Сведение сознания к физиологическому 3 страница

Без каких-либо генетически заложенных программ поведения и Переработки информации жизнь была бы невозможна. Эти программы невероятно сложны. Однако они осуществляются практически без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, ласточку — строить гнезда, медведя — впадать в зимнюю спячку, не имеющих головного мозга пчёл — запо­минать угол между направлениями на кормушку и на солнце, а всех вообще живых существ — совершать дыхательные движения ещё до появления на свет (сердце начинает сокращаться задолго до рождения, когда ещё нет крови, которую надо перекачивать). Всё это и многое другое организм должен уметь делать совершенно автоматически, без какого-либо сознания. Он обязан уметь синхронизировать свои движения во времени. Так, прием пищи связан с автоматической синхронизацией Работы мышц гортани и языка. На обучение этому у новорожденных нет

1Открытие советской педагогики - каждый учащийся должен был почувствовать себя хоть чуть-чуть, пролетарием.

времени: если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же приём пищи окажется для них последним. Для сохранения «постоянства внутренней среды» организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды. Но раз в весьма сложных случаях можно «выжи­вать» без сознания, то для чего оно вообще нужно?

Некоторые программы поведения включаются при встрече с опре­деленным раздражителем. Только что родившийся ребенок поворачи­вает голову на внезапный резкий звук'. При этом, если повторять один и тот же раздражитель несколько раз, реакция постепенно исчезает. По­добное привыкание к раздражителю — а привыкание к определённо­му раздражителю можно считать простейшим случаем автомати­ческого научения — наблюдается даже у одиночных нейронов головного мозга.

Другие программы включаются при встрече с заранее опреде­ленным объектом. Типичный пример — брачное поведение животных. Ведь для того, чтобы включились программы ухаживания и последую­щего спаривания, и брачный партнер, и потенциальный соперник долж­ны быть обнаружены и узнаны. Поэтому природа создает способы, по­зволяющие животным обнаруживать их без всякого обучения. Например, самец колюшки (маленькой рыбешки) во время брачного сезона «оде­вается» в яркий наряд: его брюшко приобретает броский красный цвет. При появлении на его территории другого самца того же вида начинает­ся драка. С помощью специальных опытов было показано, что самец столь агрессивно реагирует на любой продолговатый предмет, красный снизу. Это значит, кроме всего прочего, что самец колюшки без всякого обучения и. скорее всего, без какого-либо осознания умеет строить об­разы и отличать продолговатые предметы от округлых, красные — от не красных и т. д.

Весьма эффектным выглядит обучение животных путем импринтинга — впечатывания в их память образов после одноразового предъявления. Таким способом детеныши птиц (цыплята, гусята, утята и т. п.) узнают своих родителей. Едва вылупившись из гнезда, они начи­нают следовать за любым движущим объектом (например, за челове­ком или механической куклой), демонстрируя врожденные программы поведения, ориентированные на контакт с матерью. И, что самое пора­зительное, в дальнейшем именно на этот объект реагируют как на свою

' М. Вертхаймер регистрирует поворот головы в направлении неожиданного звука у младенцев, которым нет ещё и двух минут от роду (!), а также последующее привыкание к этому звуку. См. Бауэр Т. Психическое развитие младенца- М., 1979. с. 46.

мать. Врожденные родительские программы поведения также иногда запускаются одновременно е впечатыванием в память образа того, кого они впредь будут считать своим детенышем. Так, однажды у молодой пары цихлидовых рыб, выводившей свой первый приплод, подменили икру, подложив им икру другого вида. Приемные родители успешно вы­растили рыб этого другого вида. Но после этого они стали пожирать мальков своего вида, так как цихлидовыс рыбы обычно пожирают рыб близких видов величиной с их собственных мальков. Способность вы­ращивать собственное потомство была полностью утрачена — родите­ли упорно поедали всех своих мальков, как только они появлялись на свет. Следовательно, в память родителей прочно впечатались какие-то характерные признаки первых выведенных ими мальков как собствен­ных'. А значит, эти рыбы должны уметь «с первого раза» автомати­чески выявлять признаки и в последующем их распознавать.

К. Лоренц утверждал, что при определенных условиях впечатан может быть любой объект. Он приводил случай, когда попугайчик запе­чатлел в качестве брачного партнера целлулоидный шарик для пинг-понга и ласкал этот шарик так, как будто это была голова самки. Неко­торые виды птиц не узнают своих брачных партнеров, если не видят их головы, т. с. именно голова является объектом для запечатления свое­го партнера. Описывается случай, когда в зоопарке самец лебедя напал на свою подругу, погрузившую голову в воду. Но как только самка под­няла голову, нападение тут же прекратилось. Какое же сложное разли­чение параметров зрительного образа надо уметь производить, чтобы впечатать в свою память зрительный образ головы своей самки!

Считалось, что сознание и психика нужны человеку для того, что­бы отражать действительность и регулировать деятельность. Мол, если психика не регулирует деятельность, она не нужна, а если не отражает действительность — невозможна, С этой позицией и спустя почти сто Лет после появления работ Джеймса соглашаются почти все психологи. Однако именно эта позиция ошибочна. Выяснилось: всё, что обычно отно­сится к отражению действительности и регуляции деятельности — например, способность опознавать сигналы, запоминать, производить слож­ные действия, синхронизировать процессы во времени, совершать вычислитeльныe операции и многие другие совершенно необходимые способности для любого живого существа, — вполне может быть опи­сано без допущения о каких-то особых механизмах человеческой пои­ски. Как отражение, так и регуляция обеспечиваются физиологически­ми механизмами и являются по существу физиологическими процессами.

1 Шовен Р. Поведение животных. М., 1972.с, 54.

Неудивительно, что почти любой (по крайней мере, на сегодня понят­ный ученым) аспект процесса отражения и регуляции деятельности пытаются — и зачастую небезуспешно! — зарегистрировать на заве­домо непсихическом уровне активности отдельных нейронов мозга или смоделировать на не имеющем сознания компьютере.

Но если отражение и регуляция могут протекать совершенно авто­матически, зачем нужны психика и сознание? Какие приспособительные задачи они решают? Функционалисты не нашли ответ на эти вопро­сы. Они лишь утверждали, что психика животных и сознание человека предназначены решать очень сложные задачи, которые иначе организм никак решить не сможет. Но они не смогли выявить эти задачи, понять, что конкретно при их решении делает сознание. Такую позицию очень трудно использовать на практике, хотя именно практическая полезность — основное требование функционалистов. Прагматическая польза функ­ционализма оказалась весьма сомнительной. Джеймс в 1905 г., подводя итог своим психологическим изысканиям, в статье под характерным названием «Существует ли сознание?», отвечает на поставленный им же самим вопрос: нет.

Среди крупных европейских психологов, концептуально близких к функционализму, был и Э. Клапаред. Он полагал, вслед за последова­телями Джеймса, что психическая активность не затрагивает сознание до тех пор, пока организм успешно осуществляет свои функции. Клапа­ред также вполне отчётливо понимал обсуждаемую выше проблему: переработка любой информации может осуществляться без какого-либо привлечения сознания. Но его интерес к психике детей позволил ему из всего этого сформулировать оригинальный «закон развития сознания». Этот закон утверждал, что когнитивные процессы, обеспечивающие самые ранние стадии развития, в силу своей автоматичности не требу­ют осознания и потому позже всего «перехватываются» сознанием. От­сюда выводимо важное и неожиданное следствие: поскольку логичес­кие рассуждения являются одним из самых поздних приобретений сознания, то неосознанное использование логических механизмов дол­жно относиться к самым ранним когнитивным способностям ребёнка'. Как мы увидим, психологика, с определёнными оговорками, готова при­нять и этот вывод функционализма.

Кратко сформулируем итоги обсуждения позиции Джеймса и функ­ционалистов:

1 Шихи Н., Чепман Э.. Конрой У. (ред.). Психология. Биографический библиогра­фический словарь. СПб. 1999, с. 313.

* Содержание сознания не остается постоянным, оно непрерывно изменяется.

* Эволюционное учение, на которое опирались функционалисты, не проверяемо опытным путем и ничего не предсказывает. Ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определёнными, Поэтому в принципе не удастся логически объяснить сознание из функции приспособления организма к среде.

* Регуляция действий и переработка информации могут успешно осуществляться без участия сознания. Осознание необходимо лишь тогда, когда возникает препятствие, когда субъект находится в состоянии нерешительности.

* Когнитивные операции, которые осознаются позже всего (напри­мер, логические операции), могут неосознанно осуществляться на самых ранних стадиях психического развития.

* Осознанное содержание сознания сопровождается и дополняется психическими обертонами, которые, собственно, и определяют значение осознанного содержания.

* Психические образы объекта создаются только на контрасте с другими объектами: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от других объектов, сопровождающих его предъявление,

* Функция эмоций — в извещении сознания о процессах, проте­кающих в неосознаваемой сфере. Сами по себе эмоции приспособительного значения не имеют.

Все подходы к обоснованию сознания, возникшие в XIX в., появля­лись на арене психологической науки почти одновременно. Все они ус­пешно сосуществовали в борьбе, в которой не было победителя хотя бы потому, что никто не объявлял о своей победе. Конечно, каждый верил в избранный им путь и зачастую весьма резко критиковал оппонентов, Но обычно не отказывал другому в праве идти собственным путем. Накопленные в разных школах опытные данные и методы исследова­ний так или иначе всеми принимались и развивались. Работы психоло­гов других направлений внимательно изучались. Конечно, все понима­ли, что психология находится в кризисе, но относились к этому снисходительно, Ведь, несмотря на свое тысячелетнее прошлое, как наука она ещё так молода...1

'Ср. Эббингауз Г. (Очерк психологии, СПб. 1911, с. 9): «Психология имеет длинное прошлое, но краткую историю».

 

Революционные страсти начала века

В XX в. положение изменилось — на арену истории вышли широ­кие массы. Политические бури не оставили в стороне культуру. Возник­ли массовое искусство и массовая наука. Храм науки перестал быть местом сбора талантливых одиночек. Наука стала социальным инсти­тутом, возглавляемым чиновниками. Изменился мир, изменились тех­нические возможности науки, изменилась научная картина мира. В на­чале века жесточайший кризис и парочка революций потрясли физику. Математики также перестали соглашаться друг с другом и стали вы­бирать собственные основания для своей науки, породив разные, не сво­димые друг к другу школы: формализм, интуиционизм, конструктивизм и т. д. XX век задал более жесткие требования к выбору учеными собст­венной позиции...

Нерешённость проблемы сознания привела к тому, что психоло­гия с момента своего становления в качестве самостоятельной науки постоянно находилась в кризисе. Неудивительно, что в нашем бурном веке революции в психологии посыпались одна за одной. Как следствие, психологи перестали слышать и понимать друг друга. Приверженцы одного направления вообще прекращают спорить с приверженцами дру­гих — они просто не замечают работы иных школ как заведомо невер­ные. Психология разламывается на непересекающиеся части, которые лишь в конце века еле-еле начинают соединяться друг с другом, но соединяться без особого разбора, не обращая внимания на противоре­чия, без всякого теоретического осмысления. И такой очевидно проти­воречивый подход гордо объявляется принципиальным эклектизмом, принципиальной некогерентностью психологического знания и прочими мудрёными словами.

Всему свое время. Наверное, вступая в XXI в., пришла пора со­бирать камни, которые с таким старанием и убежденностью упорно разбрасывались в разные стороны. Попробуем посмотреть на начало XX в. с единой позиции, стараясь не потерять накопленный в различных школах эмпирический материал.

 

Революция из глубины

3. Фрейд первым объявил о свершившейся в психологии револю­ции (точнее: о коперникианском перевороте во взглядах). Его «Толко­вание сновидений» — первая большая работа, посвящённая этому пе­ревороту, — вышла в 1900 г. И с нее в психологии начался XX век. Фрейд придумывает для своей психологии самостоятельное название (психоанализ), а сознание объясняет психическими процессами, кото­рые в сознании не даны, т. с. бессознательным. На первый взгляд, фан­тастическая идея — объяснять субъективно очевидное тем, что субъек­тивно не известно. Но так в науке бывает: когда прямые пути не ведут к успеху, то приходится искать нестандартные решения. И на этом пути 3. Фрейд совершил настоящий интеллектуальный подвиг.

Много веков назад Ф. Бэкон сформулировал психологический за­кон — «идол рода»: ум всегда воспринимает положительное и действен­ное скорее, чем отрицательное и недейственное, даже если это отрицатель­ное и недейственное не менее существенно, так как вызванные им ошибки находятся среди родовых заблуждений человеческого ума'. Современные Психологи уже экспериментально обнаруживают, что человеческому роду действительно свойственно игнорировать информационную ценность нс-случившегося 2. Психологи любят напоминать: Шерлок Холмс не зря объяснял доктору Ватсону, что лающая ночью собака не доказывает ничего, а молчащая говорит, что вор был ей хорошо знаком. В любой науке преодоление этих идолов идет трудно. Вспомните: И. М- Сеченов припи­сал отрицательному торможению, т. е. недейственному, более важную роль в понимании психики, чем возбуждению, — и это стало событием в науке. То, что сделал Фрейд по преодолению «идола рода», не имеет аналогов. После его исследований бессознательное, определяемое ис­ключительно отрицательно — как нечто, лишенное сознания, и непос­редственно недейственное, так что изучать его можно только по кос­венным показателям, вошло в плоть и кровь не только психологических исследований, но и в мировую культуру.

'Бэкон Ф. Соч., 1. М., 197Я. с. 307-308

2См. обсуждение в: Трусов В. П. Социально-психологические исследования когнитивных процессов. Л.. 1980. с. 98.


Разумеется, существование неосознаваемых психических фено­менов было уже хорошо известно из экспериментов до Фрейда. Так или иначе к описанию психических процессов, не данных сознанию, подхо­дили исследователи всех направлений. Это видно даже из нашего исто­рическою обзора: В. Вундт вводит представление о поле сознания и лежащих вне этого поля процессах; вюрцбургская школа говорит о не­осознаваемой детерминирующей тенденции; Г. Эббингауз изучал неосо­знаваемое хранение информации методом сбережения; Г. Гельмгольц описывает бессознательные умозаключения; физиологи регистрирова­ли точно такие же процессы в организме животных (вроде бы лишен­ных сознания), которые у человека всегда были связаны с сознательными переживаниями; У. Джеймс подчёркивает важную роль психических обертонов. Но до Фрейда неосознаваемое, если оно и признавалось, понималось как нечто качественно идентичное сознанию, только распо­ложенное где-то за порогом сознания. Фрейд вводит бессознательное как мощную самостоятельную структуру, которая ни на что сознатель­ное не похожа и, тем не менее, управляет сознанием.

Конечно, и до Фрейда были исследования, подводящие к такому взгляду на бессознательное и сыгравшие огромную роль в становлении психоанализа. Часто в этой связи упоминают эксперименты И. Бернгейма в Нанси (Франция). Бернгейм ввел в психологическую практику опыты с так называемым постгипнотическим внушением: испытуемо­му, погруженному в гипнотическое состояние, внушалось, что он должен сделать определенное, хотя и странное действие (например, публично принять нелепую позу), но сделать его строго через фиксированное время (скажем, ровно через час) после выхода из состояния гипнотического транса, а о самой инструкции — забыть. После такого внушения испы­туемого будили, он в течение отведенного времени вел себя вполне адекватно ситуации, незадолго перед наступлением указанного срока проявлял некоторое беспокойство, но затем все-таки в нужный момент принимал позу, заданную экспериментатором. Э. Блейлер на основании собственного опыта пребывания в гипнотическом состоянии уподоблял постгипнотическое принуждение тому, как мы уступаем рефлекторным порывам — например, чиханию или кашлю.

Но разве может человек нечто делать и не осознавать того, что он делает? Нет. Совершая нелепое действие и не зная его подлинных причин, испытуемый все же находил в сознании оправдание своему пове­дению. Например, он мог сказать: «В книге «Остров сокровищ» скелет

170

стоял в очень странной позе — я вам сейчас её покажу». Итак, почему испытуемый принял эту позу? Сам он уверен: потому, что вспом­нил эпизод из книги, хотя все присутствующие знали, что именно эта поза была задана ему экспериментатором. Вот более современный пример постгипнотической инструкции: дама должна была в 10 ча­сов вечера на факультетском вечере снять одну из туфель, поста­вить её на стол и положить в нее розы (при этом ей было запрещено помнить о внушении, задание могло осознаваться ею только как соб­ственная идея). После выполнения инструкции женщина объясняла: когда-то муж подарил ей хрустальную вазу в форме туфельки, но она никогда не знала, что с ней делать. Внезапно её озарила идея. Она поняла, как разместить цветы в этой вазе, и решила немедленно по­пробовать, пока не забыла пришедшую ей в голову мысль. Когда экспериментатор попытался объяснить ей, насколько смешно сделан­ное ею, она стала настолько беспокойной и агрессивной, что экспе­римент даже пришлось прекратить ' .

Фрейд перевел на немецкий язык две книги Бернгейма и сам наблюдал подобные эксперименты во время своего посещения кли­ники в Нанси в 1889 г. Он давно пытался лечить истерию с помощью внушения и уже хорошо знал, что истерики очень часто — и тоже вполне искренне — обманывают сами себя. Вывод, который сделал из всего этого Фрейд, был достаточно логичен: человек всегда объяс­няет свое поведение, но не всегда то, что его сознанию кажется ис­кренним объяснением своего поступка, в действительности соответ­ствует .его реальной причине.

Фрейд, однако, был уже представителем нового поколения психоло­гов, естественнонаучный подход к психике воспринимался им как нечто само собой разумеющееся. Он смело подрывает веру в самоочевидность Сознания — основу всех мистических рассуждений2. Раз выяснилось, что человек способен сам себя обманывать и искренне верить в то, чего на самом деле нет, то и вес другие его высказывания о том, что он чув­ствует, должны быть подвергнуты сомнению и проверены. Мы не должны верить человеку на слово, а должны, как положено в естественной науке, подвергать всё сомнению и перепроверять. Пожалуй, до Фрейда

1 Хеллер С.. Cтил Т. Монстры и волшебные палочки. Киев. 1995. с. 51. Следует, Однако, иметь в виду, что некоторые авторы ставят под сомнение результаты таких Экспериментов, полагая, что «подобная клоунада» требует предшествующей дрессировки — см. Лоренцер А. Археология психоанализа. М-, 1996, с. 215.

2 Фрейд не случайно предупреждал своих учеников об опасности «спутаться с мистикой». См. Психология судьбы. Сборник статей по глубинной психологии. Екатеринбург, 1995.2, с. 13.

никто так глубоко не сомневался в достоверности сознательного пере­живания. Но если то, что субъективно переживается как самая досто­верная вещь на свете, т. е. наше сознание, недостоверно, то на что же мы должны опираться?

Фрейд рассуждает как истый приверженец естественной науки. Психика должна объясняться биологической целесообразностью. В начале своего научного пути он сам пишет, что упорно ищет «твёрдую почву, стоя на которой, я смог бы оставить психологическое объяснение и най­ти прочное основание в физиологии»'. В области психического, уве­ряет он, нет и не может быть ничего произвольного, недетерминиро­ванного. Следовательно, если содержание сознания обманывает нас, то оно обманывает не случайно.

По-видимому, в психике, кроме сознания, существует ещё какой-то контрольно-пропускной пункт, принимающий решения, какую ин­формацию допускать в сознание, а какую — нет. Фрейд называет этот пункт цензурой. Но как можно определить, какой была истинная ин­формация до ее цензурной обработки? В стране с тоталитарным строем и беспощадной цензурой люди знают, как, читая книги, находить куски неискаженного текста автора и хотя бы отчасти понять, где цензурой наверняка были внесены искажения. Если в тексте вполне разумной кни­ги вдруг возникают какие-то логические пробелы, неувязки с осталь­ным текстом и т. п., то можно предположить, что в этом вина не автора — здесь видна не очень умелая рука цензора. Если же в книге встрети­лась опечатка, то, скорее всего, цензор читал это место в книге без особого внимания и мог не заметить то, что обычно вымарывал, — ведь в задачу цензуры входит и проверка работы корректора.

Примерно такова была логика поиска Фрейдом методических воз­можностей опытного изучения подлинного содержания сознания. Центр интересов — непроизвольные ошибки (случайные оговорки, описки, про­белы в объяснении собственного поведения, забывание имен, вещей или собственных намерений и т. д.). Обычно эти «маленькие случайно­сти» считаются не заслуживающими объяснения. Но Фрейд возража­ет: не существует ничтожных событий, выпадающих из цепи всеобщей мировой связи; если естественный детерминизм нарушится в одном-единственном месте, то рухнет всё научное мировоззрение. Он решает непредвзято проанализировать такие ошибки и определить, какую же информацию цензура не пускает в сознание. Вывод, к которому он при­ходит, — информацию, прямо или косвенно связанную с неприятными или

' Цит. по кн.: Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М,, 1956,с.45.

нежелательными переживаниями. Цензура, по словам Фрейда, демон­стрирует «стихийное стремление к защите от представлений, могущих вызвать ощущение неудовольствия».

Вот пример анализа работы цензуры по самонаблюдениям само­го Фрейда: «Я просматриваю 1 января свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом в рубрике «Июнь» с именем М-ль и не могу вспомнить соответствующего лица. Мое удивле­ние возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что я лечил этого больного в санатории и что в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым так долго взаимодействуешь, врач не забывает через каких-нибудь полгода. Я спрашиваю себя: кто бы это мог быть — мужчина, паралитик, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гонораре, мне опять приходит мысль обо всем том, что стремилось исчезнуть из памяти. М-ль была 14-летней девоч­кой, самый примечательный случай в моей практике за последние годы: он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомнен­ной истерией, но под влиянием моего лечения произошло быстрое и не­сомненное улучшение. После этого улучшения родители взяли от меня девочку, хотя она еще жаловалась на боли в животе, которым принадле­жала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два ме­сяца спустя она умерла от саркомы брюшных желез. Истерия, к кото­рой девочка была предрасположена, воспользовалась образованием опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумными, но безобидными явлениями истерии, быть может, не заметил первых Признаков подкрадывающейся болезни» '. Итак, почему Фрейд не мог сразу вспомнить столь значимый для него случай? Потому что сама мысль об этом случае для него, как для врача, мучительна, и цензура старательно помогает ему, чтобы нежелательное воспоминание не по­пало в его сознание.

Рассмотрим другие при меры. Председатель собрания открывает с го фразой; «Разрешите наше собрание считать закрытым». Эта оговорка доказывает, замечает Фрейд, что в действительности он не ждет от этого собрания ничего хорошего. Одна дама говорит другой: «Эту пре­лестную новую шляпку вы, вероятно, сами обделали?» Замена слова «отделали» на «обделали» ясно выражает, что на самом деле она отнюдь не хочет хвалить эту, с позволения сказать, прелестную шляпку. Моло­дой человек потерял свой любимый карандаш. Карандаш был подарком

1 Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. В его кн.: «Психология бессознательного». М.. 1990. с 254.

шурина, который за день до этого резко отчитал этого молодого челове­ка за легкомыслие и лень. Как ни печальна утрата карандаша, но зато теперь не надо будет при одном его виде вспоминать о шурине...

Как еще можно изучать работу цензуры? Фрейд обращается к специфической форме психической жизни, не полностью доступной со­знанию, — к сновидениям. Когда человек спит, то ведь спит не только его сознание, но спит и его цензура. В сознании, тем не менее, остаются какие-то впечатления от увиденных снов, которые часто после пробуж­дения кажутся запутанными и абсурдными. Раз человек видит сны, то это не случайно. Что-то они должны означать, сновидение должно иметь какой-нибудь смысл. И если человек плохо их помнит, то это тоже не случайно. Фрейд увидел в этом головоломку, которую хотел решить, а заодно надеялся с помощью анализа сновидений подобрать ключи к пониманию процессов, протекающих в сознании.

Фрейд полагал, что сон дает человеку отдохновение, восстанав­ливая самые лучшие для него условия жизни. Он так пишет о сне: «Наше отношение к миру, в который мы так неохотно пришли, кажется, несет с собой то, что мы не можем его выносить непрерывно. Поэтому мы вре­мя от времени возвращаемся в состояние, в котором находились до появ­ления на свет, т. е. во внутриутробное существование. Мы создаем, по крайней мере, совершенно аналогичные условия, которые были тогда: тепло, темно и ничто не раздражает. Некоторые ещё сворачиваются в клубочек и принимают во сне такое же положение тела, как в утробе матери. О состоянии после сна мы даже говорим: я как будто вновь родился»'. При таком подходе к роли сна вроде бы сновидения только мешают — это же лишние раздражители.

Фрейд велик тем, что умел находить (а иногда и придумывать) сложнейшие головоломки, а потом с не меньшим блеском решать их. Нам мешают спать, говорит Фрейд, не только внешние обстоятельства, но и внутренние. Если, допустим, человеку очень хочется пить, то одно это желание может его разбудить. Сновидение имитирует исполнение желания и, тем самым, продлевает человеку сон. Вот, например, двух­летний мальчик подарил своему дяде корзину свежих вишен, отведав лишь несколько штук, — наутро он просыпается с радостным сообще­нием, что он съел все вишни во сне. Однообразное и скудное питание во время зимовки во льдах побуждает полярников видеть сны с пирше­ственно накрытыми столами. Молодой замужней женщине снится, что у нее наступили месячные, — по мнению Фрейда, очевидно, что в этом сновидении реализуется ее желание не забеременеть.

' Фрейд 3. Введение в психоанализ Лекции. М., 1989. с, 53-54.

Конечно, мы очень упрощенно рассмотрели подход Фрейда к сно­видениям. Однако пока на этом остановимся и перейдем к теоретичес­кой конструкции, созданной Фрейдом. Он выделяет три подсистемы (ин­станции) личности: инстанция Я — это то, что дано нам в сознании; инстанция ОНО — некое безличное вместилище наших желаний; ин­станция СВЕРХ-Я — контролирующее, чтобы из ОНО в Я не попало ничего такого, чтобы могло нарушить деятельность Я. Содержание Я дано нам непосредственно, содержание ОНО проявляется в сновидени­ях и в других отклонениях от нормального состояния сознания, СВЕРХ-Я задает установки для работы цензуры, следы от которой мы как раз и можем изучать в ошибках, забывании и т. д. Схема обладает опреде­ленной завершенностью и логической стройностью.

Но в то же время ее нельзя экспериментально доказать. Методы эмпирического исследования (анализ ошибок, сновидений и пр.) опирают­ся на теоретические понятия, которые выведены только с помощью этих же методов и ни в каком независимом эксперименте непроверяемы'. Потому и получаемые эмпирические результаты зависят от доказывае­мой теории. Действительно, в исследованиях Фрейда опыт всегда интер­претировался в созданных им теоретических понятиях и потому не мог — даже при желании, коего на самом деле никогда не бывает у создателя теории, — эти понятия опровергнуть. Только вместо одной проблемы — проблемы обоснования сознания — теперь их стало по меньшей мере три, поскольку уже не только сознание, т. е. Я, но и ОНО, и СВЕРХ-Я требуют объяснения.

Вернемся к анализу сновидений и посмотрим, куда непроверяемость постепенно занесла Фрейда. Четырехлетняя девочка, в связи с серьезным заболеванием впервые привезенная из деревни в город, но­чует у своей тетки в большой — для нее чересчур большой — кровати. На следующее утро она рассказала виденный ею сон, будто кровать была ей слишком мала, так что ей не хватало места. Обычная неле­пость сновидения? Нет, утверждает Фрейд. Это сновидение легко объяс­нить с точки зрения исполнения желаний, если вспомнить, что дети вы­ражают желание «быть большими». Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей соотношение и сделалась такой боль­шой, что большая кровать оказалась для нее слишком маленькой. Пока всё выглядит убедительно. Вполне можно поверить, что в сновидениях иногда встречается имитация исполнения желания, причем в зашифро­ванном, замаскированном виде, чтобы неприятное впечатление, связанное