июля подошла к стенам Дамаска. Разбив укрепленный лагерь в пригородных садах, крестоносцы приготовились к осаде. Мусульмане предпринимали частые вылазки, неожиданно нападая на франков большими вооруженными группами. В густых садах, где были воздвигнуты земляные стены с узкими проходами между ними, такая тактика оказалась весьма успешной. Признав выбранное для лагеря место неудачным, оба монарха отдали приказ перебазироваться в пустынную местность к востоку от города. На просторе они могли развернуть свою тяжелую кавалерию, но зато остро ощущался недостаток воды; к тому же тут возвышались самые мощные крепостные стены.

Получив подкрепление с севера, мусульмане усилили набеги на латинян. Пока те, кто возглавлял доблестную армию крестоносцев, спорили между собой, кто станет правителем Дамаска в случае его захвата, их воины с трудом отбивали нападение злобных сарацин. А вскоре поползли слухи, что их предали. Появилось известие, что к Дамаску приближается армия Нуреддина и что осажденные готовы впустить его в город. Местные бароны уже поняли все безрассудство выбранной ими стратегии и 28 июля настояли на снятии осады. Преследуемая легкой кавалерией мусульман, когда-то непобедимая армия латинян срочно ретировалась в Галилею. Вся затея закончилась полным фиаско.

 

После столь постыдного бегства, как всегда, занялись поиском козлов отпущения. Крестоносцы яростно обвиняли баронов Заморья в том, что те договорились с Дамаском за их спиной. Если они брали у них деньги раньше, то почему бы не взять снова? Под подозрением оказались даже тамц лиеры. В ноябре император Конрад покинул Святую землю в полном отчаянии. В сопровождении свиты он сначала переправился по морю из Акры в Фессалоники, а оттуда — Константинополь, где встретился с императором Мануилоу Комнином. Даже если он и подозревал византийцев в изме­не, то открыто этого не выказал: у греческого и германскок. монархов был общий враг в лице Роджера Сицилийского, и они скрепили свой союз женитьбой брата Конрада на племяннице Мануила.

Людовик VII считал византийцев причиной всех своих бед и неудач, поэтому вместе с сарацинами греки пред­ставлялись ему врагами всего христианского мира. Несмот­ря на настойчивые мольбы аббата Сугерия вернуться ни родину, Людовик на целый год задержался в Палестине, уже в качестве паломника. Неизбывная ненависть к визан­тийцам привела короля к порочной идее заключить союз с норманнским королем Роджером. Когда он наконец со­брался назад в Европу, то намеренно выбрал для путеше­ствия сицилийское судно. Около Пелопоннеса их флоти­лия была атакована византийской эскадрой. Когда выяс­нился монарший статус Людовика, его кораблю было раз­решено продолжить путь, однако все имущество со второго сицилийского судна было конфисковано и отправлено и Константинополь. Задержали и большинство спутников Людовика.

Это событие еще больше усилило ненависть короля к византийцам. Добравшись до Потенцы, он тут же встретился с королем Роджером, договорившись с ним о новом кресто­вом походе, одной из главных целей которого должен был стать Константинополь. Несмотря на явный скептицизм папы Евгения, Людовик не оставлял мысли о походе на север, пытаясь привлечь на свою сторону и представителей духо­венства — Петра Достопочтенного, аббата Клюнийского и даже Сугерия Сен-Денийского.

Несомненно, Людовик стремился отомстить за понесен­ные на Востоке потери — и не только потери прекрасной армии и лавров победителя, о которых мечтал, но и собственной супруги, а вместе с ней и ее приданого, превышавшего богатства всего французского королевства. Когда Людовик по пути во Францию добрался до Рима, папа Евгений III попытался примирить венценосных супругов, о чьих семейных дрязгах все уже были наслышаны. Со слезами на глазах благословляя Людовика и Элеонору, он умолял их не покидать семейного ложа.

Вопреки желанию понтифика этот брак так и не удалось сохранить — прежде всего из-за унижения, испытанного Людовиком VII во время 2-го Крестового похода. Юный король понимал: если ответственность за неудачные действия крестоносцев под стенами Дамаска он еще мог разделить с другими вельможами, то ответственность за ужасный и катастрофический марш по пустынной Анатолии лежит на нем — его измотанную армию от полного уничтожения спас не он, ее предводитель, а доблестные и дисциплинированные тамплиеры. Еще больше было его вины в гибели части крестоносцев и примкнувших к ним паломников, оставленных на произвол судьбы в Атталии (хотя и под гарантии вероломных греков). Ну и наконец, помимо прочих злоключений, измена супруги, да еще на глазах всего двора. Главной причиной всех этих бед и мучений он считал предательство греческих «союзников».

Намереваясь восстановить свой авторитет и мечтая о мести, Людовик снова обратился к Бернарду Клервоскому с просьбой благословить его на новый крестовый поход. Как и ранее, отец Бернард не решился ему отказать. Предпочитая мирную монастырскую жизнь, он тем не менее чувствовал себя обязанным помочь и спасти хотя бы часть того, что было потеряно. Регулярно переписываясь с иерусалимской королевой Мелисендой и своим дядей Андреем де Монбаром, занимавшим в ордене тамплиеров должность сенешаля заморских территорий, Бернард знал, как там нуждаются в помощи из Европы. Он также прекрасно понимал, что все, принявшие Святой крест по его личному призыву, считают его же ответственным за свои несчастья. Бернард попробовал оправдаться во второй книге своих «Соображений» («De consideratione»). При этом он не ищет виновных среди местных франкских баронов или вероломных греков: по его мнению, неудача крестового похода является Божественным наказанием за людские грехи. Однако его критики возражают, что подобный подход делает позицию Бога практически не­постижимой; а некоторые, наподобие Геро Рейчерсбергского, вообще склонны считать крестовые походы дьявольском затеей.

На церковном Соборе в Шартре в 1150 году Бернарду поручили не только провозгласить новый крестовый поход, но и самому возглавить его. Клервоский аббат, вспоминая удручающий пример Петра Пустынника, уклонился от лест­ных предложений со стороны баронов и рыцарей, заклиная папу Евгения «не предавать его мечтаниям человеческим». Он писал ему:

«Полагаю, Вы уже слышали, что собрание в Шартре приняло неожиданное решение, избрав меня предводите­лем экспедиции. Можете быть абсолютно уверены, что это решение было принято вопреки моему желанию или сове­ту и находится вне пределов моих сил и возможностей, насколько я сам способен их оценить. Кто я такой, чтобы отдавать приказы войскам и вести в атаку вооруженных людей? Обращаясь с призывом, я и не думал о себе как предводителе экспедиции, даже если бы обладал необхо­димой силой и навыками. Но вам это все известно, и не мое дело вас поучать».

Но в этот переломный момент почти готовому решению церковного Собора воспротивился орден цистерцианцев. Да и западноевропейская знать на этот раз весьма прохладно отреагировала на призыв аббата Бернарда. Погибло слиш­ком много людей, причем совсем недавно и напрасно. А го­рячий порыв Людовика VII уравновешивался холодным скеп­тицизмом Конрада III. В результате идея о новом крестовом походе была отклонена, а в течение следующих трех лет с политической сцены сошли пять главных действующих лиц. В январе 1151 года скончался аббат Сугерий Сен-Денийский, а в феврале 1152 года — император Конрад III. Позднее в том же году умер великий магистр тамплиеров Эврар де Бар, который еще раньше оставил свой пост, перейдя в Клервоский монастырь. Папа Евгений III скончался в июле 1153 года, а отец Бернард — всего месяц спустя.

 

 

Латинское Заморье

 

Всеобщее разочарование охватило Европу после неудачи 2-го Крестового похода, и обосновавшиеся в Святой земле латиняне были вынуждены приспосабливаться к жизнии со своими соседями-мусульманами, что их предшественники, первые крестоносцы, сочли бы просто кощунственным. Это стало возможным и в результате культурной акклиматизации, произошедшей за полстолетия жизни европейцев на Востоке. Первые крестоносцы рассчитывали встретить в Сирии и Палестине дикие языческие племена, однако оставшиеся на Ближнем Востоке европейцы вынуждены были признать, что культура арабской Палестины — мусульман, христиан и евреев — оказалась более развитой и высокой, чем их собственная.

Некоторые достаточно быстро приспособились к восточным обычаям. У Балдуина Буржского была жена-армянка, он носил восточный кафтан и ел, сидя на ковре. А на монетах, которые чеканил Танкред, он даже изображен в арабской чалме. Дамасский хронист и дипломат Усама ибн-Мункыз описывает, как некий франкский рыцарь убеждал мусульман, что на его кухне никогда не готовят свинину и что у него повар из Египта.

 

«Франки пользуются услугами сирийских врачей, поваров, слуг, ремесленников, чернорабочих. Они носят одежду в восточном стиле, постоянно включают в свое меню фрукты и местные блюда. Окна в их домах застеклены, полы украшены мозаикой, во дворах устроены фонтаны, а сами дома выстроены по сирийским образцам. Им нравят­ся арабские танцовщицы; на похороны они приглашают профессиональных плакальщиц, любят бани, пользуются мылом и едят сахар».

 

Крестоносцев — выходцев из стран с холодным клима­том, где свежие продукты зимой недоступны и где даже кар­тофель был неизвестен, не знавших вкуса не только сахара, но и инжира, гранатов, оливок, риса, персиков, апельсинов, лимонов и бананов, пряностей и деликатесов типа шербета (эти названия именно с той поры пополнили гастрономи­ческий словарь Запада), — Земля обетованная притягивала не только духовными и библейскими реликвиями, но и сугу­бо материальными ценностями. Определенно можно сказать, что теплый климат расслаблял европейских завоевателей, и это в ряде случаев приводило к фатальным последствиям; тс же, кто сумел выжить, глубоко прониклись чувственно-изыс­канным ароматом жизни, который раньше у них ассоцииро­вался только с Византией.

Но в условиях Сирии и Палестины франки не только размякали душой и телом — им также приходилось осваи­вать образ жизни местных мусульман, которые по-прежнему составляли большинство населения. Пока те исправно пла­тили подати, франкские сеньоры даже разрешали им выби­рать собственную администрацию. Как и на испанских тер­риториях, освобожденных в результате Реконкисты, на Ближ­нем Востоке не хватало христианских иммигрантов для за­мены мусульманского населения. Поэтому владельцам феодальных поместий было важно удержать их на своих зем­лях. Именно этим.обстоятельством во многом определялось благосостояние местных баронов. Святая земля была густо населена и сильно урбанизирована, а основной доход земле­владельцы получали от аренды собственности, пошлины на перевоз людей и грузов, разрешений на содержание обще­ственных бань, хлебопекарен и рынков, а также портовых и таможенных сборов.

По стандартам того времени — да и нашего тоже — перечисленные выше платы и поборы были не слишком обременительны: так, налог на сельскохозяйственную продукцию не превышал одной трети ее стоимости. Хотя мусульмане, естественно, сохраняли верность исламу, имеются доказательства, что их не слишком стесняло новое латинское законодательство. Фактически франкские законы были менее жесткими, чем традиционные мусульманские правила. Уважительное отношение франков к феодальным традициям заметно контрастировало с непредсказуемыми и своенравными требованиями мусульманских князей. Разумеется, мусульма­не в заморских территориях считались гражданами второго сорта — им, скажем, запрещалось носить франкскую одежду, — однако у них были свои суды и своя местная администрация. А в случае принятия христианства они приобретали все гражданские права, что постепенно привело к формированию заметной прослойки сирийских христиан. Интересно отметить — среди самих «заморских» латинян не было слуг, что разительно отличалось от феодальной структуры западноевропейского общества. И хотя имущественно-родовая иерархия сохранялась, все же это было общество свободных людей, где даже беднейшие и нуждающиеся не только сохраняли свободу, но имели намного больше прав, чем самые богатые представители местного населения.

Несмотря на проявления жесткого антисемитизма в ходе крестовых походов, латинские власти приняли немало мер, дабы повысить терпимость по отношению к евреям: на Ближнем Востоке к ним относились намного мягче, чем в Запад­ной Европе, и они имели больше возможностей для исповедования своей религии. В Святой земле часто встречались еврейские паломники из Византии, Испании, Франции и Германии.

Все местное население — как мусульмане, так и христи­ане — извлекали ощутимую прибыль от бурного развития торговли. До прихода крестоносцев слабый ручеек восточ­ных товаров, таких как шелк и специи, поступал на Запад через купцов южноитальянского порта Амальфи. Однако после того, как города средиземноморского побережья Ма­лой Азии перешли под власть латинян, а концессии на мор­скую торговлю сосредоточились в руках могущественных итальянских метрополий — Венеции, Генуи и Пизы, торговля с внутренними мусульманскими территориями резко ожи­вилась, особенно с введением в оборот новой латинской ва­люты, безанта — первой христианской монеты, поступившей в широкий оборот, за сто лет до знаменитых итальян­ских флорина и дуката.

Тамплиеры, получавшие доход от своих феодальных по­местий, были подчеркнуто терпимы к местным мусульма­нам, что нередко вызывало у их соотечественников, недавно прибывших из Европы, настоящее потрясение. В истории упоминается знаменитый эпизод, когда эмир Усама ибн-Мункыз прибыл в Иерусалим для заключения с франками совместного пакта против Зенги, сарацинского правителя Алеппо.

 

«Во время посещения Иерусалима я вошел в мечеть аль-Акса. Сбоку находилась маленькая мечеть, которую франки обратили в церковь. Когда я вступил в мечеть аль-Акса, занятую тамплиерами, моими друзьями, они мне пре­доставили эту маленькую мечеть, дабы я мог творить там мои молитвы. Однажды я вошел туда и восславил Аллаха. Я был погружен в свою молитву, когда один из франков набросился на меня, схватил и повернул лицом к Востоку, говоря: "Вот как молятся". К нему кинулась толпа тамп­лиеров, схватила его и выгнала. Я вновь принялся молить­ся. Вырвавшись из-под их надзора, тот же человек вновь набросился на меня и обратил мой взор к Востоку, повто­ряя: "Вот как молятся!" Тамплиеры снова кинулись к нему и вышвырнули его, а потом извинились предо мной и ска­зали: "Этот чужеземец на днях прибыл из страны франков. Он никогда не видел, чтобы кто-либо молился, не будучи обращен взором к Востоку"».

* * *

Несмотря на внешнее дружелюбие, в отношении Усамы к тамплиерам сквозило явное презрение. Он высмеивал принятое в ордене разрешение судебных споров поединком, а также испытание огнем и водой как способ установить вину или невиновность и весьма низко оценивал их медицинские познания и навыки. На самом деле франки разработали весьма практичный подход к лечению болезней, и та религиозная истерия, которую вызвала эпидемия при осаде Антиохии во вермя 1-го Крестового похода, уже не повторялась — возможно, из-за того, что «молитвы и покаяние больше не помога­ли». Освоив более простые и действенные методы, крестоносцы стали значительно реже прибегать к помощи местных лекарей.

Единственное, что вызывало у мусульман неподдельное восхищение, — военное искусство и отвага крестоносцев. Вместе с тем они с пренебрежением относились к культуре и верованиям европейцев. «По мнению Бара аль-Фаваида, все книги чужестранцев не представляют никакого интереса... [и] любого, кто верит, будто Бог рожден земной женщиной, можно с полным правом назвать сумасшедшим; эти слова не следует повторять, ибо они лишены смысла и не заслуживают доверия».

Такое презрение к религии врагов оборачивалось и против самих мусульман. Хотя тамплиеры позволяли мусульманским гостям молиться в своей часовне, но одновременно использовали мечеть аль-Акса в качестве административного здания и просто склада. Германский монах Теодорих, побывавший в Иерусалиме в 1170-е годы, называет это место домом Соломона и рассказывает, что он использовался для хранения запасов оружия, одежды и продовольствия, а сами рыцари пребывали в постоянной готовности выступить в поход и оборонять даже удаленные провинции. Ниже мечети располагались конюшни, устроенные, по преданию, самим царем Соломоном, — там могли разместить до десяти тысяч лошадей. К мечети аль-Акса был пристроен дворец, который некоторое время занимал король Балдуин I и его наследники, включавший:

«палаты, спальни и многочисленные пристройки для разных целей, а вокруг множество коридоров и пешеходных дорожек, газонов, комнат для переговоров, галерей, канцелярских комнат и громадных цистерн с запасами воды... С другой стороны дворца, на западе, тамплиеры пристроили новое здание — высокое и просторное, с подвалами и трапезными, лестницами и крышей, которое сильно выделяется на фоне местных строений... По сути, они выстроили новый дворец, соперничающий со старым зданием на другой стороне. На краю двора они также возвели новую церковь, величественную по размерам и изумительную по красоте».

Трудно представить, сколько именно людей находило, в таком сложном комплексе. Но можно предположить, что обычно там размещались около трехсот рыцарей Иерусалимского королевства и порядка тысячи сержантов. В ордене постоянно служило какое-то количество светских рыцарей, а также так называемые туркополы — местная сирийская легкая кавалерия, нанимаемая орденом. Там же размещались оруженосцы, конюхи, кузнецы, каменщики и камнерезы. Тамплиерские камнерезы, например, укра­сили изысканной резьбой гробницу короля Балдуина IV. Таким образом, храмовники активно участвовали в строи­тельном буме, который охватил во времена крестоносцев всю Святую землю, — возводились новые замки, дворцы, но больше всего церквей. Как отмечают летописцы, «столь бурного строительства не было даже во времена Ирода Ве­ликого». Среди главных сооружений того периода следует отметить иерусалимский храм Святого Гроба Господня, за­конченный в 1149 году, и заново отделанный храм Рожде­ства в Вифлееме — пожалуй, самый примечательный па­мятник католического искусства, поскольку в работе над ним принимали участие архитекторы и художники из раз­ных европейских стран.

Несмотря на очевидный культурный рост и более изысканные манеры, причиной которых, вероятно, стал мягкий климат, тамплиеры продолжали придерживаться своего устава и вели полумонашеский образ жизни. В перерыве между сражениями и походами они сохраняли тот же распорядок дня, что и бенедиктинцы или цистерцианцы. В четыре утра они шли к заутрене, после чего, проверив лошадей и сбрую, снова отправлялись в постель. Завтраку предшествовало еще
несколько братских молитв, а сам завтрак, как и все прочие приемы пищи, проходил без разговоров и сопровождался лишь чтением Библии вслух. Днем в половине третьего со­вершалась полуденная служба, а после ужина, в шесть часов, — вечерня. Спать братья отправлялись после еще одной служ­бы — повечерия и пребывали в полном молчании до следую­щего утра. После каждой службы, кроме повечерия, отдава­лись распоряжения. И даже в полевых условиях тамплиеры старались максимально придерживаться установленного ре­жима.

Полный Свод правил внутренней жизни тамплиеров вклю­чал более шестисот статей; некоторые из них так и остава­лись в исходном варианте, другие же уточнялись с учетом изменений, произошедших со времен Собора в Труа. Так, первоначально на печати ордена храмовников были изобра­жены два рыцаря на одном коне. Теперь же магистру разре­шалось иметь до четырех лошадей, а кроме того, он мог вклю­чать в свою свиту капеллана, секретаря, сержанта и конного оруженосца, который нес его щит и копье. Помимо них, при магистре находились кузнец-оружейник, переводчик, турко-пол и повар. Однако сохранялись и четкие ограничения: ма­гистр не имел права хранить у себя ключи от сокровищни­цы, а брать оттуда средства мог только с согласия наиболее уважаемых членов ордена. Оговаривались и размеры даров, которые он имел право делать: вельможным друзьям Дома он мог подарить золотой или серебряный кубок, подбитый беличьим мехом плащ или другие предметы стоимостью не более ста безантов, причем эти подарки разрешалось делать лишь с согласия других рыцарей и ради благополучия Дома.

Эти правила отражают предубеждения той исторической эпохи: например, несмотря на заявленное равенство, в ХII веке сохраняется жесткое условие — рыцарь-тамплиер должен быть «сыном рыцаря или вести свой род от сына рыцаря» (правило 337). Белый плащ и накидка с капюшоном, выбранные ранее в качестве символа чистоты, теперь предназначались только для рыцарей, а сержантам и оруженосцам дозволялось носить только черные или коричневые туники. Рыцари занимали лучшие места за столом, только после них приступали к еде оруженосцы и сержанты. Поскольку почти никто из рыцарей и сержантов не умел читать, вероятнее всего, статус поведения формировался в течение повседневной жизни и усваивался новыми рекрутами, как это происходит с новичками в обычной школе; столь же суровыми, как в средневековой школе, были у тамплиеров и наказания за проступки — удары плетью, заковывание в кандалы или принуждение есть по-собачьи из миски на полу. Подобные карательные меры были обычными для монашеских общин и вполне в духе време­ни.

Любой элемент повседневной жизни тамплиеров был .рописан в Своде правил до мельчайших подробностей: когда принимать пищу, сколько и какой еды подавать, как вести себя за столом и даже как отрезать сыр от общего куска (правило 371). Без разрешения можно было выходить из-за стола только в случае носового кровотечения, внезапного призыва к оружию (если только этот призыв исходил от «кого­-нибудь из достопочтенных братьев»), при пожаре или волнении лошадей. Братьям не полагалось никакой частной собственности: «все в Доме является общим достоянием, поэто­му следует помнить, что ни магистр, ни кто-либо иной не имеет права присвоить что-то себе...» Если у кого-нибудь из братьев после смерти находили деньги, то ему отказывали в погребении на освященной земле.

Одно из первых мест занимал уход за лошадьми; число лошадей, выделяемых магистру, определялось первой ста­тьей устава, а еще лошади упоминались примерно в сотне других статей. Имелось несколько типов боевых коней — легких и быстрых скакунов для гонцов-туркополов, стан­дартных верховых лошадей, мулов и вьючных лошадей для оруженосцев. Для разведения лошадей существовали ко­незаводы — как в самом Иерусалимском королевстве, так и в Западной Европе — например, в одном из тамплиерских командорств Северного Прованса. Были разработаны четкие правила по уходу за лошадьми — в частности, един­ственной уважительной причиной отсутствия на братской молитве считалась необходимость отвести лошадь к кузне­цу, чтобы подковать ее.

Несколько пунктов правил посвящены обучению ры­царей — кандидатов на вступление в орден действиям в полном боевом снаряжении. Учитывая вес доспехов, для этого надо было обладать недюжинной силой. Каждому рыцарю прлагалось вступать в орден с конем и полным воинским снаряжением. Если же он собирался прослужить в качестве собрата лишь ограниченное время, то орден за погибшую во время службы лошадь выделял ему другую, из своих конюшен. Следуя пуританскому духу устава, раз­работанного Бернардом Клервоским, седла и уздечки зап­рещалось украшать драгоценными камнями, золотом или серебром; на участие в скачках полагалось получить спе­циальное разрешение, а заключать пари на результат кате­горически возбранялось.

Хотя повседневная жизнь тамплиеров была насыщена различными христианскими обрядами и они придержива­лись монашеских традиций, распространявшихся и на во­инские распорядки, в это время наблюдается явное пред­почтение — по сравнению с классическим монашеским ус­тавом — традиций воинской корпоративности. Каждому брату, как и ранее, предписывалось «вести праведную жизнь и во всем подавать добрый пример мирянам, а также пред­ставителям других орденов...» (правило 340). В данном слу­чае неопределенное выражение «других орденов» относи­лось преимущественно к госпитальерам, а позднее — к Тевтонскому ордену. Во время сражений над рыцарями-тамплиерами развевалось раздвоенное черно-белое знамя, которое держал маршал под охраной десяти рыцарей, а на конце копья одного из них имелся запасной штандарт. И пока над полем сражения развевался орденский стяг, ни один тамплиер не имел права выйти из боя. Если же рыцарь оказывался отрезанным от своего отряда, ему дозволялось примкнуть к госпитальерам или встать под знамена другого католического ордена (правило 167).

Монашеский обет послушания был неотделим от воинской практики: самые суровые наказания налагались на рыцарей, который без команды бросался в атаку, что было весьма характерно для запальчивых франкских воинов. Ослушаться команды старшего разрешалось только для совершения короткого броска, чтобы убедиться в исправности седла и упряжи, а также в том случае, если рыцарь видел, что на христианина напал сарацин. В любых других обстоятельствах по возвращении в лагерь провинившийся подвергался суровому наказанию (правило 163).

Точно так же не делалось никакого различия между воинским и религиозным проступком. Среди «девяти проступков, за которые братья Дома тамплиеров могут быть исключены из рядов ордена», четыре не имеют никакого отношения к военной службе: симония, убийство, воровство и ересь. Нарушением общих правил монастырского общежития считались также разглашение решений капитула, заговор двух и более братьев, а также выход из Дома тамплиеров не через те врата. И только трусость и дезертирство касались сугубо военной практики.

Таким образом, воинский дух не отделялся от христианского духа тамплиеров как религиозного сообщества. Правила, регламентировавшие постные и праздничные дни, отправление церковной службы и отпевание мертвых, были столь строгими и подробными, что и предписания, касавшиеся состояния седел и упряжи. Особое благоговение тамплиеры испытывали к Марии, матери Иисуса Христа, поэтому статусом было предписано (правило 306) «утренние часы Богома­тери всегда в Доме читать первыми, за исключением молит» к Богоматери из часов конца дня, которые читают всегда последними, поскольку Богоматерь положила начало наше­му ордену и в Ней и Ее чести, если Богу угодно, пребудет конец наших жизней и конец нашего ордена, когда Богу бу­дет угодно, чтобы таковой конец настал». На особой привя­занности тамплиеров к образу Богоматери возник целый ряд преданий, связавших Деву Марию с тамплиерами. Напри­мер, появилась легенда, что Благовещение случилось в Хра­ме Господнем (Соборе на Скале), а камень, на котором она возлежала в тот момент, примыкал к башне тамплиеров в замке пилигримов. Почти во всех тамплиерских храмах име­лись часовни, посвященные Богоматери, и посещавшие их богомольцы часто вносили пожертвования не столько на ор­ден тамплиеров, сколько на «обитель Благословенной Ма­рии».

Одно из саййых показательных тамплиерских правил (325) касается ношения кожаных перчаток, что дозволя­лось только братьям-капелланам, «которые могли надевать их во имя тела Господа Нашего, которое они часто держат в своих руках, и братьям-каменщикам... дабы те не повре­дили рук своих, однако носить перчатки им разрешается лишь во время работы». Точная численность этих камен­щиков неизвестна, однако, учитывая огромную важность для заморских земель оборонительных укреплений, их ква­лифицированный труд высоко ценился. Все замки, возве­денные тамплиерами или госпитальерами, выглядят мощ­ными крепостями, хотя фактически это были монастыри. При относительно небольших гарнизонах и достаточных запасах продовольствия и провианта такие замки выдер­живали многодневную осаду целых армий. Если же вра­жеские войска пытались обойти их, из замка организовы­вались вылазки в неприятельские тылы. Осада таких ук­реплений сковывала силы многочисленных армий, кото­рые не могли подолгу оставаться на одном месте. Обычные солдаты (не наемники) постоянно заботились о сборе урожая и защите своих семей от мародеров, которые могли наведаться в их отсутствие, поэтому у франков вассальный договор предусматривал призыв в армию на срок не более сорока дней. В ходе военно-политического конфликта христиан с мусульманами в Святой земле редко возникали ситуации, когда в поле сталкивались две приблизительно равноценные армии; чаще всего военные действия ограничивались осадой и обороной укрепленных пунктов.