БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ 21 страница

Не доверяй всем тем, кто выказывает тебе чрезмерную любовь, едва успев познакомиться с тобою и не имея на то достаточно оснований. Будь также осторожен с теми, кто смущенно признается тебе, что повинен во всех основных человеческих добродетелях, которые он именует слабо­стями.

Как в дружбе, так и во вражде поставь определенные границы довер­чивости твоей и неприязни: пусть первая не доходит до того, чтобы стать опасной, а вторая — непримиримой. В делах могут быть очень странные

превратности!

Прокладывай дорогу к разуму человека через его сердце. Дорога, ве­дущая непосредственно к разуму, сама по себе хороша, во, как правило, она несколько длиннее и, пожалуй, не столь надежна.

«Как мужчина» — стало сейчас очень модным выражением: «действо­вать, как мужчина», «говорить, как мужчина» — означает теперь всего-навсего поступать грубо и говорить несдержанно. Человек сильный выка­зывает свое мужество спокойными словами и решительными поступками: он не горяч, но и не робок.

Человек рассудительный, попав в неприятное положение, когда при­ходится не раз спросить себя: «Что же мне делать?» — скажет себе: «Ничего». Если разум не подсказывает ему хорошего пути или во всяком случае какого-то пути, не столь худого, как все другие, он сразу же оста­новится и будет ждать, пока все прояснится. Человек мелкий и суетли­вый на это не способен, он все равно будет стараться что-то сделать, он, как слепая лошадь, не боится опасности, потому что ее не видит. Il faut savoir s'ennuyer.a

Для всякого дела нужнее всего бывает терпение: многим хочется, чтобы ты выслушал их историю больше, нежели чтобы ты исполнил какую бы то ни было другую их просьбу- Надо уметь выслушивать со спокойным лицом несуразные требования человека раздраженного и не показывать вида, что ты устал, когда какой-нибудь тупица нагромождает бесчислен­ные подробности в своем на редкость скучном рассказе. Это еще самая низкая плата, которая взимается с человека за его высокое положение.

Всегда следует обнаруживать обман и замечать неразумный поступок, но часто совершенно неправ тот, кто стремится выставить то и другое напоказ. У человека, занятого политикой, глаза всегда должны быть от­крыты, но нередко ему приходится делать вид, что он ничего не видят.

При дворах не бывает людей, недостойных твоего усердия и внима­ния: звеньям, из которых образуется придворная цепь, нет числа, и все их даже невозможно вообразить. Ты должен терпеливо выслушивать скучные сетования какого-нибудь церемониймейстера или пажа с черной лестницы: ведь очень может быть, что он спит с близкой родственницей любимой служанки какой-нибудь фаворитки влиятельного министра, а то даже и самого короля, и поэтому .неисповедимыми путями может причи­нить тебе больше пользы или вреда, чем любое высокопоставленное лицо.

При дворе достаточно бываем иногда иметь одного хорошего покрови­теля, если только у тебя нет там личных врагов, а для того чтобы их не было, ты должен принести в жертву (так же, как индейцы приносят жертвы дьяволу) большую часть обуревающих тебя страстей и немало твоего времени бесчисленным злым духам, которые там реют всюду, — этим ты сможешь отвести и предотвратить все зло, которое они способны тебе причинить.

Молодой человек, каковы бы ни были его достоинства, никогда не мо­жет возвыситься сам по себе; подобно плющу ему приходится обвиваться вокруг • некоего власть имущего или влиятельного человека. Ты должен известное время находиться в услужении у какого-нибудь министра, и лишь впоследствии кто-то другой окажется в услужении у тебя. Неруши­мая же верность, с которой ты будешь служить этому министру, даже если потом он и попадет в опалу, будет вменена тебе в заслугу и послу­жит тебе доброй рекомендацией у его преемника. Личную привязанность министры ценят гораздо больше, чем приверженность своей партии.

Коль скоро короли бывают зачаты и рождены подобно всем осталь­ным людям, следует допустить, что они принадлежат к человеческому роду, и, может быть, если бы их воспитывали так же, как всех остальных, они бы ничем не отличались от прочих людей- Но, начиная с колыбели. им льстят, развращают их сердца и кружат головы, — поэтому они и ка­жутся какими-то совсем особыми существами. Ни один король ни разу еще не сказал себе:

Homo sum, nihil humani a me alienum puto.b

Никакая лесть не покажется им чрезмерной; опьяненные ею с дет­ства, они, как заядлые пьяницы, только и требуют, что вина.

Личная преданность ценится ими выше, чем общественные заслуги, и более щедро вознаграждается. Они настолько тщеславны и самовлюбленны, что думают, будто люди по доброй воле воздают им должное, и не видят, что привязанность эта — лишь вынужденная жертва, принесенная их мо­гуществу.

Если ты хочешь заслужить расположение своего короля, умей по­такать его слабостям. Обращением к его разуму очень трудно достичь успеха.

При дворах застенчивость и робость так же предосудительны, как опрометчивость и бесстыдство. Спокойная уверенность и холодная невоз­мутимость в сочетании с наружной скромностью — вот та золотая сере­дина, которой необходимо придерживаться.

Никогда не обращайся с просьбами, которые, по всей видимости, вряд ли будут удовлетворены, ибо, если ты будешь добиваться недости­жимого и того, о чем не подобает просить, министры до такой степени привыкнут тебе отказывать, что им ничего не будет стоить отказать тебе и тогда, когда просьба твоя будет вполне законной и обоснованной. При дворах очень принято — и это большая ошибка — просить обо всем для того, чтобы получить что-то. Так оно и бывает: что-то ты при всех обстоятельствах получаешь: отказ и насмешку.

Существует некий придворный жаргон, болтовня, разговор ни о чем. который сводится исключительно к пустякам, когда великое множество слов тратится на то, чтобы высказать ничтожно мало или вообще ничего. Дуракам он заменяет то, что они не способны высказать, а людям разум­ным — то, что им высказывать не следует. Это язык утренних королев­ских приемов, гостиных и передних, знать его необходимо.

Всякий человек, находящийся при дворе, должен быть учтив и воспи­тан: личина эта может прикрыть множество безрассудств, подобно тому как личина благотворительности прикрывает собою не меньше грехов, Мне довелось знать одного очень знатного человека, занимавшего высо­кое положение при дворе, где его уважали и почитали. Самое лучшее, что можно было про него сказать, — это то, что он был смиренно горд и благовоспитанно глуп.

Трудно сказать, кто глупее, — тот ли, кто говорит всю правду до конца, или тот, от кого'вообще никогда не услышать правды. В политике, как и в торговле, необходимо иметь доброе имя. Ни в той, ни в другой обманывать много раз невозможно.

При дворе люди обнимаются, не будучи знакомы; не будучи друзьями, оказывают друг другу взаимные услуги и вредят друг другу без нена­висти. Выгода, а отнюдь не чувство. — вот, что произрастает на этой почве.

Расхождение в мнениях, пусть даже в пустяках, отчуждает мелкие ду­шонки, и это особенно часто имеет место среди лиц высокого звания. Хвалить чьего-то повара или портного нисколько не труднее, чем его порицать, а напротив, куда проще, на это даже уйдет меньше слов. Пред­мет этот не достоин обсуждения, так же как сами люди эти не стоят того, чтобы с ними спорить. Вразумить их немыслимо, а вызвать их неприязнь очень легко.

Приветливое, открытое лицо и непринужденное поведение очень по­лезны при дворе: дураки считают тебя человеком добрым, интри­ганы же — лишенным каких-либо тайных замыслов. Есть обстоятельства, при которых человек должен открыть одну поло­вину своих тайных мыслей, для того чтобы лучше скрыть вторую, однако обстоятельства редко вынуждают его выдать их все. Нужен великий та­лант. для того чтобы знать, сколь далеко можно зайти и где надлежит остановиться.

Церемонии при дворах необходимы: они укрепляют и охраняют манеры.

Лесть — это низкопробная монета, но при дворе без нее нельзя обой­тись, это карманные деньги для каждого: обычай и общее согласие столь решительно пустили ее в обращение, что люди перестали замечать ее фальшь и на законном основании ее принимают.

Если высокопоставленное лицо отклоняет твою обоснованную просьбу и этим выказывает тебе пренебрежение или презрение, если ты бессилен дать выход охватившему тебя негодованию- будь достаточно мудр, чтобы скрыть его и сделать вид, что ничего не произошло. Видимое благодушие с твоей стороны может предотвратить неприязнь этого человека, и все еще может уладиться, если же а твоей власти чем-то его ущемить, скромно намекни ему, что, посмей он задеть тебя. и ты не преминешь отплатить ему тем же. Страх, если только он настоящий и имеет под собой основа­ния, — может быть, более действенное начало при дворе, нежели любовь

При дворе гораздо больше людей, которые могут повредить тебе. не­жели тех, которые могут помочь; умей угодить первым и привлечь на свою сторону вторых.

Неуклюжесть приносит человеку больше вреда, чем это принято ду­мать: она часто ставит его в смешное положение, и достоинство его всегда бывает унижено.

Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто плохо воспитан.

Результат хорошего воспитания — достоинство, которое самые занос­чивые люди всегда уважают. Дурное же воспитание вызывает и поощряет близость самых робких. Никто никогда не говорил дерзостей герцогу Мальборо. Никто не говорил ни единого учтивого слова сэру Роберту Уолполу, хотя многие ему льстили.

Когда, в царствование короля Вильгельма, были изъяты из обраще­ния старые монеты с обрезанными краями и были выпущены новые, то для того чтобы впредь их не портили, на обрезе монеты достоинством в одну крону стали чеканить слова et decus et tutamen.с Подобной же цели служит и хорошее воспитание.

Знания могут придать человеку вес, но только воспитанность может придать ему блеск, а людей видящих гораздо больше, нежели способных взвесить.

Большинство искусств требуют длительного изучения и усердия, но самое полезное из всех искусств — искусство нравиться — требует только одного — желания.

Надо полагать, что если у человека разумного нет желания нравиться, то у него вообще нет никаких желаний, ибо он не может не знать, что без этого он ничего не добьется.

Искусный дипломат всегда сумеет резко разграничить в своем деле все важное от второстепенного и, будучи откровенен и прост в пустяках, в важных вещах не преминет быть скрытным и настойчивым.

Манерами своими и обращением он во всяком случае постарается сде­лать своих политических противников личными друзьями. Он будет льстите каждому человеку, располагать его к себе и вместе с тем противо­действовать дипломату. Он никогда не оттолкнет от себя людей, начав препираться с ними по поводу вопросов, которые вообще нельзя разре­шить, или таких, которые не стоят того, чтобы их разрешали. Он даже почтет за благо отказаться от того, чего не может или не хочет добиться, и. уступив в каком-нибудь пустяке, все окупит потом с лихвой.

Посол, которому поручены важные дела, непременно должен иметь у себя в услужении платных шпионов, но он не должен слишком довер­чиво относиться к сведениям, которые они доставляют, ибо сведения эти никогда не отличаются точностью, а зачастую бывают и вымыслом. Са­мыми надежными его шпионами всегда будут не те люди, которым он платит, а те, которых он сумел привлечь к себе на службу ловкостью своей и обхождением и которые шпионами себя отнюдь не считают.

Есть определенный жаргон, который я бы назвал по-французски un persiflage d'affaires, d которым дипломат должен в совершенстве владеть и из которого он может извлечь для себя большую пользу на многолюд­ных приемах в смешанном обществе и во всех случаях, когда ему приходится принимать участие в разговоре, но ни о чем значительном говорить он не вправе, Когда разговор на этом жаргоне ведется умело, он как будто что-то и значит, хотя на самом деле не значит ровно ничего. Это своего рода политическая badinage, e она предотвращает или устраняет множество трудностей, с. которыми дипломат может столкнуться в сме­шанном обществе.

Если volto sciolto и pensieri strettif вообще необходимы, то именно в такого рода вещах. У человека с серьезным, важным, угрюмым и таинст­венным лицом есть foenum in cornu;g тот же, кто ведет себя спокойно, легко и непринужденно, вызывает в людях доверие и не оставляет места для всякого рода догадок и измышлений.

Дипломату за границей всегда приходится притворяться и что-то скрывать. Но ни в том, ни в другом он никогда не должен доходить до фальши и подлости; самое трудное — найти эту середину, здесь нужно уменье. Ему часто приходится напускать на себя радостный вид, когда в действительности он огорчен, и казаться мрачным, когда он чем-то обрадован, но высказывать эти притворные чувства он ни в коем случае не должен, это было бы фальшью и легло бы несмываемым пятном на его доброе имя-Дипломат обязан быть человеком бережливым. Он должен тратить столько, сколько приличествует его положению и состоянию, но вместе с тем влезать в долги для него гибельно. Это навлекает на него немилость двора, при котором он находится, и вместе с тем он попадает в самую отвратительную рабскую зависимость от двора, который его послал. А так как он лишен возможности обижаться На это дурное обхождение, можно быть уверенным, что ему придется испить его сполна.

Герцог де Сюлли2 очень справедливо замечает в своих «Мемуарах», что возвышению его больше всего способствовала та разумная бережли­вость, которую он смолоду соблюдал и благодаря которой у него всегда оставалась отложенной некая сумма денег на крайний случай.

Очень трудно в точности определить, где начинается я кончается бе­режливость; наименьшее из зол, лежащих по обе ее стороны, — все же скупость. Ошибку эту можно еще бывает исправить, расточительность же неисправима.

Репутацию человека щедрого стяжать бывает очень легко: она опре­деляется не столько количеством денег, которые ты тратишь, сколько уменьем там, где следует кого-то одарить, сделать это красиво. Напри­мер, человек, который даст слуге четыре шиллинга, прослывет скрягой, тогда как тот, кто даст ему крову, приобретет репутацию человека щед­рого; таким образом, вся разница между этими двумя противоположными оценками составляет один шиллинг. Репутация человека в этом отноше­нии в значительной степени зависит от того, что будут говорить его собственные слуги: пустячная надбавка к общепринятому жалованью может побудить их отзываться о нем с похвалой.

Старайся, чтобы твой образ жизни настолько соответствовал твоим средствам, чтобы всегда можно было отложить достаточную сумму на непредвиденные расходы и на разумную щедрость. Нет, пожалуй, в жизни человека такого года, когда небольшую сумму денег нельзя было бы упо­требить с большой пользой.

ХАРАКТЕРЫ

Георг I

Георг I был добропорядочным тупым немцем; он и не хотел, и не мог играть роль короля, которая заключается в том, чтобы блистать и угне­тать. Он был ленив и бездеятелен по натуре, во всем, вплоть до наслаж­дений, которые поэтому сводились к самой грубой чувственности. Равно­душное бесстрашие сочеталось в нем с вялой доброжелательностью. Он был неуверен в своих способностях и поэтому старался поменьше вы­ступать публично, а в часы досуга, который он предпочитал всему осталь­ному. пребывал в обществе забавников и шутов. Даже его любовница, герцогиня Кендал, с которой он проводил большую часть времени и ко­торая имела на него огромное влияние, была сущей дурой.

Только людям назойливым удавалось заставить его действовать: он старался избавиться от их приставаний. Его взгляды и пристрастия огра­ничивались узким кругом курфюршества. Англия была для него чересчур велика. Не представляя собою значительной фигуры как король, он в то же время не был плохим человеком, и если он ничем не украсил анналов нашей страны, то ничем их и не запятнал. Будь он простым смерт­ным, его бы, вероятно, любили и уважали как достойного гражданина, доброго друга и хорошего соседа. Каким было бы счастьем для Европы, да и для всего мира, если бы на свете не было королей более великих, нежели он!

Георг II 1

Он не отличался большими талантами, чем отец, но в нем было го­раздо больше бодрости, и поэтому он чаще появлялся на людях и чаще говорил.

Все черты его характера были мелки, и у него были все слабости на­туры мелкой и ни одной добродетели, и даже ни одного порока человека незаурядного. Он любил разыгрывать из себя короля, но плохо понимал свою роль, и место королевского достоинства в игре этой занимала курфюршеская спесь. Так уж он был воспитан, и расширение сферы его вла­дений отнюдь не привело к расширению его кругозора.

В качестве ганноверского курфюрста он почитал себя человеком ве­ликим, в качестве английского короля — всего лишь богатым. Жадность самая низкая из всех страстей, была в нем главенствующей, и я не знаю ни одного его поступка, в котором он изменил бы ей и проявил себя как широкая натура.

Первое побуждение всегда влекло его в сторону правды и справедли­вости, но стремление это нередко бывало искажено влиянием кого-либо из министров или перекошено тайными судорогами алчности. Все привыкли считать его человеком плохим, однако на самом деле это было не так. Он был не столько плохим человеком, сколько бесчувственным, но я ни­когда не замечал в нем никакой определенной злонамеренности, несмотря на то что в порыве ярости, охватывавшей его нередко, он произносил угрозы, которые, успокоившись, никогда бы не привел в исполнение. Мне всегда казалось, что сердце его пребывает где-то между черствостью и нежностью. На заседаниях совета он бывал до крайности робок; многие считали, что таков он и в жизни, но я не видел ничего, что позволило бы мне это утверждать, В одежде его и манере говорить сквозило желание изобразить собою героя, — до такой степени явное, что многие начали подвергать сомнению его храбрость, хотя хвастовство само по себе не может явиться достаточным основанием, чтобы отрицать ее, ведь даже самые храбрые люди, когда им не хватает ума, постоянно впадают в эту ошибку.

Мелочи, как он не раз говорил мне сам, волновали его больше, нежели вещи значительные; в подтверждение этого могу сказать, что мне часто приходилось видеть, как во время утреннего приема, если его valet de chambreа совершал какой-нибудь промах или оплошность, он вдруг умолкал и по его хмурому виду можно было заключить, что он только что получил некое ужасное известие. Тацит каждый раз бывал бы этим обманут.

В определенных пределах, но в очень ограниченных, ум его был ясен, и соображал он быстро, и я не раз слышал, как по поводу отдельных предложений он высказывал свое мнение разумно и справедливо. Однако анализировать, расчленять, комбинировать, сводить к одному вещи слож­ные ум его был не в силах.

Считалось, что он преувеличенно высокого мнения о собственных спо­собностях; напротив, я совершенно уверен, что в свои способности вести государственные дела он нисколько не верил, он отлично знал, что управ­ляет им королева и что самой королевою управляет сэр Роберт Уолпол, но он хранил это в большой тайне и льстил себя надеждой, что никто этой тайны не разгадал. После их смерти им управляли министры, имевшие перевес в палате общин. Жадность была в нем главенствующей страстью и поэтому, боясь и ненавидя законодателей, в чьих руках были кредиты, он старался всячески их задобрить.

Человек этот не был создан для развлечений — ни дома, ни в обще­стве. Он, правда, иногда пытался как-то принять в них участие, но у него это получалось настолько неловко, что и сам он, и те, кто с ним был, дер­жали себя принужденно и поэтому очень скоро уставали друг от друга. Король должен обладать таким величием души и таким чувством соб­ственного достоинства, которые позволяли бы ему легко снисходить до уровня общества, но только не ниже.

У Георга II не было ни фаворитов, ни друзей, потому что он не обладал ни любвеобилием, ни теми качествами, которые обычно привлекают к себе людей. Разговоры он мог вести только самые пустые; поэтому он предпочитал бывать в обществе женщин, с ними он не столько наслаж­дался досугом, сколько убивал время. Он был привержен женскому полу, но привлекали его главным образом такие женщины, которые не требовали от него особенно много внимания, а тем более — денег. За всю жизнь у него были только две признанные любовницы из числа титулованных особ — графини Саффолк и Ярмаут. Первая, хотя он и проводил с ней половину своего времени, не имела на него ровно никакого влияния и не пользовалась почти никакими благами; на долю второй, которую он взял себе уже после смерти королевы, досталось побольше того и другого, но все же не особенно много

Он был очень хорошо воспитан, но воспитанность эта была чисто внешней; он был чопорен и заставлял других держаться так же натянуто, как он сам. Милостями своими он одаривал так холодно и нелюбезно, что они не вызывали никакого теплого чувства в тех, кто их получал. Люди знали, что осчастливила их обстановка, сложившаяся в данный момент в кабинете министров, а отнюдь не добрая воля самого короля. Он был до крайности точен и методичен во всем, что касалось распорядка вре­мени, хранения бумаг и в особенности своих личных дел, и очень сердился, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство или небрежность со стороны того или иного министра нарушали этот установившийся по­рядок.

Он был очень мало образован; иногда, правда, читал исторические со­чинения и, обладая очень хорошей памятью, был до чрезвычайности точен в отношении фактов и дат. Он хорошо говорил по-французски и по-итальянски и очень правильно по-английски, но все же с иностранным акцентом. Он презирал belles lettres, b считая, что все это пустяки. Вопросы религии не очень-то его беспокоили, тут он попросту плелся по той колее, к которой был сызмалу приучен, не утруждая себя колеба­ниями, сомнениями, излишним рвением или чрезмерной пытливостью. Он был очень трезв и воздержан и постоянно занимался легкими физи­ческими упражнениями, что дало ему возможность прожить дольше, чем он мог рассчитывать при своем слабом здоровье. Умер он от удара процарствовав тридцать три года.

Никто его не оплакивал, но нельзя, однако, сказать, что в его адрес не раздавалось никаких похвал: его хвалили за то, что он умер.

В общем это был скорее слабый, нежели плохой человек или ко­роль. Правление его было умеренным по части прерогативы, но обреме­нительным по части налогов, которые он увеличивал, когда ему только хотелось и насколько хотелось, развращая членов парламента, но не за­трагивая парламентских привилегий. Я дольше остановился на этом ко­роле, потому что знал его в течение такого долгого времени и так хо­рошо. Около тридцати лет я постоянно находился вблизи этого человека, и у меня постоянно была возможность наблюдать его как в королевской мантии, так и без нее. Я был участником его развлечений и занимался его делами. Я мог быть с ним временами в хороших, временами в дурных отношениях, как с любым другим человеком в Англии. Бес­при­страст­но и непредвзято писал я, этот портрет с натуры на сеансе, который длился четыре десятилетия.

Королева Каролина 2

Королева Каролина была женщиной веселой и даровитой; у нее был живой ум и те знания, какие обычно бывают у представительниц ее пола. Она могла бы быть приятной женщиной в свете, если бы не старалась быть великою государыней. У нее были хорошие манеры, которые укра­шают первую, но не было ни выдающихся качеств, ни силы ума, которые надобны для второй. Она выставляла свои хитрости напоказ, вместо того чтобы скрывать их, и дорожила своим умением притворяться и лице­мерить, чем создала себе немало врагов и не приобрела ни одной привя­занности, даже среди женщин, ближе всего к ней стоявших.

Она любила деньги, но по временам становилась расточительной, особенно когда дело касалось ученых, покровительницей которых ей себя хотелось считать. Она часто встречалась с ними и совершенно теря­лась, приобщаясь к их метафизическим спорам, в которых ни она, ни сами они толком ничего не могли понять. Хитрость и вероломство — вот те средства, к которым она прибегала в делах, как, впрочем, и все жен­щины, ибо ничем другим они не располагают. Больше всего хитрость свою она проявляла в управлении королем, которым властвовала безраздельно, делая вид, что уступает ему во всем и подчиняет себя его капризам. Она доходила до того, что поощряла его любовные похождения и даже сама содействовала его сближению с другими женщинами. Она была одержима честолюбием, опасным оттого, что к нему присоединялась еще и смелость, и доведись ей жить намного дольше, качество это могло оказаться ро­ковым либо для нее самой, либо для всего управления нашей страною.

После периода увлечений всевозможными причудами и фантастиче­скими спекуляциями различных сект она окончательно остановилась на деизме с его верой в загробную жизнь. Умирала она очень мужественно и без страха от очень мучительной болезни, после тяжелых операций.

Короче говоря, как приятная женщина она вызывала к себе любовь большинства, как королева же не снискала ничьего уважения, ничьей любви, ничьего доверия, и единственным человеком, кто питал к ней то, и другое, и третье, был сам король.

Любовницы Георга I

Отрывок

Восшествие на престол короля Георга I произвело целый переворот б высшем свете, Королева Анна всю жизнь была благочестива, целомуд­ренна и строгих правил.

В отличие от нее король Георг I любил удовольствия и был не очень-то щепетилен в их выборе. Он не пропускал ни одной особы женского пола, если та была очень чувственна и очень толста. Он привез с собой два ярких свидетельства своего дурного вкуса и хорошего здоровья — гер­цогиню Кендал 3 и графиню Дарлингтон. оставив в Ганновере, потому что она оказалась паписткой, графиню Платен, которая весом своим и объемом мало чем уступала первым двум. Эти особенности вкуса его величества привели к тому. что все дамы, которые стремились снискать его благосклонность и почти уже достигли требуемой полноты, старались изо всех сил раздуться наподобие лягушки в известной басне, тщившейся объемом и достоинством своим сравняться с волом. Одним это удавалось. другие лопались от натуги. Принц и принцесса Уэльские из различных побуждений, но в одинаковой степени поощряли его похождения и даже содействовали им. Принц не прочь был и сам принять в них участие, принцессою же руководили соображения дипломатического характера и Желание приобрести популярность. Поэтому не приходится удивляться, что наслаждения, которые во времена двух предшествовавших царство­ваний всячески подавлялись и, можно сказать, сковывались, с приходом к власти Георга I бурным потоком вырвались вдруг на волю; им преда­вались на каждом шагу, и каждый охотно распахивал перед ними свои Двери. То были приемы у принцессы — по утрам и два раза в неделю по вечерам; людные сборища, — то в одном, то в другом доме; балы, маска­рады и ridotto, а не говоря уже о представлениях и операх.

Леда Саффолк 4

Отрывок

Миссис Хауэрд (впоследствии графиня Саффолк) происходила из добропорядочной судейской семьи Хобартов. Она была среднего роста и хорошо сложена. Лицо ее нельзя было назвать красивым, но оно было приятно. У нее были светлые, удивительной красоты волосы. Внешность ее портили слишком прямые плечи и худые руки. Выражение лица было неопределенно и не позволяло судить, хороший у нее или плохой характер, умна она или глупа, весела или скучна. Ей нельзя было отказать в при­родном уме и даже талантах, но разговоры с ней бывали утомительны, ибо всегда вертелись вокруг мелочей и разного рода minuties.а Замуж она вышла очень рано и по любви — за м-ра Хауэрда, младшего брата графа Саффолка, человека очень неприятного: угрюмого, раздражительного и скучного. Как ей довелось полюбить его и как такой человек, как он, мог вообще кого-нибудь полюбить, вещь совершенно непостижимая, и остается только думать, что здесь замешана судьба, часто толкающая людей на поспешные браки, за которыми вскоре следует длительное раскаяние и взаимное отвращение. Именно так они полюбили друг друга, так поженились и так потом ненавидели Друг друга до конца дней. Состоя­ния мужа и жены были вскоре прожиты, и они удалились в Ганновер — незадолго до воцарения на английском престоле новой династии. При дворе их радушно приняли, оттого что они были англичанами, и она, как женщина, получившая хорошее воспитание и приятная, была произ­ведена в камер-фрейлины принцессы и в этом звании приехала с нею в Англию.. .

Миссис Хауэрд сделалась там на глазах у всех фавориткою сына короля, не знавшей соперниц. Принц каждый день проводил по нескольку часов наедине с нею в ее аппартаментах, и они открыто гуляли вдвоем в Ричмондском и Сент-Джеймском парках. Однако я убежден, что ее встречи с принцем (по причинам, о которых я уже говорил), касательно главного, были столь же невинны, как и его встречи с миссис Белленден…

Жизнь ее текла размеренно и спокойно, сама напоминая собою про­гулку. Так все продолжалось до тех пор, пока принц не сделался королем Георгом II, а миссис Хауэрд — графинею Саффолк, как я и буду их те­перь называть. Меж тем суетливые и незадачливые политики из королев­ских приемных, которые все знают, но все знают неверно, естественно заключили, что дама, в обществе которой король ежедневно проводит по стольку часов, непременно должна находиться с ним в близких отноше­ниях, и стали обращаться к ней со своими просьбами. В аппартаментах ее все чаще можно было столкнуться с озабоченными лицами — то были я мужчины, и женщины. Ей начали подавать ходатайства, и она не отклоняла их, ибо знала, что, когда молва наделяет человека властью, власть сама зачастую приходит вслед. Она, правда, никому не обещала никакой помощи, хорошо понимая, что оказать ее не в силах. Но она колебалась, говорила, что хотела бы помочь, но это трудно, словом, пускала в ход все то избитое лицемерие людей, которые, имей они власть, никогда не исполнили бы вашей просьбы, а не имея ее, просто не в состоянии это сделать. Насколько мне известно, она все же искренне хотела кому-то по­мочь, но это плохо ей удавалось: она не сумела даже добиться места на 200 фунтов в год для Джона Гея, 3 человека очень бедного и высокопоря­дочного, к тому же неплохого поэта, только потому что он был поэтом, а в глазах короля это было чем-то вроде мастерового. Королева позаботи­лась о том, чтобы через аппартаменты леди Саффолк никто не пробрался к власти и почету, и время от времени давала ей почувствовать ее место, не позволяя королю по три-четыре дня ее видеть, под тем предлогом, что у нее якобы собираются заговорщики.