Патриотизм и национализм в России. 1825-1921. 12. Richard Pipes. "Russia under the Old Regime", New York, 1974, p

10. "Правитель", с. 54.

11. Там же, с. 546.

12. Richard Pipes. "Russia under the Old Regime", New York, 1974, p. 305.

13. П.Б. Струве. "Освобождение", т. 1, № 20/21, с. 357.

14. А.А. Лопухин. "Настоящее и будущее русской полиции", М., 1907, с. 26.

15. George Kennan. "The Russian Police," The Century Illustrated Magazine, vol.
XXXVII, p. 892.

16. История XIX века, т. 7, с. 411-412.

17. История России в XIX веке (далее ИР), вып. 29, с. 1.

18. Там же, с. 21.

19. Там же, с. 24.

20. Там же, с. 16.

21. Там же, ее. 16,10.

22. Там же, с. 17.

23. Там же, с. 20.

24. Там же, с. 35-36.

25. М.О. Меньшиков. "Выше свободы", М., 1998, ее. 143, 145.

26. Там же, с. 155-156.

27. ИР, вып. 29, с. 36.

28. Там же, с. 48.

29. Там же, с. 52.

30. Н. Данилевский. "Сборник политических и экономических статей",
Спб., 1890, с. 23.

31. Ф. Достоевский. "Дневник писателя", Берлин, 1922, с. 237.

32. К. Леонтьев. Собр. соч., т. 6. с. 76.

33. Там же, т. 7, с. 203.

34. С. Шарапов и Н. Аксаков. "Германия и славянство", М., 1909, ее. 16, 26.

35. "Московский сборник", М., 1887, с. XXVI.

36. B.C. Соловьев. Собр. соч., изд. 2-е, 1902-1907, т. 5, с. 356.

37. В. Апушкин. "Скобелев о немцах", Пг, 1914, с. 92.

38. Там же, с. 86.

39. Там же, с. 27.

40. М.О. Меньшиков. "Из писем к ближним", М., 1991, с. 14.

Отзывами о Меньшикове в современной российской литературе я обязан
А. Рейтблату (см. его статью "Котел фельетонных объедков" в журнале
Неприкосновенный запас, 1999, №2).

41. B.C. Соловьев. Сочинения в двух томах. М., т. 1,1989, с. 445.

42. "Московский сборник", с. XXV.

43. А. Волжский. "Святая Русь и русское призвание", с. 23.

44. С. Шарапов. "Через полвека", М., 1901, с. 3.

45. Там же.

46. Там же, с. 45.

47. К. Леонтьев. "Письма к А. Губастову", Русское обозрение, 1897, № 5,
с. 460.

финишной прямой (1881-1914)

На

48 С. Шарапов. Цит. соч., с. 59.

49. Там же.

50. Там же, с. 60.

51. Там же.

52. Там же, с. 24.

53 Ю. М. Одинзгоев. "В дни царства Антихриста. Сумерки христианства",

' с. 225.

54. В.В. Кожинов. "Черносотенцы и революция" , М., 1998, с. 110.

55. "Новое время", 1909, 1 марта.

56. Там же, 1908, 28 февраля.

57. "Неприкосновенный запас", 1999, №2, с. 5.

58. В.В. Кожинов. Цит соч., с. 13.

59. Там же, с. 24.

60. Там же, с. 18-19.

61. А.И. Солженицын. "Двести лет вместе", М., 2001, с.405-406.

62. Там же, с. 406.

63. Там же, с. 405.

64. Там же, с. 324.

65. Там же, с. 404.

66. В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 107.

67. Там же.

68. Там же (выделено мною.А.Я.)

69. Там же, с. 93.

70. B.C. Соловьев. Соч. в двух томах, М., 1989, т. 1, с. 213.

71. А.И. Солженицын. Цит. соч., с. 273.

72. B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 470.

73. В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 83.

74. Там же, с. 113.

75. А.И. Солженицын. Цит. соч., с. 274.

76. В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 82.

77. "Вехи", М., 1990, с. 22.

78. Там же, с. 21.

79. Там же, с. 99.

80. Там же, с. 141.

81. Там же, с. 145.

82. Там же.

83. В.И. Ленин. Собрание сочинений, 4-е изд., т. 21, с. 15.

84. "Вехи", с. 95.

85. НГ-Сценарии, № 12, ноябрь 1997. 344

КАК УБИВАЛИ РОССИЮ

надеюсь, что неожиданный финал предыдущей главы, оборван-
ный будто на полуслове, достаточно разочаровал и раздразнил
читателя, чтоб он потребовал объяснений. Ведь то, что там утвержда-
ется, и впрямь почти невообразимо. Легко ли в самом деле предста-
вить себе, что Катастрофы семнадцатого года - а вместе с нею и
"красной" эпопеи, затянувшейся на три поколения и, словно топо-
ром, разрубившей на части мир, - могло вообще не быть? И что за-
висело быть ей или не быть вовсе не от готовности большевиков
штурмовать "самое слабое звено в цепи империализма" и даже не от
социально-экономических условий, превративших Россию в это самое
"слабое звено", как учили нас историки на протяжении десятилетий,
но от поведения ее культурной элиты? Тем более представляется это
фантастическим, что лишь утверждается, но не доказывается.

С другой стороны, подумаем, каким образом мог Соловьев пред-
сказать национальное самоуничтожение России еще за 33 года до
того, как оно совершилось? И ведь предсказал он его даже не подоз-
ревая, что 19 лет спустя образуется партия большевиков или что со-
циально-экономические условия в стране сложатся именно так, а не
как-нибудь иначе. Предсказал лишь на основании вырождения рус-
ского национализма, заразившего своей деградацией культурную
элиту страны. И сбылось ведь предсказание один к одному. Так при
чем же здесь, спрашивается, большевики?

Короче, жесткая и нарочито бездоказательная концовка предыду-
щей главы предназначена была шокировать читателя. Подготовить
его к возмутительной мысли, что никакие большевики не герои на-
шей драмы. Что роль их в ней по сути не отличалась от роли, допус-
тим, ножа в человекоубийстве. Кто, однако, объявляет нож, каким
бы ни был он острым, ведущим актером трагедии?

Есть три главные школы в историографии Катастрофы семнадца-
того. Самая влиятельная из них, школа "большевистского заговора",
сосредоточивается на расследовании закулисных сфер жизни стра-

например, на генезисе русского марксизма или на перипетиях
_Оциал-демократических и вообще лево-радикальных движений,
или наконец, на формировании большевизма. Одним словом, того,
что Достоевский называл "бесовством". В противоположность ей,
школа "социальной истории" пытается доказать, что была Катастро-
фа результатом подлинной народной революции, а вовсе не какого-
то "бесовского" заговора. Интереснее для нас, однако, третья школа.
В том смысле интереснее, что, в отличие от первых двух, которые ос-
новываются главным образом на исследованиях западных истори-
ков, она отечественной чеканки, вполне, можно сказать, доморо-
щенная. (Мы не будем касаться здесь советской историографии, по-
скольку она, естественно, 1917 как Катастрофу не рассматривала).

Эта третья, назовем ее евразийской, школа, конечно, продолжает
"особняческую" традицию. И, конечно, тоже винит в Катастрофе за-
говор. Только не большевистский, а масонский. Под пером евразий-
ских авторов, однако, заговор этот вырастает до масштабов поистине
гигантских, трактуется как измена всей послепетровской элиты Рос-
сии самим основам православной Московитской "цивилизации".
Для них цивилизация эта — законная преемница евразийской импе-
рии Чингисхана, а вовсе не часть Европы. Так вот, крушение в 1917
году этой предательской, масонской элиты России, подозреваемой в
попытке сделать Московию частью Европы, было, по мнению евра-
зийцев, вполне закономерно. В этом смысле даже безбожники-
большевики со всем их "бесовством" оказывались тем не менее ору-
дием воли Божией. И возродиться должна после них Россия уже как
Московия, т.е. как православная евразийская империя, ничего
общего с "романо-германской" Европой не имеющая.

Ясно, что приняв соловьевскую версию "национального само-
уничтожения" России, неминуемо оказываемся мы еретиками в
глазах приверженцев всехэтих школ.

Мало того, что мы разжаловали "бесов"-большевиков из генера-
лиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем: потому и обречена
была пореформенная элита России, что в годы Великой реформы не
пожелаластать Европой. На глазах у читателя настояла она в эпоху,
когда Европа повсеместно вводила всеобщее избирательное право,
на сохранении самодержавия, (чем спровоцировала две революции -
Пятого года и февраля 17-го). Настояла также на том, чтобы в эпоху,
^к°гда крестьянская частная собственность стала в Европе повсемест-
ной запереть русское крестьянство в "общинном" гетто, (чем спро-
воцировала полустолетием позже пугачевщину и гражданскую вой-

ну). Мы видели, наконец, что до самого конца не освободилась она
от того, что назвали мы фантомным наполеоновским комплексом
т.е. ностальгии по утраченной николаевской сверхдержавности, то и
дело впадая в "патриотические" истерии, требуя Константинополя и
провоцируя из-за этого серию нелепых, агрессивных — и обреченных -
войн.

На фоне таких фатальных ошибок не должно уже, право, удивить
читателя, что культурная элита России собственными руками отдала
страну на поток и разграбление "бесам". Спорить можно поэтому
лишь о том, что лежало в основе всех этих ошибок.

ГЛУПОСТЬ ИЛИ ИЗМЕНА?

Когда 1 ноября 1916 года лидер партии народной свободы Павел Ми-
люков многократно повторил этот страшный вопрос в своей знаме-
нитой думской речи, имел он в виду нечто совершенно тривиальное.
Он намекал, что на самом верху российской политической пирамиды
гнездится измена и именно поэтому страна проигрывает войну. "Мы
потеряли веру в то, что эта власть может привести нас к победе", -
провозгласил Милюков. (1) Словно бы не знал он этого два с полови-
ной года назад, в июле 14-го, когда колебалась Россия вступаться ли
ей за сербов перед лицом совершенно очевидной угрозы мировой
войны, к которой этот шаг неминуемодолжен был привести. Вот ко-
гда следовало этот громовой вопрос задавать.

На самом деле ни Милюков, ни его партия, ни его либеральные
западнические коллеги в партиях октябристской и прогрессистской
задавать его тогда и не думали. Как раз напротив, они единогласно, с
энтузиазмом и воодушевлением встали за эту роковую войну. Милю-
ков объявил даже, что "в такой момент все различия между партиями
должны уйти в тень <...> Французы называют это union sacree, свя-
щенный союз". Как раз тогда и обратился Председатель Государст-
венной Думы Михаил Родзянко к правительству со следующей почти
невероятной в устах парламентария просьбой: "Мы только будем пу-
таться у вас под ногами. Поэтому лучше будет вообще распустить нас
до конца военных действий". (2)

Культурная элита страны, как и предсказывал с ужасом Соловьев,
практически единодушно поддержала этот "патриотический" порыв.
"Утро России", газета крупного бизнеса, провозгласила, что в стране
"больше нет ни правых, ни левых, ни правительства, ни общества,
есть лишь Единая Русская Нация". Октябристский "Голос Москвы"
вторил в выражениях почти идентичных: "Настал момент, когда все

партийные различия отходят на второй план, [когда] в России может
быть лишь одна партия -Русская". (3) Но ведь именно это и провоз-
глашал всегда Союз русского народа. Удивляться ли, что его газета
"Русское знамя" комментировала ядовито: "Вся Россия преврати-
лась в черносотенцев и профессорские 'Русские ведомости' пишут
теперь только черносотенные статьи". (4) Октябристы дошли даже до
того, что в "патриотическом" порыве исключили из своей фракции
шесть ее членов, по происхождению балтийских немцев.

О либералах и говорить нечего. "С первых дней военных дейст-
_вий_? _ замечает американский историк, — литературная братия, охва-
ченная патриотичесим порывом, приветствовала войну и мечтала о
победе." (5) "Либералы резко встали за войну — и тем самым за под-
держку самодержавного правительства", — подтверждает Зинаида
Гиппиус. (6)

И говорили они вовсе не только о прямых потомках славянофи-
лов, которые, как Николай Клюев, величали эту войну последней
схваткой крестьянской православной России с нехристями космопо-
литической буржуазно-городской цивилизации, (7) но и о самых что
ни на есть городских и космополитических поэтах, как Георгий Ива-
нов или Николай Гумилев, воспевших ее в почти неотличимых высо-
копарных стансах. Может быть, читателю посчастливится больше,
чем мне, и он угадает, какие из этих строф кому из них принадлежат:

Не силы темные, глухие
Даруют первенство в бою:
Телохранители святые
Твой направляют шаг, Россия. (8)

И не только ведь рядовые поэты-западники пели осанну самоубийст-
венной войне (впрочем, Гумилев называл ее "прекраснейшей из
войн"), но и высоколобые философы спускались из своих хрусталь-
ных башен, чтобы отдать дань борьбе России против "германо-мон-
гольской" (согласно Вячеславу Иванову) или "германо-турецкой"
(согласно Дмитрию Мережковскому) цивилизации.

Как писал в знаменитой тогда книге "От Канта до Крупна" фило-
соф Владимир Эрн, "восстание германизма как военный захват всего
^мира коренится в глубинах феноменологического принципа, устано-
вленного в первом издании "Критики чистого разума"... энтелехий-
ная сущность орудий Круппа совпала с глубочайшим самоопределе-
нием немецкого духа в философии Канта... [они] становятся как бы

прибором, осуществляющим законодательство чистого разума в мас-
штабах всемирной гегемонии". (9)

И веховцы были, разумеется, в первых рядах энтузиастов войны.
"Независимо от всех наших рассуждений и мыслей эта война сразу и
с неколебимой достоверностью была воспринята самой стихией на-
циональной души, как необходимое, нормальное, страшно великое и
бесспорное по своей правомерности дело", — писал Семен Франк.
(10) Не отставал и Бердяев, как он впоследствии признавался: "я го-
рячо стоял за войну до победного конца и никакие жертвы не пугали
меня... Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и стра-
даний к решению всемирно-исторической проблемы Востока и За-
пада и что России выпадет в этом решении центральная роль". (11) О
Струве и говорить нечего. Он еще в 1908 году вместе с октябристским
златоустом Александром Гучковым беспощадно клеймил "диплома-
тическую Цусиму" (речь о которой у нас еще впереди) и "вялую ле-
ность официальной России". А Гучков так и вовсе призывал страну
подготовиться "к неизбежной войне с германской расой"(12), то есть
буквально повторял славянофила Шарапова.

Поддерживала, наконец, вступление России в войну и либеральная
бюрократия. Двух примеров будет, наверное, достаточно. "К началу 1914
года, - замечает британский историк, — настроение прославянской во-
инственности распространилось на двор, на офицерский корпус и на
большую часть госаппарата. Г.Н. Трубецкой, который заведовал отделом
Балкан и Оттоманской империи в Министерстве иностранных дел, был
известен панславистским убеждением, что контроль над Константино-
полем и Балканами России необходим". (13) Между прочим, это был
старший брат редактора "Московского еженедельника" Евгения Тру-
бецкого, одного из самых преданных учеников Владимира Соловьева,
посвятившего себя изучению его идейного наследства. И странным об-
разом не помешало это обстоятельство превращению его журнала в ру-
пор славянофильского империализма, против которого так отчаянно
боролся Соловьев. В этом братья Трубецкие оказались едины.

Правоверный западник Сергей Сазонов, министр иностранных
дел, убеждал колеблющегося царя в июле 14-го, что "если он не усту-
пит всенародному требованию войны и не обнажит меч в защиту сер-
бов, он рискует революцией в стране и, может быть, потерей трона".
И даже когда царь страшно побледнел и взмолился "подумайте, ка-
кую ответственность вы взваливаете на мои плечи", Сазонов, по его
собственным словам, остался неумолим. (14) Так чем все это было.
Глупостью или изменой?

ПРЕДЧУВСТВИЯ

Ведь вступление России в эту войну было очевидно предприятием
для нее губительным. Ни минуты не сомневались в этом ни бывший
(до 1906 г.) председатель Совета министров Сергей Витте, ни сменив-
ший его Столыпин, ни даже сменивший Столыпина Владимир Ко-
ковцев. Это было совершенно ясно просто всякому здравомысляще-
му россиянину. Вот что писала в "Петербургском дневнике" та же
Гиппиус: "Для нас, людей, не потерявших человеческого здравого
смысла, одно было ясно - война для России, при ее современном по-
литическом положении, не может кончиться естественно; раньше
конца ее — будет революция. Это предчувствие, более — это знание
разделяли с нами многие". (15)

Но ведь как раз это и предчувствовал, как мы помним, Соловьев -
еще за четверть века до Гиппиус. Притом именно в связи с
возможным третьим - после Севастополя и Берлина - поражением в
славянофильской войне во имя Константинополя и сербов. "Нам
уже даны были два тяжелых урока, - писал он, как мы помним, тог-
да, - два строгих предупреждения: в Севастополе, во-первых, а за-
тем, при еще более знаменательных обстоятельствах, - в Берлине. Не
следует ждать третьего предупреждения, которое может оказаться по-
следним".(16) Самое поразительное, однако, даже не это. Катастро-
фический исход войны был замечательно детально описан в знаме-
нитом меморандуме Петра Дурново, переданном царю в феврале
1914 года, т.е. почти за полгода до рокового решения.

Историки единодушны в том, что если б нам точно не было из-
вестно происхождение меморандума Дурново (он был извлечен из
царского архива после февральской революции), его непременно со-
чли бы апокрифом, т.е. подделкой, написанной задним числом. Ав-
тор предупреждал, что едва военная фортуна отвернется от России (в
чем он не сомневался), общество тотчас единодушно ополчится про-
тив правительства. Все партии Думы станут винить в неудачах царя,
возбуждая разочарованные массы. Большинство кадровых офицеров,
лояльных монархии, падет в первых же битвах, а заменившие их гра-
жданские не сумеют (или не захотят) удержать одетую в солдатские
Шинели вооруженную крестьянскую массу, которая неизбежно рва-
нется с фронта домой, в деревню — делить помещичью землю. В этих
Условиях думские политики, не имеющие опыта в управлении стра-
ной, не готовые ни к тому, чтобы немедленно положить конец войне,
^и к тому, чтобы столь же немедленно дать крестьянам вожделенную
^емлю, окажутся бессильны восстановить в стране порядок. Короче,

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

"социальная революция, в самых крайних ее проявлениях у нас неиз-
бежна" и "Россия будет ввергнута в беспросветную анархию". (17)

Невозможно с большей точностью описать события, последовав-
шие за июльским решением. Но если предчувствия неминуемой ги-
бели страны одолевали таких разных людей, как Соловьев, Гиппиус
или Дурново, то почему, спрашивается, игнорировали их такие свет-
лые головы, как Гучков или Струве? Ну, допустим, поэты или фило-
софы, какие-нибудь Гумилев и Бердяев, что они в политике понима-
ли и что могли предвидеть? Но столь искушенные в этом деле экспер-
ты — Сазонов, Трубецкой или Милюков — они-то каким образом ос-
тались к этим страшным предчувствиям глухи? Очевидно же, что не
глупость и не измена толкали этих либералов и западников, а вдоба-
вок еще лучшие политические умы тогдашней России на роковое для
страны решение, а что-то совсем другое. Но что именно?

КОНТРРЕФОРМИСТСКАЯ ДОГМА И РИЧАРД ПАЙПС
Может быть, просто другого выхода не было? Ричард Пайпс, напри-
мер, один из лидеров историографической школы "большевистского
заговора", полностью усвоивший славянофильский аргумент Алек-
сандра III, думает, похоже, именно так. Во всяком случае он разделя-
ет мнение руководителя российской контрреформы, что "нам дейст-
вительно нужно сговориться с французами и, в случае войны между
Францией и Германией, тотчас броситься на немцев, чтоб не дать им
времени разбить сначала Францию, а потом наброситься на нас". (18)

Иначе говоря, сама идея, общепринятая, как помнит читатель, в
третьем поколении славянофильства, что тогдашняя сверхдержава
Германия есть "главный враг и смутьян среди остального белого че-
ловечества", и что война с нею не только неминуема, но и желанна
(хотя бы потому, что надо же было как-то освободить эту сверхдер-
жавную должность для России), давно уже стала своего рода догмой
для деградировавшего полицейского самодержавия. Также, как и для
Пайпса, которому позарез нужно взвалить всю вину за Катастрофу
семнадцатого на большевиков. Ибо едва мы примем эту контррефор-
мистскую догму, то получится, что, говоря словами Пайпса, "роко-
вой выбор сделала за Россию Германия, и выбирать осталось лишь
одну из двух дорог: выступить против Германии в одиночестве или же
действовать совместно с Францией, а, возможно, и с Англией". (19)

Нам-то теперь понятно, что в конце любой из этих двух дорог, очер-
ченных для нас славянофилами и Пайпсом, лежала гибель России. Но
третьей дороги, если верить этим людям, дано просто не было.

д почему, собственно, нет? Многие проницательные современни-
ки, равно как и сегодняшние беспристрастные исследователи, пола-
гают, что было. Присмотримся к их аргументам.

ГЕОПОЛИТИКА ДУРНОВО И ВИТТЕ

Эти двое были совсем разными людьми. Оба, впрочем, бюрократы
высокого полета. Витте во время революции Пятого года — председа-
тель Совета министров, Дурново — министр внутренних дел. Если о
первом "Советский энциклопедический словарь" (1989 г.) отзывает-
ся довольно по тем временам милостиво: "Разработал основные по-
ложения столыпинской аграрной реформы, автор Манифеста 17 окт.
1905 г. Выразитель интересов российской монополистической бур-
жуазии", приговор Дурново краток: "Реакционер". В современных
им политических терминах, один представлял левый центр, другой —
правый. После революции оба были уволены и, как все отставные
высокие чиновники, коротали оставшееся им до смерти десятилетие
(оба умерли в 1915 г.) в Государственном совете, интригуя, между про-
чим, против Столыпина.

Единственное, что их объединяло, — полная свобода от влияния
славянофильства. Если о Дурново мы можем судить главным обра-
зом по его знаменитому Меморандуму, то о Витте у нас осталось за-
мечательное документальное свидетельство. Он, как полагают, по-
служил прототипом Политика в повести Владимира Соловьева "Три
разговора". И монологи Витте/Политика не оставляют ни малей-
шего сомнения в его позиции. Вот лишь один пример. " Существи-
тельное прилагательному русский есть европеец. Мы русские евро-
пейцы,как есть европейцы английские, французские, немецкие, [а
наши оппоненты] никак не могут удержаться на точке зрения гре-
ко-славянской самобытности, а сейчас же с головой уходят в испо-
ведание какого-то китаизма <...> и всякой <...> азиатчины. Их от-
чуждение от Европы прямо пропорционально их тяготению к Азии,
"то же это такое? Допустим, что они правы насчет европеизма.
Пусть это крайнее заблуждение. Но откуда же у них такое роковое
^впадение в противоположную крайность, в азиатизм-то этот са-
мый? А? И куда же испарилась у них греко-славянская, православ-
ная середина?.. А ведь в ней-то, казалось бы, самая суть <...> Гони
рироду в дверь, она влетит в окно. А природа-то здесь в том, что
икакого самобытного греко-славянского культурно-историческо-
⁰ типа вовсе не существует, а была, есть и будет Россия как великая
°*Фаина Европы". (20)

Но стоило освободиться от оков славянофильской "идеи-гегемо-
на", как тотчас возникала геополитическая картина мира, нисколько
не похожая на ту, что предстала нам в изображении Александра 1ц
или Ричарда Пайпса. По мнению Дурново, (которое, заметим в скоб-
ках, полностью совпадало в этом случае с точкой зрения Витте)
единственный и впрямь неразрешимый конфликт в Европе был меж-
ду Британской империей, не желавшей поступиться своим морским
превосходством, и Германией, бросившей вызов британской моно-
полии. Эта конфронтация была без сомнения чревата войной. Но
Россия-то здесь причем? Ей-то зачем было ввязываться в чужую ссору,
да еще на стороне Англии, навлекая на себя гнев и вражду Германии?

Тем более, что единственный интерес России в Европе заключал-
ся в нерушимости своих границ, угрожать которым могла только Гер-
мания. Смерти подобно поэтому было объединяться с ее врагами.
Наиболее опасным результатом проанглийского крена в политике
России была, по мнению Дурново, взрывная ситуация на Балканах,
где Германия ответила на недружелюбие России поддержкой авст-
рийской агрессии и покровительством Оттоманской империи.

Дурново заключал, что судьба России, а, быть может, и мира зави-
сит от того, сумеет ли она примирить Германию и Францию в едином
Континентальном союзе вместо того, чтоб пытаться играть на их
противоречиях. Этот Континентальный союз (несколько десятиле-
тий спустя его назовут Европейским Союзом) был также главной
внешнеполитической идеей Витте. Он считал, что неспособность
России его создать обещала мировую войну. (21) Причем столь гро-
могласно идею свою проповедывал, что был в конце концов даже
"обвинен в измене". (22) Любая держава, которая потерпит пораже-
ние в грядущей войне, если ее не остановить, добавлял Дурново, на-
влечет на себя революцию. (23)

СТОЛЫПИН И РОЗЕН

Конечно, в геополитической картине Дурново и Витте были свои
прорехи. Они очевидно недооценивали непримиримость вражды ме-
жду тогдашними Францией и Германией и силу националистических
движений внутри Австро-Венгрии тоже. Но главное, недооценили
они мощь идейного излучения славянофильства в самой России. А
оно, между тем, давно уже, как мы видели, заразило и западническую
элиту, превратив ее в то, что назвали мы "национально-ориентирован-
ной" интеллигенцией.Иначе говоря, традиционные славянофильские
темы, приведшие в 1850-е к Крымской катастрофе и в 1870-е к уни-

“тельному поражению в Берлине, такие, скажем, как тема русского
Шрьград^а или великой миссии России в отношении братьев-славян,
павно уже вошли в плоть и кровь ее культурной элиты. Но если не по-
нимал этого даже "русский европеец" Витте, презиравший выродив-
шееся славянофильство, то еще меньше понимал это Столыпин.

Внешняя политика, впрочем, мало его занимала. Он требовал от
нее лишь одного — мира. По крайней мере, на два десятилетия, кото-
рые, как он думал, были необходимы для радикального реформиро-
вания страны. Он знал, что Россия так же не готова к новой европей-
ской войне в начале XX века, как не была она готова к Крымской в
середине XIX. Она попрежнему катастрофически отставала от других
европейских стран во всем — от числа учителей и уровня грамотности
до протяженности железнодорожных путей. И знаменитый индуст-
риальный подъем после революции 1905-го ничего в этой ее глубоко
укоренившейся отсталости не изменил.

На каждые 100 квадратных километров территории попрежнему
приходилось в ней лишь 1,1 километра железных дорог, тогда как в
Германии их было 10,6 километра, т.е. на порядок больше (от Фран-
ции Россия отставала в 8,5 раза, даже от Австрии в 6,5 раза). Вдоба-
вок три четверти ее дорог были одноколейками, что в случае войны
обещало немыслимый транспортный хаос. Короче, как и во времена
Крымской войны, Россия была обречена на поражение уже по одной
этой — транспортной — причине. Добавим, что уровень грамотности
населения был в ней, если верить компетентному исследованию Оль-
ги Крисп, "значительно ниже, чем в Англии XVIII века" (24) и станет
понятно, почему новая европейская война представлялась Столыпи-
ну чумой, для предотвращения которой он был готов на любые внеш-
неполитические жертвы.

К сожалению, судьба не дала ему возможности сконструировать
такую же ясную программу предотвращения войны, как его про-
грамма внутриполитической реформы. Он передоверил это своему
министру иностранных дел Александру Извольскому, а тот оказался
неспособен кардинально реформировать политику, унаследован-
ную от контрреформы Александра III. Ту самую, что так очаровала
Пайпса.

Несчастьем России, наверное, было, что Столыпин не заметил в

tom же министерстве, всего на две ступеньки ниже Извольского,

мощный и изобретательный ум, вполне способный создать реформиСТскУю альтернативу самоубийственной славянофильской стратегии.

говорю о бароне Розене, который уже в эмиграции опубликовал

двухтомник своих мемуаров "Сорок лет дипломатии". (25) Мы сей-
час увидим, в чем состояла альтернатива Розена.

Но сначала посмотрим, как описывает ситуацию в роковом июле
14-го Пайпс, следуя, разумеется, славянофильской схеме: "Во мно-
гих предшествовавших конфликтах на Балканах Россия, к негодова-
нию своих консервативно-патриотических кругов [вот, заметим к
слову, откуда взялась "дипломатическая Цусима" у Гучкова и Стру-
ве], часто уступала первенство. Поступить так же в новом кризисе
усугубившемся в июле 1914 года после того, как Австрия предъявила
Сербии заведомо оскорбительный ультиматум, означало для России
забыть о своем влиянии на Балканах и вызвать глубокие осложнения
внутри страны".(26)

О каких таких "глубоких осложнениях" речь, Пайпс не объясня-
ет. Но вот по поводу того, стоило ли бросать страну в бездну военной
катастрофы ради "влияния на Балканах" у Розена есть что сказать
Гораздо смелее, чем Дурново и Витте, заявлял он, что России вообще
нечего делать на Балканах. Что вся ее балканская политика бесплод-
на и нереалистична. Вот его аргументы. Во-первых, славянская соли-
дарность, полагал он, пустой звук, миф. Балканская война 1913 года
в ходе которой Сербия в союзе с Румынией и, между прочим, со сво-
им заклятым врагом Турцией, напала на Болгарию, продемонстриро-
вала это с полной очевидностью.

Самое в этом любопытное, что будь Розен знаком с книгами Со-
ловьева, он нашел бы, что предсказал мой учитель эту неопрятную сва-
ру еще за четверть века до того, как она совершилась. Уже в 1888 году
обличил он молодогвардейские планы "добить издыхающую Оттоман-
скую империю, затем разрушить империю Габсбургов".С необыкно-
венной своей политической проницательностью объяснил он тогда,
что даже в случае успеха не получится из этих планов ничего, кроме
"кучи маленьких национальных королевств, которые только и ждут
торжественного часа своего освобождения, чтобы броситься друг на
друга". (27) Именно это ведь и случилось тринадцать лет спустя после
его смерти, когда идея "Великой Сербии" насмерть схлестнулась с иде-
ей "Великой Болгарии". И разве не оправдалась еще год спустя горькая
ирония Соловьева, что "стоило России страдать и бороться тысячу лет,
становиться христианской со святым Владимиром и европейской с Пе-
тром Великим <...> и все для того, чтоб в последнем счете стать оруди-
ем 'великой идеи' сербской или 'великой идеи' болгарской"? (28)

Ничего, впрочем, особенно странного нет в том, что полемиче-
ские тирады Соловьева так точно совпали с аккуратными выкладка'

Розена. Просто в обоих случаях имеем мы дело с одной и той же
оадицией русской мысли, с декабристской патриотической тради-
шей, с порога отрицающей "национальное самообожание" славяно-
Лилов и все, что привнесло оно с собою в российскую политику.

Как бы то ни было, второй аргумент Розена был такой: славяно-
фильские амбиции неминуемо вели к преобладанию в российской
внешней политике того, что британский исследователь Доминик Ли-
вен назвал впоследствии "либеральным империализмом". Другими
словами, к усвоению западниками мечты о Царьграде и о "влиянии
на Балканах", которое так близко к сердцу принял Пайпс. Смертель-
ная опасность "либерального империализма" состояла, по мнению
Розена, в том, что он неминуемо втягивал Россию в совершенно не-
нужную ей конфронтацию с Австрией, за которой стояла Германия.
По поводу же Константинополя Розен вполне разделял аргумент
Дурново: его приобретение не обещало России ровно никаких выгод.
Хотя бы потому, что (опять-таки даже в случае успеха) неприятель-
ский флот, сосредоточенный в восточном Средиземноморье, всегда
мог перекрыть ей выход из Черного моря. Гибралтаром, а не Кон-
стантинополем, следовало ей овладеть, пожелай она военным путем
обеспечить себе свободный выход в Атлантический океан.

И вообще Розен был согласен с Витте, что у России нет никаких
военных интересов в Европе, кроме защиты своих границ. Никакой
конфликт с Австрией или с Германией не стоил войны. Действитель-
ная миссия России состояла в том, чтобы выступить посредницей ме-
жду Германией и Францией. А в случае, если это окажется невозмож-
ным, занять в их конфликте позицию вооруженного нейтралитета. И
сделать таким образом центром тяжести своих усилий не балканскую
мясорубку, но освоение гигантских ресурсов Сибири, обеспечив тем
самым Столыпину те двадцать лет мира, которых требовали его ре-
Формы. (29)

Стало быть, вовсе не потому вступила Россия в губительную для
себя войну, что не было у нее другого выхода или что "выбор за нас
сделала Германия", как пытается убедить читателей Пайпс. Альтерна-
тива была.

В частности, троица Витте-Дурново-Розен разработала и предло-
жила ее задолго до рокового июля. Современный британский исто-
Рик международных отношений Доминик Ливен замечает по этому
оводу, _что “_ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии
ЗД Сербией, ни даже контроль Германии над проливами ни в малей-
^{еи ст}епени не оправдывали, с точки зрения холодного разума, фа-

тального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую
войну". (30) Ибо, заключает он, "результат мог лишь оправдать мне-
ние Розена и подтвердить пророчество Дурново". (31)

Если это верно, то ожидает нас загадка поистине гигантская.

В самом деле, культурная элита пореформенной России почему-
то не вняла ни предостережению Соловьева, ни категорическому тре-
бованию Столыпина, ни вполне практичной геополитической аль-
тернативе Витте и Розена, ни вообще каким бы то ни было доводам
"холодного разума", (точно так же, заметим в скобках, как не вняла
она в 1863-м отчаянному предостережению Герцена), а напротив, с
огромным энтузиазмом дружно столкнула свою страну в пропасть.
Почему? Как могло такое случиться? Вот же в чем на самом деле во-
прос, а вовсе не в том, как готовились убивать Россию большевики.
И тем более не в социально-экономических перипетиях ее дореволю-
ционного бытия, как пытается убедить нас конвенциональная исто-
риография.

Поскольку никто до сих пор никогда этот вопрос не ставил, то и
нет на него, естественно, готового ответа. Есть, однако, несколько
хоть и косвенных, но все же интересных версий, пытающихся объяс-
нить предсмертную "патриотическую" истерию, сотрясавшую куль-
турную элиту России в начале XX века. Было бы недобросовестно, да
и нелепо их игнорировать. Попробуем в них разобраться.

Честно сказать, работа эта сложнейшая. И потребует она от чита-
теля почти такого же напряжения мысли и терпения, какого потребо-
вала от автора. Но избавить от неё читателя я не могу. Просто потому,
что не пройдя вместе со мною по всем мыслительным тропинкам, по
которым шли к разрешению этой громадной загадки сильные умы
наших предшественников, он не сможет быть уверенным в право-
мерности её решения, предложенного ниже.

ВЕРСИЯ ХАТЧИНСОНА

Высказана она канадским историком еще в 1972 году в скромной ста-
тье "Октябристы и будущее России". С тех пор статья Хатчинсона
стала образцовым исследованием октябризма, которое обязательно
цитируется в каждой книге, посвященной русской истории XX века.
Автор констатирует как нечто само собой разумеющееся, что крае-
угольным камнем имперской внешней политики либеральной пар-
тии конституционных монархистов с самого момента ее образования
в 1907 году было следующее убеждение: "Россия должна сконцентри-
ровать всю свою энергию на экспансии на Балканах". (32) Но когда

он углубляется в тему и обнаруживает, что "решение правительства
_не объявлять войну Австро-Венгрии, аннексировавшей в 1908 г. Бос-
нию и Герцеговину, рассматривалось октябристами как предательст-
во исторической роли России", (33) в его анализ закрадывается неко-
торое удивление.

А когда подходит он к событиям марта 1913-го и к выходке октяб-
риста Родзянко, председателя Думы, требовавшего в письме к царю
атаковать Константинополь ["Проливы должны быть наши, — писал
Родзянко, даже не подозревая, что цитирует Достоевского. — Война
будет принята с радостью и сразу повысит престиж правительства"

(34)], удивление автора достигает такой степени, что он не может
удержаться от восклицания: "Да они и впрямь были вполне серьез-
ны, выступая адвокатами авантюристической военной политики".

(35) И это уже требовало какого-то объяснения.

"Без сомнения, — замечает он, — ни один октябрист не мог пред-
ставить себе империю, трансформированную в Федерацию или в
Конфедерацию автономных или хотя бы полуавтономных госу-
дарств". (36) Как раз напротив, они с энтузиазмом поддерживали
"разрушение автономии Финляндии, сокращение польского влия-
ния в западных провинциях, враждебность к украинскому движе-
нию, т.е. все инициативы правительства Столыпина". (37) А уж в от-
ношении к ситуации на Балканах, октябристы шли, как мы видели,
куда дальше правительства, практически непрерывно "лоббируя
вооруженную интервенцию" (38) и обвиняя правительство не просто
в нерешительности, но даже в прямой измене интересам империи.
Иначе говоря, в 1908-14 годах октябристы странным образом вели се-
бя в точности, как славянофилы Ивана Аксакова в 1870-е. Почему бы
это?

И вот мы подходим к речи лидера октябристов Гучкова в конце
1913-го, проливающей, наконец, некоторый свет на принципиаль-
ную позицию его партии: "Мы не должны закрывать глаза на то, что
бескровные, но постыдные поражения России во время Балканского
кризиса глубоко оскорбили народное чувство, в особенности среди
общественных кругов и народных масс, для которых роль России как
ликой Д^еР^жавы — главное в их политических убеждениях и важнее
любых вопросов, касающихся внутренней политики". (39) Покопайся
^атчинсон в истории русского национализма поглубже, у него не ос-
^Ось бы ни малейшего сомнения, что, как это ни парадоксально,
^Падники исполняли в этом случае по сути ту же роль в российской
политике 1908-1917 гг., что и славянофилы в 1875-1877, целенапра-

вленно толкавшие страну в пучину Балканской войны. Главное, од-
нако, в том, что и в XX веке мотивы были у них, как мы только что
слышали от Гучкова, те же самые.

Но автор строгий академик, его тема октябристы, а вовсе не столь
неожиданное славянофильство западников и тем более не история
русского национализма. И он жестко держится в ее рамках. Пос-
кольку, однако, какое-то объяснение этой беззаветной империали-
стической агрессивности октябристов все-таки необходимо, он при-
ходит к следующему поразительному выводу. "В некоторым смысле
империализм октябристов, - пишет он, - был отвлекающим манев-
ром гигантских пропорций". (40) Иначе говоря, октябристы видели
в империалистической активности способ отвлечь массы и интелли-
генцию от социальной революции. Они были совершенно уверены,
что славянский вопрос для "народного чувства" важнее земельного,
а Константинополь с проливами важнее свободы. Конечно, Хатчин-
сон понимает почти невероятную наивность этого взгляда. Он кон-
статирует, что вполне разумные, порою блестящие люди, темпера-
ментные ораторы и серьезные политики оказались почему-то не
только авантюристами, но, по сути, и простаками. Только ограни-
ченность академической задачи, не допускающей отклонений от те-
мы, не позволила ему даже спросить себя, почему.

ВЕРСИЯ ХОСКИНГА

Само уже название книги Джеффри Хоскинга, одного из самых вы-
дающихся британских историков России, "Российский конституци-
онный эксперимент", свидетельствует, что круг его интересов выхо-
дит далеко за пределы славянофильских художеств октябризма. В от-
личие от Хатчинсона, Хоскинга интересует поведение всех конститу-
ционных партий между 1906 и 1914 годами, равно как и их взаимо-
действие с правящей бюрократией. По сути это самое детальное ис-
следование второго Думского периода в русской истории (первым я
называю, конечно, Думский период в досамодержавной России, ис-
следованный Ключевским в его докторской диссертации и продол-
жавшийся до опричной революции 1560-х, а третьим тот, что начался
в 1993-м).

Видимо именно поэтому удивление закрадывается в анализ Хос-
кинга с самого начала. Невозможно, говорит он, счесть вступление
России в войну случайным фактором, никак не связанным с ситуа-
цией перехода к конституционному порядку. "Хотя бы потому, что
именно партии, наиболее преданные конституционному экспери-

менту, как раз и выступили адвокатами политики, которая помогла
вовлечь Россию в войну". (41) Другими словами, парадокс, замечен-
ный Хатчинсоном, обнаруживался вовсе не у одних октябристов. И
кадеты, и прогрессисты (представлявшие крупный капитал), все, ко-
роче говоря, либералы-западники с одинаковым славянофильским
рвением толкали страну в пропасть.

Начинает Хоскинг с анализа знаменитой статьи Струве "Великая
Россия", появившейся, кстати, в "Русской мысли" на год раньше
"Вех", в январе 1908 г. Название статьи нарочито заимствовано из не
менее знаменитой отповеди Столыпина левым: "Вам нужны великие
потрясения, а нам великая Россия". Столыпин был одним из многих
увлечений Струве. Он даже считал его "русским Бисмарком". Тем более
поражает полное несоответствие главных тезисов его статьи генераль-
ному плану столыпинской реформы, императивом которой были, как
мы помним, двадцать лет мира. Тезисов у Струве три. Во-первых, пола-
гал он, конституционалисты больше не могут позволить себе роскошь
не иметь собственной внешней политики, во-вторых, целью такой по-
литики должно стать государственное величие России; и в-третьих, на-
конец, "для создания великой России есть только один путь: направить
все силы на ту область, которая действительно доступна влиянию рус-
ской культуры. Эта область — весь бассейн Черного моря".(42)

Дальше Струве объясняет, что в то время, как реакционнаяполи-
тика самодержавия вовлекла Россию в бездарную авантюру на без-
различном для нас Дальнем Востоке, прогрессивнаяполитика либера-
лов должна перенести центр тяжести на родственные нам славянские
Балканы. И потому "Великой России, на настоящем уровне нашего
экономического развития, необходимы сильная армия и такой флот,
который обеспечивал бы нам возможность десанта в любом пункте
Черного моря... мы должны быть господами на Черном море".(43)

Комментируя эти воинственные пассажи, Хоскинг пишет, что сам
даже язык Струве поражает: многократное использование таких слов
<•••> как 'организм', 'сила', 'мощь' является проекцией дарвинизма,
игравшего столь громадную роль в германской политике конца XIX
века, на международные отношения". (44) На этом сравнении с гер-
манской идеологией и строится по сути весь дальнейший анализ Хо-
скинга. По непонятной причине он совершает ошибку Хатчинсона,
игнорируя то, что гораздо ближе к дому, т.е. историю русского наци-
онализма.

Между тем, Струве лишь повторяет, и притом буквально, логику
^своего первого учителя Ивана Аксакова. Точно так же оказался Акса-

ков, как помнит читатель, в 1870-е на перепутье, когда Великая ре-
форма выбила почву из-под ног у внутренней политики второго по-
коления славянофилов. И точно так же, как Струве, укорял он тогда
своих товарищей по движению в отсутствии у славянофильства
внешней политики. И точно так же, наконец, центр тяжести этой по-
литики нашел он на Балканах (т.е. именно там, где искали его в свое
время политтехнологи Официальной Народности). Иначе говоря,
при всей полезности сравнения русского "национал-либерализма",
глашатаем которого выступил Струве, с германским, корни-то его
уходят все-таки в родную почву. И вырывать его из контекста вырож-
дения русского национализма, право, не стоило.

Объяснить это могу я лишь так: в современной западной исто-
риографии ниша, принадлежащая феномену русского национализ-
ма во всей его целостности, пустует многие десятилетия. То есть по-
просту не существует его как драматического процесса, начавшегося
в 1830-е раздвоением между Официальной Народностью и славяно-
фильством, продолжавшегося в 1870-е расколом между официаль-
ным реваншизмом Горчакова и панславизмом Ивана Аксакова и Да-
нилевского и увенчавшегося, наконец, в начале XX века очередным
раздвоением между бешеным русификаторством и черносотенством
думских крайних правых и либеральным империализмом конститу-
ционных партий.

Между тем сталкиваемся мы тут с еще одним парадоксом. Ибо ес-
ли крайние правые (по тогдашней терминологии) исходили из посту-
латов первоначальногославянофильства с его противоположением
"русского не русскому, своего - чужому",то национал-либералы
унаследовали как раз геополитику выродившегосяславянофильства.

Вот как описывает Хоскинг идеологию думских крайних правых.
Инородцы угрожают подорвать органическое единство царя и наро-
да, свойственное русской цивилизации. "Это в особенности относит-
ся к евреям, давно уже сформировавшим 'пятую' колонну внутри им-
перии, а теперь породившим и ядовитую отраву социализма. Целью
национальной политики должно быть отражение этих угроз и раз-
гром нерусских культур с тем, чтобы все обитатели империи стали
русскими". (45) Поэтому внешняя политика думских правых ориен-
тировалась на мир любой ценой, во всяком случае до тех пор, покуда
не завершена в империи драконовская русификация всех ее народов.

Естественно, что такое откровенное имперское хамство правых,
их курс на "Россию для русских" отталкивали национал-либералов.
Но еще меньше вдохновляла их бесхребетная официальная политика

Лзвольского. Совершенно очевидно было, что правительство неспо-
собно предложить внешнеполитический эквивалент столыпинских
реформ. Как раз напротив, оставаясь в русле геополитической схемы,
выработанной режимом контрреформы Александра III, оно медлен-
но, неохотно, но неотвратимо дрейфовало по направлению к войне.
Куда же было в такой ситуации податься бедным национал-либера-
лам, если ни внешнеполитическую индифферентность думских пра-
вых, ни бесславный дрейф правительства принять они не могли?

Вот тут-то и подходим мы к реальному выбору, который встал пе-
ред ними после Пятого года, когда с одной стороны, стало совершен-
но ясно, что лишь политической революцией дело в России не огра-
ничится, а с другой, что никакой Столыпин не русский Бисмарк. Хо-
тя бы потому, что не оказалось в его реформах той внешнеполитиче-
ской компоненты, которую Бисмарк как раз и ставил во главу угла.
Короче говоря, ситуация национал-либералов после 1905-го была в
известном смысле неотличима от той, в которой оказалось второе по-
коление славянофилов после Великой реформы. Тогда тоже ведь в
стране, с одной стороны, назревала гражданская война, а с другой,
внешняя политика князя Горчакова, т.е. реванш любой ценой, пусть
хоть ценою дружбы с Турцией, представлялась им отвратительной.

Читатель помнит, надеюсь, что сделали тогда славянофилы. Они
попытались переключить энергию бунтующей молодежи в русло
борьбы за освобождение угнетенных братьев-славян и развернули аг-
рессивную кампанию за Балканскую войну. Им казалось, что одним
ударом решит такая стратегия все их проблемы. Во-первых, вновь об-
ретут они благодаря ей свое место в стремительно менявшемся поли-
тическом спектре; во-вторых, преодолеют в собственных рядах разо-
чарование провалом своей традиционной внутриполитической стра-
тагемы. И, в-третьих, наконец, погасят пламя политических страстей
в обществе волной "патриотической" истерии. В этом смысле совпа-
дение полное. Ничего хорошего, впрочем, тогда из этого славяно-
фильского маневра не получилось. Кончилось все, как помнит чита-
тель, предательством Бисмарка, позорным Берлинским миром и
Убийством царя.

Проблема лишь в том, что, в отличие от вырождающихся славяно-
филов, скомпрометированных своим эпохальным поражением 1860-х,
У национал-либералов начала XX века реальный выбор был.Они ведь
огли встать и на сторону альтернативной схемы Витте-Розена,
Редложив таким образом стране внешнеполитический эквивалент
столыпинской социальной реформы.

Могли, но не встали. Вместо этого они, в точности повторяя славя-
нофилов,выбрали курс на войну. Более того, опирались они при этом
на славянофильский миф о "пожирателях славян", которые, говоря
словами Скобелева, "сами должны быть поглощены". И даже кампа-
ния, которую развернули они в 1900-е, тоже организована была по
славянофильскому образцу 1870-х - в преддверии Балканской войны
В апреле 1908 г. в Москве открылось общество Славянской куль-
туры, а затем в Петербурге общество Славянской учености. Среди
основателей были, конечно, и Струве, и Милюков. Позднее в Пе-
тербурге открылось еще и общество Славянской взаимности. В ию-
ле того же года состоялся Славянский конгресс в Праге, в 1910-м
еще один в Софии. В оборот был пущен даже термин "неославизм".
И разочарование в "братьях-славянах" оказалось столь же непомер-
ным, как и в 1870-е. Выяснилось, например, что славянские депута-
ты, составлявшие теперь большинство в австрийском парламенте,
проголосовали за аннексиюБоснии и Герцеговины, ту самую, что
была окрещена в России "дипломатической Цусимой". Даже панс-
лавист Григорий Трубецкой сказал в декабре 1909-го, что зарубеж-
ные славяне вспоминают о славянской солидарности лишь когда им
это выгодно, преследуя исключительно эгоистические интересы и
не пренебрегая закулисными интригами друг против друга. Он,
впрочем, объяснял это коварством, унаследованным ими от турок.
Но разве это меняло дело? Повторялось-то все до деталей.

Вопрос, который эта "неославистская" вакханалия ставит перед
историком, словно бы очевиден. Почему те же самые люди, которые
так безоговорочно стояли за реформы во внутренней политике Рос-
сии, столь же неколебимо встали на контрреформистский и вдобавок
еще самоубийственный путь в политике внешней?

По непонятной причине Хоскинг, выдвигая свою версию проис-
хождения "неославизма", даже не заметил этого рокового повторе-
ния славянофильской эскапады 1870-х, предлагая взамен нечто раз-
очаровывающе тривиальное. Вот его объяснение. "Октябристы,
прогрессисты, кадеты и часто даже умеренные правые национали-
сты искали основание для своей политической позиции, отличное
от самодержавного и бюрократического, которые они атаковали.
И конечно же нашли они его в русском 'народе' как в источнике ав-
торитета... Настойчивые обращения к 'народу' заставили их во
внешней политике и в национальном вопросе занять националисти-
ческие и панславистские позиции. Они-то и помогли создать такой
общественный климат, при котором война против Германии и

Австро-Венгрии выглядела приемлемым и даже необходимым инст-
рументом внешней политики". (46)

Но остается ведь вопрос, почему, собственно, конституционали-
сты-западники были уверены, что "народ" непременно империалист
_и что Балканы с Константинополем для него "важнее, - по словам
Гучкова, — любых вопросов внутренней политики", включая, стало
быть, и вопрос о земле? Откуда они это взяли? И почему усвоили
именно славянофильскую версию того, чего "хочет народ", а не, до-
пустим, европейскую версию Витте и Розена? К сожалению, Хоскинг
этих вопросов даже не ставит.

ВЕРСИЯ БАЗАРОВА

Владимир Базаров (Руднев) был одним из самых одаренных идеоло-
гов меньшевизма. В двух статьях, опубликованных журналом "Сов-
ременник" уже во время войны, в 1915-м, он предложил свою версию
происхождения неославизма, прямо противоположную версии Хос-
кинга. Не в противостоянии самодержавию и бюрократии пришли,
по его мнению, либералы-западники к славянофильскому империа-
лизму, но империализм обратил их в славянофильство. Вот его логика.
"В настоящий момент либеральная позиция становится явно не-
достаточной для философского оправдания наших национальных
задач <...> Империализм требует иной санкции, иной модели, иной
веры. Философия империализма может быть построена только на
убеждении, что именно данный народ, мой народ,есть носитель все-
ленской правды, что он преимущественно перед всеми прочими
призван осуществлять в мире высшие ценности <...> Вера в исклю-
чительную миссию родного народа, в его всемирно-миссионерское,
если уж не мессианское призвание — таков должен быть фундамент
философии империализма". (47)

Кто же в России, спрашивается, исповедывал подобную веру? Ес-
тественно, полагал Базаров, "прочную почву под ногами чувствует
теперь только славянофильское течение нашей общественной мысли
<•••> Выступая наследником старого славянофильства, подновленно-
го задолго до войны трудами небольшой, но энергичной группы мо-
сковских философов и публицистов, оно встретило идейные запросы
войны на заранее подготовленных и хорошо укрепленных позициях

•••> Внушительно, величаво, с нескрываемым торжеством приветст-
вовал патриарх школы С.Н. Булгаков военную катастрофу как нача-
ло конца 'ново-европейской' культуры. Истинность старо-византий-

^Кого мировоззрения, призванного обновить гибнущую

21-4648

Европу, была давно уже провозглашена — историческая миссия рус-
ского народа как единственного носителя этой истины, давно уже
поставлена вне сомнения. Для того, чтобы довершить метафизиче-
ское оправдание войны, оставалось сделать очень немногое, а имен-
но: объявить французов и англичан кающимися европейцами или, по
крайней мере, способными приблизиться к покаянию под благоде-
тельным воздействием союза с нами, — а в германизме, наоборот, ус-
мотреть самое законченное и непримиримое выражение 'ново-евро-
пейского духа' ". (48)

Тут, конечно, ошибка. Ибо эту операцию по отлучению германиз-
ма от лика "белого человечества" проделали, как помнит читатель,
еще в конце 1880-х, т.е. задолго до войны, в разгаре контрреформы
Сергей Шарапов и его "Русский голос". Так что тут речь могла идти
лишь о подведении московским кружком "национально-ориентиро-
ванных" философов (т.е.веховцами) метафизического, так сказать,
фундамента под милитаристский энтузиазм третьего поколения сла-
вянофилов. И потом вовсе не был в ту пору империализм монополи-
ей России. Он был тогда феноменом общеевропейским. Почему же в
таком случае не породил он ничего подобного славянофильствующе-
му мессианизму в других воюющих державах? К этому вопросу База-
ров, впрочем, готов. И ответил на него хоть и пространно, в духе вре-
мени, но с исчерпывающей точностью.

"Вовсе не обязательно, — пишет он, — видеть в своем народе но-
сителя своеобразной культуры <...> И немецкие, и французские, и
английские империалисты считают себя детьми общеевропейской
цивилизации. Но немец убежден, что его народ единственный жиз-
неспособный представитель Европы, тогда как англичане и францу-
зы уже выродились; англичанин смотрит на немецких империали-
стов как на задорных выскочек, неспособных к усвоению элементар-
ных начал здравой общественности и разумной колониальной поли-
тики; француз думает, что все прочие народы, каковы бы ни были их
внешние успехи, все же более или менее варвары, что подлинный
дух европейской цивилизации обитает только во Франции, в ее
сердце - Париже, откуда и должен излучаться по всему миру. Для
нас аналогичная точка зрения неприемлема". (49)

Почему неприемлема? Потому, полагает Базаров, что "не будучи
ни в какой области первосортными представителями европейской
цивилизации, мы для обоснования своего наступательного национа-
лизма, естественно, должны поискать другие мотивы. Если у нас есть
какая-нибудь всемирно-историческая миссия, оправдывающая на-

империалистические притязания, то она может заключаться
ишь в осуществлении таких духовных ценностей, которые нам при-
ущи несмотря на нашу всестороннюю отсталость от Европы и, быть
может, именно благодаря ей. Наше национальное призвание должно
состоять в культивировании начал, Европе чуждых, Европой обой-
денных или незамеченных или даже прямо ей враждебных". (50)

Вот почему никакая другая постановка вопроса, кроме славяно-
фильской, не может привести к построению удовлетворительной фи-
лософии русского империализма, "славянофильство есть единствен-
ное теоретическое решение задачи <...> Я говорю, конечно, не о ча-
стных взглядах тех или иных славянофилов, а лишь об основном
принципе их национальной философии, об их общей вере в сущест-
вование и величие антиевропейской миссии русского народа. Под
это знамя рано или поздно вынужден будет стать всякий русский на-
ционал-либерал,способный философски обосновать свою програм-
му". Практически говорит здесь Базаров то же самое, что Грамши,
разве что не называет это "идеей-гегемоном".

• ⇐ Назад
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 23
• 24
• 252627
• 28
• 29
• Далее ⇒