Патриотизм и национализм в России. 1825-1921. снизу и черной революцией сверху", (61) следовали точно такой же стратегии

снизу и черной революцией сверху", (61) следовали точно такой же
стратегии. Свидетельств тому у нас сколько угодно.

Ну вот вам Василий Маклаков, один из самых красноречивых — ц
откровенных - лидеров думских кадетов. Народность, — писал он в
1908 г., - всегда была в России фундаментом режима. Перехватив
национальную идею, либералы вырвут из рук правительства "его
флаг, его единственный психологический ресурс".(62) Во имя этого
полагал Маклаков, мы, национал-либералы, и должны всемерно
поощрять сербов, обещая им безусловную поддержку России в дос-
тижении их мечты о Великой Сербии, час которой раньше или позже
пробьет, пусть и "ценой большой крови и слез". (63)

Я не могу передать читателю всю неизмеримую глубину различия
между этой циничной "Народностью" кадетского златоуста и дейст-
вительным, т.е. в моих терминах, декабристским патриотизмом ина-
че, нежели словами Владимира Соловьева. "Согласно действительно
русскому патриотизму, — писал он, — у целого народа не только есть
совесть, но иногда эта совесть в делах национальной политики ока-
зывается более чувствительною и требовательною, нежели личная
совесть в житейских делах". Нетрудно поэтому представить себе, что
сказал бы Соловьев о славянофильском маневре, предложенном Ма-
клаковым, доживи он до преддверия последней войны. А, впрочем,
сказал же он по поводу чего-то подобного: "честь России чего-ни-
будь да стоит, и эта честь решительно не позволяет делать из мошен-
нической аферы предмет государственной политики". (64) И доба-
вил: "Бессмысленный и лживый патриотизм, выражающийся в делах
злобы и насилия, — вот единственный практический результат, к ко-
торому привели пока славянофильские мечтания". (65)

Усугубляется все еще тем, что ни октябристы, ни Маклаков вовсе
не были в те годы исключениями в лагере "национально-ориентиро-
ванной" интеллигенции. Разве сам Милюков, главный страж чисто-
ты риз кадетского либерализма, не сказал высокомерно по поводу
лишения парламентской неприкосновенности думских социал-де-
мократов, протестовавших против войны: "весь народ снизу доверху
стоит за войну, пораженцы никаким влиянием не пользуются, они
могут быть наказаны без всяких осложнений"? (66)

Поразительные, конечно, для опытного политика цинизм и бли-
зорукость, но не это ведь здесь нас волнует. Просто вышли мы с этим
наблюдением уже на версию Хоскинга, согласно которой, как пом-
нит читатель, именно борьба с царской бюрократией за доверие "На-
рода" и обусловила накануне войны либеральный империализм "на-

слышали

нально-ориентированной" _{интеллигенции}. и разве не ел]

нечто подобное от Базарова, когда пытался он объяснить "эволю-
цию западничества к славянофильству"? Никак не противоречит
этому и версия Кожинова, пусть и добавляет, что "Народ" — стихий-
ный поборник самодержавия и никогда не примет "власть западно-
европейского типа".

Короче, все рассмотренные версии сводятся по сути к одному. На-
кануне последней войны российские либералы были по какой-то
причине неколебимо уверены, что народ — "патриот" (это, в их пред-
ставлении, естественно, означало империалист). И поэтому полага-
ли, что только играя на струне патриотизма/империализма, написав
на своем знамени "Народность", получат они шанс переиграть как
правительство, так и социалистических агитаторов.

Нечего и говорить, что с самого начала была эта карта безнадежно
проигрышной. Что в результате, как говорит Пирсон, "к февралю
1917-го умеренные в России оказались столь же изолированы, как
любая эмигрантская колония в Париже или в Женеве <...> не более,
чем воплощение в политической форме традиционного феномена
лишних людей". (67) Не это важно для нас, однако. Важно понять,
откуда взялась эта странная, погубившая Россию вера в патриотиче-
ский империализм "Народа", как лесной пожар, охватившая в нача-
ле XX века "национально-ориентированную" интеллигенцию стра-
ны, включая отнюдь не только циничных политиков, но, как мы ви-
дели, и поэтов, и философов, и генералов.

Признавался же впоследствии генерал Брусилов в "Записках сол-
дата", изданных в 1930 г. в Лондоне, что был убежден: только патри-
отический пыл народа заставил царя согласиться на войну. "Если б
он этого не сделал, народное негодование обернулось бы против не-
го с такой яростью, что сбросило бы его с трона и революция, под-
держанная всей интеллигенцией, состоялась бы в 1914-м вместо
1917-го". (68) Откуда это националистическое наваждение? Откуда
слепая вера, что если Россия не обнажит меч в защиту сербов, народ
растерзает свое правительство?

КТО КОГО?

Да оттуда же, откуда взялась "патриотическая" истерия 1863-го, со-
^кРУШившая Герцена. Откуда тогдашняя слепая вера, что если мы не
Раздавим Польшу, Польша раздавит нас? Что, как писал тогда редак-
^Т°Р "Московских ведомостей" Михаил Катков, игравший в те годы
Р°ль Струве, "независимая Польша не может ужиться рядом с неза-

висимой Россией". Не может, потому что "между ними вопрос не о
том, кому первенствовать, [но] кому из них существовать". (69) И то-
гда ведь последним и решающим аргументом был все тот же миф ₀
"Народе", который спит и видит победу русского оружия над окаян-
ными супостатами. "Они собраний не имеют, — торжествующе писал
Катков в передовой "Московских новостей" 28 марта 1963 года, -
они речей не говорят и адресов никаких не посылают. Они люди про-
стые и темные... Но они русские люди и они заслышали голос отече-
ства... Тысячи их собирались в храмах молиться за упокой русских
солдат, убитых в боях против польских мятежников, молиться о ни-
спослании успехов русскому оружию". (70)

Вся и разница-то была, что в XX веке "Народу", по представле-
нию "национально-ориентированной" интеллигенции, положено
было молиться о торжестве русского оружия не над польскими "мя-
тежниками", а над тевтонскими "смутьянами". Да вопрос стоял те-
перь не о том, уживется ли независимая Польша с независимой Рос-
сией, но о том, может ли Россия терпеть сверхдержавный статус Гер-
мании. Вот как описывает это внезапное возрождение в предвоенные
годы катковской формулы "Кто кого?" британский историк Орландо
Фигес: "Боялись, что Drang nach Osten представляет собою часть ши-
рокого германского плана уничтожить славянскую цивилизацию и
заключали, что если Россия не займет твердую позицию в защиту
своих балканских союзников, она впадет в эру имперского упадка и
подчинения Германии". (71) И Ричард Пайпс, которому любой це-
ной нужно доказать, что война была неизбежна, понятное дело, под-
дакивает: "Если только Россия не готова отказаться от имперского
величия, не готова свернуться до границ Московской Руси XVII века
и превратиться в германскую колонию, ей следует координировать
свои планы с планами других западных стран". (72)

Надо полагать, американский историк в ужасе отшатнется от ана-
логичных заявлений сегодняшних трубадуров сверхдержавного ре-
ванша в России. И когда, допустим, Геннадий Зюганов формулирует
единственную, по его мнению, альтернативу, стоящую перед стра-
ной, в таких, например, терминах: "либо мы сумеем восстановить
контроль над геополитическим сердцем мира, либо нас ждет колони-
альная будущность" (73), Пайпс без сомнения найдет, что большую
беду предвещает России эта агрессивная формула.

Между тем Зюганов вполне мог позаимствовать её у самого аме-
риканского историка, который, как мы только что видели, тоже при-
равнял утрату Россией "имперского величия" к "превращению ее в

лонию". А если не у Пайпса, то у Данилевского, который, как по-
нит читатель, уверен был, что не ввяжись Россия в войну с Европой
з-за Царьграда, останется ей лишь "перегнивать как исторический
хлам, распуститься в этнографический материал".

На самом деле все они, конечно, заимствовали её у Каткова и его
единомышленников. Как бы то ни было, важно здесь для нас лишь
одно: формула "Кто кого?" (подразумевающая, что если Россия не
раздавит "гадину" — будь то Польша или Германия, или жидомасон-
ский заговор, или американский империализм — "гадина" непремен-
но раздавит Россию), появилась на свет еще в 1860-е, едва началась
деградация славянофильства. И что стала она с той поры штандартом
каждой последующей "патриотической" истерии.

Вот почему в 1914-м, как и во времена Каткова, даже и не задума-
лась русская культурная элита над альтернативами войне, предло-
женными Дурново. Тут гамлетовский вопрос стоял, понимаешь, —
быть иль не быть России, а какие-то чудаки, да вдобавок еще масоны
и инородцы, вроде Витте или Розена, крутятся под ногами со своими
мирными альтернативами. Гони их в шею, изменников, трусов, "кле-
ветников России"!

"Россия глуха", — сказал, как мы помним, в аналогичных обстоя-
тельствах Герцен. И ничего не оставалось нам, как возразить: не глу-
ха она, а больна — сверхдержавным соблазном. И потому судороги
"патриотических" истерий не только возможны здесь, но при опре-
деленных условиях и неизбежны. Другое дело, что на этот раз такая
судорога оказалась смертельной.

Как видит читатель, я не столько возражаю Хатчинсону или Хос-
кингу, Базарову или Пирсону, сколько сочувствую им. Они сделали
все, что могли - элегантно и изобретательно, порою блестяще. Про-
сто задача, которую они перед собою поставили, была неразрешима
на выбранном ими маленьком историческом пятачке. Все они не-
вольно вырвали "патриотическую истерию" XX века из контекста ве-
ковой истории русского национализма. И по этой причине на глав-
ный вопрос, почему в 1908—1917 годах очарованная "неославизмом"
культурная элита столкнула свою страну в пропасть, ответить, естест-
венно, не смогли.

ч

ДЕКАБРИЗМ. НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ НАЧАЛО

°нечно же, после такого заявления ничего нам не остается, кроме
^{ак п}°пытаться, пусть вкратце, суммировать здесь этот контекст, ко-
°Рому, собственно, и посвящена моя книга. Складываться он начал,

как мы уже говорили, давно, еще при Петре, когда после полутора
столетий московитского застоя и изоляции Россия вдруг сделала го-
ловокружительный военно-административный и технологический
скачок на европейскую орбиту, полностью сохранив при этом свою
средневековую социально-политическую систему. Страна оказалась
разодранной надвое. Патрицианская элита, перепрыгнув через сто-
летия, включилась в европейскую жизнь с ее входившими тогда в мо-
ду идеями Просвещения, политической свободы и романтического
национализма. А плебейская масса осталась в средневековье. И
единственной вдохновлявшей ее Русской идеей была мечта о добром
царе, который в один прекрасный день отнимет у помещиков землю
и раздаст ее крестьянам.

С этого момента противоборство двух России — европейской и
средневековой — пребывавшее до того, если можно так выразиться, в
подполье российской политической жизни, вырывается на поверх-
ность. И до самого 1929 года, когда Сталин сломал хребет "мужицко-
му царству", а его наследники практически "раскрестьянили" Рос-
сию, становится оно постоянным подтекстом российской политики.
Начиная от страха перед пугачевщиной, ни на минуту не отпускав-
шего патрицианскую элиту страны на протяжении столетий, и
кончая великой драмой патриотизма/национализма, которую и
пытаемся мы здесь описать.

Первыми поняли эту фундаментальную — и смертельно опасную -
несообразность социально-политического строения российского до-
ма декабристы. С этим их пронзительным открытием и родилось в
России то, что называл Соловьев национальным самосознанием. В
отличие от того, что впоследствии — искаженное могущественной
идеологией Официальной Народности и увековеченное славяно-
фильством — стало называться патриотизмом, национальное самосо-
знание декабристов ни в малейшей степени не было замутнено и
встревожено знаменитым вопросом Данилевского: "почему Европа
нас не любит?" Вместо этого они, по словам Соловьева, полагали,
что на повестке дня другой, более близкий и насущный вопрос: "чем
и почему мы больны?" (74)

В этом рациональном отношении к своей стране, в этой мучитель-
но самокритичной любви к ней и заключался, собственно, декабри-
стский патриотизм, знамя которого пронесли через XIX век Герцен и
Соловьев: "Самый существенный, даже единственно существенный
вопрос для истинного, зрячего патриотизма есть вопрос о грехах Рос-
сии". (75) Главным из этих грехов и была для декабристов пропасть

между двумя Россиями. И соответственно первоочередной своей за-
дачей считали они воссоединениесвоей страны. Совершенно так же,
как отцы-основатели Соединенных Штатов, решение проблемы ви-
дели они в свободе и просвещении. Пушкин был первым из них, кто
четко сформулировал эту мысль: "свобода есть неминуемое следст-
вие просвещения". (76) Самодержавие, однако, делало просвещение
невозможным.

Таким образом, то, чем больна Россия, было для декабристов оче-
видно: самодержавием, крестьянским рабством, средневековой тем-
нотой народа, недостатком земли у тех, кто ее обрабатывает, и им-
перской унитарностью. Методы лечения вытекали из диагноза сами
собою. Оба законченных конституционных проекта декабристов,
Никиты Муравьева и Сергея Трубецкого (конкурирующая с ними
"Русская правда" Павла Пестеля осталась незавершенной, из десяти
ее глав дописаны были, как известно, лишь две) дают нам о них со-
вершенно ясное представление.

Прежде всего надлежало уничтожить оба главных препятствия
воссоединению России: самодержавие и крепостное рабство. "Опыт
всех народов и всех времен доказал, — писал Трубецкой, — что власть
самодержавия равно губительна и для правителей и для народов...
Нельзя допустить основанием правительства произвол одного чело-
века... Ставя себя выше закона, государи забыли, что они в таком слу-
чае [оказываются] вне закона, вне человечества". (77) Русский исто-
рик комментирует: "В силу равенства перед законом и по соображе-
ниям христианской морали автор конституции [речь идет о проекте
Муравьева] совершенно упраздняет крепостное право; все люди рав-
ны между собою и братья перед Богом, ибо рождены по воле Его для
блага, и все перед Ним слабы". (78)

Остальное, полагали декабристы, довершит просвещение. Разу-
меется, для этого печать должна быть свободна и личность неприкос-
новенна. ("Никто не может быть взят под стражу без того, чтобы в 24
часа ему были объявлены причины его задержания"). Правосудие
Должно отправляться только судом присяжных. Свобода создания
обществ и союзов, того, что впоследствии стало называться граждан-
ским обществом, должна стать полной. Граждане равны перед законом.

Нет нужды пересказывать здесь содержание этих конституцией-
^Ь1Х проектов, они широко известны. Достаточно заметить, что они
оразительно напоминают конституцию Соединенных Штато”
°^Лько вместо института президенства предлагалась конституцион
монархия и рабство было воспрещено законом). В основном сов

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

падало практически все, начиная от религиозной терпимости (все ве-
роисповедания свободны) и до принципа федеративного устройства
страны (вместо унитарной империи). "Федеральноеили союзное
правление, — писал Трубецкой, — одно соглашает величие народа и
свободу граждан". (79) Проект Муравьева предполагал администра-
тивное разделение федеральной России на 14 держав и две области,
каждую со своим двухпалатным парламентом и "начальником держа-
вы". (В руках федеральной власти оставались внешние сношения
и надзор за общим ходом судопроизводства и соблюдения конститу-
ции).

Важнее всего для нас здесь, однако, что в декабристском варианте
русской истории (даже в стоявшей особняком "Русской правде" Пе-
стеля с ее пристрастием к республике и унитаризму, резко отличаю-
щим ее от проектов Муравьева и Трубецкого) пропасть между патри-
цианской Россией и плебейским "народом" исчезала напрочь. "Не
может в России более существовать, — писал Пестель, — позволение
одному человеку иметь и называть другого своим крепостным рабом.
Рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно
непременно навеки отречься от гнусного преимущества обладать*
другими людьми". (80)

Соответственно не было больше нужды ни в особой категории
"Народности", включенной в государственную идеологию, ни в са-
мой такой идеологии, ни в вечных спекулятивных гаданиях по пово-
ду того, что на самом деле думает "Народ" о мире, о России и о са-
мом себе. Каждые несколько лет народ свободно высказывал бы то,
что он думает, на всеобщих выборах, точно так же, как на выборах во-
лостных, уездных и "державных", не говоря уже о независимой от го-
сударства прессе и об "обществах и союзах", в которых он должен
был составлять большинство.

Вместе с пропастью между двумя Россиями исчезала и нужда в
противопоставлении России Европе, православия "еретическому"
западному христианству, российской "духовности" европейскому
"мещанству" и внутри страны - "русского нерусскому". То есть во
всём, что, начиная от Ивана Аксакова и кончая Вадимом Кожино-
вым, представляет суть славянофильской традиции. Не было, одним
словом, необходимости в истерическом подчеркивании уникально-
сти России , проистекающем из комплекса неполноценности. Про-
сто потому, что самого этого комплекса не было бы. За отсутствием
национализма откуда взяться сверхдержавной болезни? И тем более
фантомному наполеоновскому комплексу?

д что было бы? Просто еще одна европейская великая держава,
разве что более свободная и политически прогрессивная, нежели ее
соседи. Повторилось бы, другими словами, то, что произошло с Рос-
сией в конце XV века в ее "европейском столетии", которое я так
подробно описал в " Истоках трагедии".

Разумеется, это не избавило бы страну от обычных в тогдашней
Европе откатов, кризисов, политических драм и разочарований. Зало-
гом тому служило хотя бы противоречие между конституционными
проектами Муравьева и Трубецкого и "Русской правдой" Пестеля, их
упорное подозрение, что он вовсе "не Вашингтон, а Буонапарте". И
все-таки согласитесь, это была бы совсем другая русская история. К
сожалению, однако, ей не суждено было состояться. Потенциальные
отцы-основатели европейской России оказались, в отличие от отцов-
основателей европейской Америки, насильственно изъятыми из об-
ращения. И началось двухвековое путешествие расколотой на непри-
миримые половины страны в средневековом пространстве.

Ибо разгром декабризма был вовсе не только несчастьем для не-
скольких сот великосветских и офицерских семей. Это была катаст-
рофа для великой страны: она оказалась обезглавленной, прошла,
можно сказать, через клиническую смерть. Удивительно ли, что оч-
нулась она от смертельного сна, на три десятилетия накрывшего ее
жандармской шинелью Официальной Народности, с совершенно
другими представлениями о патриотизме?

ФАНТАСМАГОРИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ
Мы уже слышали это от Александра Пыпина, закаленного литературо-
веда, увековечившего свое имя введением в оборот этого самого терми-
на. "Даже сильные умы и таланты сживались с нею, - объяснил он нам,
- усваивали ее теорию. Настоящее казалось решением исторической
задачи, народность считалась отысканною, а с нею указывался и предел
стремлений". (81) Владимир Соловьев тоже указал нам на "внутреннее
противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающе-
го, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязания-
ми национализма, утверждающего, что она и так всех лучше". (82)

Вот это и случилось с Россией, покуда находилась она в состоянии

клинической смерти, на десятилетия лишенная своей интеллекту-

ьной элиты. Патриотизм оказался подменен в ней национализмом.

^{СЛи б} термин этот не был так безнадежно скомпрометирован своей

язью с экономикой, можно было бы сказать, что русская интелли-

Дия оказалась "национализированной".

Отождествив "народность" с "патриотизмом", начальство прика-
зало считать пропасть между двумя Россиями несуществующей. И
новая поросль интеллектуальной элиты, выросшая под сенью "госу-
дарственного патриотизма", оказалась в плену у этой фантасмаго-
рии. С оговорками, с поправками, с исключениями, но она с нею со-
гласилась. Здесь был первый и самый глубокий корень духовной тра-
гедии, погубившей Россию в роковое десятилетие 1908 — 1917 гг.

И когда Джеффри Хоскинг много лет спустя недоуменно замеча-
ет, что по какой-то причине "ни один член Временного правительст-
ва так никогда и не понял, почему крестьяне в солдатских шинелях
покидали окопы и отправлялись домой", (83) объяснение этому по-
разительному феномену, не имевшему аналогов ни в одной другой
воюющей армии, лежит именно в фантасмагории Официальной На-
родности. Просто члены Временного правительства, агитировавшие
вместе со всей "национально-ориентированной" интеллигенцией за
войну до победного конца, и крестьяне в солдатских шинелях жили,
как и в прежние века, в разных странах, а думали, что живут в одной.
Первых обуревал "патриотизм", а вторые шли делить землю. Удиви-
тельно ли в самом деле, что Ленин, проживший почти всю сознатель-
ную жизнь в эмиграции и совершенно чуждый патриотической фан-
тасмагории, это понимал, а члены временного правительства, плоть
от плоти "национально-ориентированной" интеллигенции, - нет?

Четырнадцать лет спустя после своего постыдного бегства из Пет-
рограда , Керенский за ланчем в Лондоне со знаменитым магнатом
британской прессы лордом Бивербруком, так ответил на его вопрос,
могло ли Временное правительство остановить большевиков, заклю-
чив сепаратный мир с Германией: "Конечно, мы и сейчас были бы в
Москве". И когда изумленный лорд спросил, почему же они этого не
сделали, ответ был поистине потрясающим: "Мы были слишком на-
ивны". (84) Этот ответ (вместе с другими ему подобными) заставил
британского историка Орландо Фигеса прийти к совершенно естест-
венному заключению: "Основательней, чем что бы то ни было, лет-
нее наступление [1917-го] повернуло солдат к большевикам, единст-
венной партии, бескомпромиссно стоявшей за немедленный конец
войны. Если бы временное правительство заняло такую же позицию
и начало переговоры с немцами, большевики никогда не пришли бы к
власти".(85)

Вот вам, кстати, ответ на вопрос о действительной роли больше-
виков в убийстве России. Нет, они не выиграли схватку за власть.
"Национально-ориентированная" интеллигенция ее проиграла.

Большевики действительно были лишь пешками в этой фатальной
игре. И пройти в ферзи смогли они лишь благодаря странной поли-
тической наивности, по признанию самого Керенского, "ладей" и
"слонов", делавших в тогдашней России политику.

Но разве могло быть иначе, если две России, говоря на разных
языках, просто друг друга не понимали? В 1910-е точно так же, как в
1830-е. Один эпизод того же лета 1917-го, когда Керенский скоман-
довал то самое фатальное наступление на юго-западном фронте,
расскажет об этом лучше иных томов. Читатель, я полагаю, знает, что
армия в то лето его боготворила. Он был без всякого преувеличения
национальным героем России. Британская сестра милосердия с изу-
млением наблюдала, как солдаты "целовали его, его мундир, его ав-
томобиль, камни, на которые он ступал. Многие вставали на колени,
молились, другие плакали". (86)

Они ждали от него слова, что переговоры о мире начались, что
сроки назначены и к осени они будут дома. Ясно было, что Керен-
ский для них — тот самый "царь", которого ожидали они столетиями
и который наконец-то пришел даровать им мир и землю. Потому-то
и испарилось мгновенно все их благоговение, едва услышали они
вместо этого стандартную речь о "русском патриотизме" и пламен-
ный призыв воевать до победного конца. Он сам описал в своих ме-
муарах сцену, которая за этим последовала (еще раз доказав, что и
полвека спустя не увидел пропасти, отделявшей его и его соратников
от другой, крестьянской России, которая жила совсем иными пред-
ставлениями о мире, о себе и о начальстве).

А сцена была такая. Солдаты вытолкнули из своих рядов товари-
ща, самого, по-видимому, красноречивого, чтобы задал он от их име-
ни вопрос Министру-Председателю. Вопрос оказался на засыпку
"Вот вы говорите, что мы должны германца добить, чтоб крестьяне
получили землю. Но что толку мне, крестьянину, от этой земли, если
германцы меня завтра или через неделю убьют?" Не было у Керен-
ского ответа на этот совершенно естественный для крестьянина воп-
рос. И тогда он приказал офицеру отпустить этого солдата домой.
Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны".
Ошеломленный офицер, не веря своим ушам, даже не нашелся, что
ответить. Солдат от неожиданности потерял сознание. (87)

Затру_днение офицера понятно. Он ровно ничего не смог бы сде-

^ать' покинь тем же вечером его часть окопы и отправься она по до-

^ам (^Что> кстати, многие воинские части и делали — в самый разгар

^стУпления). Фигес, ссылаясь на этот эпизод, не мог удержаться от

Патриотизм и национализм в России. 1825-19р-|

замечания: "Керенский видел в солдате, задавшем ему вопрос, ис-
ключение, счел его уродом в армейской семье. Он явно не понимал
что миллионы других думают так же". (88) Я вижу здесь ярчайшее
свидетельство того, до какой степени не слышали, не понимали дру_г
друга две России — даже столько десятилетий спустя после того, как
николаевские политтехнологи впервые отождествили "Народность"
с патриотизмом.

СЛАВЯНОФИЛЬСКАЯ ФАНТАСМАГОРИЯ

Но лиха беда начало. То, что по казенной своей бездарности не смог-
ла вкоренить в подрастающую новую элиту Официальная Народ-
ность, увековечила конкурирующая националистическая идеология,
свободная, "хоровая", по выражению Герцена, Русская идея. Если го-
сударственный национализм с жандармской прямотой деклариро-
вал, что народность/"патриотизм" снимает с повестки дня вопрос о
пропасти между двумя Россиями, то славянофильство, чувствуя
фальшь полицейского решения вопроса, перевернуло проблему, по-
ставленную декабристами, с ног на голову.

Да, признало оно, пропасть существует, но происходит она из то-
го, что образованная Россия, соблазненная Западом и изнасилован-
ная Петром, изменила заветам "народного духа", отреклась от древ-
него национального предания, по сути предала свой народ (точно то
же самое, заметим в скобках, что проповедуют сейчас евразийцы). И
потому заполнить эту пропасть можно было отныне лишь одним спо-
собом. Образованной России предстояло раскаяться в своей гордыне
и в западнической петровской ереси и преклониться перед предпола-
гаемой "народною правдой". Не ей, изменнице, просвещать было
"простой народ", а ему, "Народу", в его средневековой темноте про-
светить Россию.

Ибо, как слышали мы уже от Константина Аксакова, "всямысль
страны пребывает в простом народе". И, как объяснил нам вполне
серьезно Достоевский, "мы, то есть интеллигентные слои нашего об-
щества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький,
очень ничтожненький... это мы должны преклониться перед правдою
народной и признать ее за правду даже в том ужасном случае, если она
вышла бы отчасти из Четьи Минеи". И как поучал нас, вспомним, Ба-
кунин, "народ наш, пожалуй, груб, безграмотен, но зато в нем есть
жизнь, есть сила, есть будущность, он есть, а нас, собственно, нет".

Разумеется, вся эта славянофильская фантасмагория была, как
мы уже знаем, заимствована у германских "тевтонофилов", противо-

поставивших в начале XIX столетия французскому рационализму и
наполеоновским армиям мистическую концепцию "Volk" (Народа)
как носителя высшей первозданной мудрости, утраченной в иллюзи-
ях века Просвещения. Мы помним, как талантливо адаптировали эту
романтическую концепцию славянофилы к совершенно непохожей
на немецкую российской реальности. Последствиям этой адаптации
суждено было стать роковыми.

Генрих Гейне, на себе ощутивший ее силу, предупреждал в 1830-е
французов, что они недооценивают власть идей. "Философская кон-
цепция, зачатая в глухой тиши профессорских кабинетов, — писал
он, - может разрушить цивилизацию".Вспоминая об этом предупре-
ждении Гейне, сэр Исайя Берлин заметил, что "наши [современные]
философы странным образом даже не подозревают об этом опусто-
шительном эффекте идей". (89) Историки, боюсь, тоже, - добавлю
от себя.

Так или иначе уже десятилетие спустя после интеллектуальной ка-
тастрофы, вызванной крушением декабризма и порожденным им
идейным вакуумом, когда, как вспоминал Герцен, не только "гово-
рить было страшно", но и "сказать было нечего", когда, другими сло-
вами, подрастающая культурная элита, оглушенная и растерянная,
оказалась особенно уязвимой к любой фантасмагории, очутилась она
под огнем разрушительной славянофильской идеи. Ей предложен
был совершенно новый взгляд на мир и на свою страну. Согласно
этому взгляду, Запад "гнил", а России, сохранившей свою уникальную
веру, полагалось его спасать. Согласно ему, самодержавие оказывалось
"самой свободной формой правления" (мы слышали, как запоздало
повторил это уже в 1998 году Кожинов), а высшим расцветом личности
предполагалось ее полное растворение в коллективе (общине). И судь-
ба "братьев-славян", как и вообще "идея славянства должна быть вы-
сшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения". (90)
Одним словом, современностью объявлялось средневековье.

Опустошительный, по словам Исайи Берлина, эффект того комп-
лекса идей, который по сути увековечил "государственно-патриоти-
ческую" Официальную Народность, был в том, что он окончательно
Разрушил декабристскую естественность и цельность политического
^мировосприятия культурной элиты России. Дал авторитетную интел-
^ектуальнук> санкцию и оправдание фантасмагорическим, средневе-
°вьщ представлениям о мире, о стране и — самое главное - о "На-
^Де • Представлениям, которые без такой санкции не приняли бы
^еРьез ни бюрократы, ни тем более серьёзные мыслители. Кончи-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

лось всё вот чем, и я постараюсь это еще раз сейчас показать: пусть по частям, по кусочкам, но проглотила славянофильскую наживку практически вся русская культурная элита. Включая западников оказавшихся в конечном счете "националистами с оговорками".

"МОЛОДЫЕ РЕФОРМАТОРЫ"

Первыми жертвами этой гремучей смеси из двух средневековых фан-
тасмагорий, казенной и романтической, пали "молодые реформато-
ры", пришедшие в правительство в конце 1850-х, в годы надежд и
очарований, когда все, чего так недоставало три десятилетия назад
декабристам, вроде бы наконец в России сбывалось. Эта блестящая
плеяда сорокалетних (братья Милютины, Сергей Зарудный, Андрей
Заблоцкий, Александр Головнин, Константин Грот, Петр Семенов),
выпускники лучших лицеев и университетов страны, вьшетевшие из-
под крыла самых либеральных членов императорской семьи, велико-
го князя Константина и великой княжны Елены, принесла с собою
неудержимый реформаторский порыв, административную энергию,
принципиально новые идеи и свежую кровь, а главное, всеобъемлю-
щий план реформы русской жизни.

Поначалу могло даже показаться, что декабристы воскресли. Или
по меньшей мере, что и впрямь явилось на российской сцене второе
их поколение. Герцен в знаменитой статье "Через три года" пошел
так далеко, что и самого Александра Николаевича причислил к моло-
дым реформаторам. (91) Как сказал один из ораторов на банкете, ор-
ганизованном Кавелиным 28 декабря 1857 года, "Господа, новым ду-
хом веет, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуем при
втором преобразовании России!" (92) Да и сами вернувшиеся с
каторги декабристы, (их амнистировали в 1858 году, хотя и не разре-
шили жить в столицах) словно бы подчеркивая эту параллель с моло-
дыми реформаторами, энергично включились в освободительную
кампанию - Е. Оболенский в Калуге, М. Муравьев-Апостол в Твери,
И. Анненков и А. Муравьев в Нижнем Новгороде.

Конечно, "просвещенных бюрократов", как назвал их американ-
ский историк Брюс Линкольн, посвятивший им книгу "В авангарде
реформ", тотчас и отдали под надзор бюрократических волков старо-
го режима. Но все равно контраст с подагрическими николаевскими
старцами, с этими, по выражению Герцена, "мозолями правительст-
ва", которые на протяжении целого поколения председательствовали
над огромной молчащей страной, был так разителен, что публика мо-
лодых реформаторов боготворила.

Как убивали Россию

У них было, казалось, всё, без чего задыхались декабристы. В пер-
вую очередь общественное мнение страны, которое с наступившей
гласностью стало могущественным лобби реформ. Никакой больше
не было нужды в подпольных диссидентских кружках, в конспира-
ции. И жандармов опасаться не приходилось. Без всякого офицер-
ского пронунциаменто могли теперь вершить политику наследники
декабристов. Могли, если б захотели, реализовать многое из того, о
_чем лишь грезили в своих конституционных проектах Никита Му-
равьев и Сергей Трубецкой, по крайней мере, ввести это в политиче-
ский, как теперь говорят, дискурс. Предводитель тверского дворянст-
ва Алексей Унковский писал в поддержку таких проектов: "Лучшая,
наиболее разумная часть дворянства готова на значительные, не
только личные, но и сословные пожертвования, но не иначе как при
условии уничтожения крепостного права не для одних лишь кресть-
ян, но и для всего народа".(93)

"Крестьянский вопрос касается не только уничтожения крепостно-
го права, но и всякого вида рабства",— вторил ему депутат от новгород-
ского дворянства Косаговский. (94) Это уже, согласитесь, действи-
тельно язык декабристов. Но лучше всех, пожалуй, описал тогдашнее
состояние умов главный покровитель "молодых реформаторов" в
правительстве, министр внутренних дел Сергей Ланской, делясь в
письме императору своими впечатлениями от беседы с одним из дво-
рянских депутатов: "Он положительно высказал, что помышляет о
конституции, что эта мысль распространена повсеместно в умах дво-
рян и что, если правительство не внемлет такому общему желанию, то
должно будет ожидать весьма печальных последствий". (95)

Что же сделали со всем этим бесценным капиталом наши "новые
декабристы"? Нечто прямо противоположное тому, чего от них
ожидали еще живые их предшественники. Такой проницательный
наблюдатель как Бисмарк, (который был в ту пору, если помнит чи-
татель, прусским посланником в Петербурге) лично знакомый с
молодыми реформаторами", разгадал их раньше других. "Николай
Милютин, — писал он, — самый умный и смелый человек из
прогрессистов, рисует себе будущую Россию крестьянским государ-
ством - с равенством, но без свободы".(96)

И тот же Брюс Линкольн не без удивления замечает, что в то вре-

' ^Как "европейцы практически единодушно видели в самодержа-
17R^{1 Тиранию}' ^за разрушение которой они боролись в революциях

^у> 1830 и 1848 <...> русские просвещенные бюрократы приняли
ститут самодержавия как священный".(97) Всякая параллель

с конституцией Соединенных Штатов, на которой так страстно наста-
ивали три десятилетия назад декабристы, сознательно отвергалась
Как бы пародируя знаменитую фразу своего современника президента
Линкольна "Power of the people, for the people and by the people" (власть
народа, для народа и через посредство народа), Николай Милютин
воскликнул однажды по-французски "Tout pour peuple, rien par le peu-
ple" (все для народа, ничего через посредство народа. 98).

И вообще не только призыв к конституции, но даже к любому ог-
раничению самодержавия представлялся им невыносимой ересью,
подозрительным смутьянством, заговором дворянских Робеспьеров,
т.е. точно тем же, чем казались декабристы Николаю. "Никогда, ни-
когда, никогда, пока я стою у власти, — говорил Милютин, - я не
допущу каких бы то ни было притязаний дворянства на роль иници-
аторов в делах, касающихся интересов и нужд народа. Забота о них
принадлежит правительству, ему и только ему одному..." (99) Удиви-
тельно ли в этом случае, что, как замечает русский историк, "при
благосклонной поддержке Милютина славянофилы получают
значительное влияние в губернских комитетах"? (100)

Вот заключения двух русских историков о результатах этой траги-
ческой метаморфозы. "Даже самые прогрессивные представители
правящих сфер конца пятидесятых годов, — говорит Н.И. Иордан-
ский, — считали своим долгом объявить непримиримую войну обще-
ству". (101) А вот Б.Б. Глинский: "догматика прогрессивного чинов-
ничества не допускала и мысли о каком-либо общественном почине
в деле громадной исторической важности, где был поставлен вопрос
о всех интересах отечества. Просвещенный абсолютизм — дальше
этого бюрократия не шла... Старые методы управления оставались в
полной силе и новое вино жизни вливалось в старые мехи полицей-
ско-бюрократической государственности". (102)

Но как понять эту метаморфозу, как объяснить, почему "новые
декабристы" оставаясь реформаторами и западниками, более того,
архитекторами Великой реформы, оказались тем не менее такой пол-
ной, такой безнадежной противоположностью старым? Что случи-
лось с русской культурной элитой конца 1850-х за одно поколение,
отделявшее их от конфронтации на Сенатской площади? Если верить
Грамши, для того, чтоб ответить на такой вопрос, надо сперва спро-
сить, какие идеируководили в это время умами. Спросим — и ответ
окажется очевидным.

Старые декабристы руководились европейскими идеями свободы
и просвещения. Новые — славянофильской интерпретацией немеИ"

ких романтиков, восставших против рационализма XVIII века. Разве
не отсюда убеждение Милютина, угаданное Бисмарком, что Россия
должна быть крестьянской страной с равенством, но без свободы?
Разве не отсюда апофеоз самодержавия и убеждение, что дворянство,
презренная "публика" в славянофильской интерпретации, может
лишь испортить дело, ибо "вся мысль страны в простом народе"?
Разве не отсюда предпочтение общинного землевладения обычному
в Европе землевладению индивидуальному?

Заметьте, что Унковский уже тогда понимал это точно так же, как
десятилетия спустя поймёт Столыпин. "Крестьяне, — писал он импе-
ратору вместе с четырьмя другими дворянскими депутатами (харь-
ковскими Хрущевым и Шретером и ярославскими Дубровиным и
Васильевым) только тогда почувствуют быт свой улучшенным, когда
они <...> сделаются собственниками, ибо свобода личная невозмож-
на без свободы имущественной". (103) А вот "новые декабристы" по-
чему-то оказались к этой простой идее глухи. И мысль о федерации
вместо унитарной империи, дорогая, как мы помним, старым декаб-
ристам, была им так же чужда, как мысль о конституции или о кре-
стьянине-собственнике. До такой степени чужда, что совет Николая
Милютина во время польского восстания 1863 года оказался прямо
противоположен совету Герцена (и, заметим в скобках, твердому убе-
ждению старых декабристов, что Польше должна быть предоставлена
независимость). Необходимо немедленно и любой ценой, писал он
царю, покончить с польскими волнениями, "иначе мы не только по-
теряем Польшу, но нам придется иметь дело со всей Европой". (104)

Короче, все три роковые "бомбы" замедленного действия, кото-
рым суждено было полвека спустя взорвать монархию в России, "раз-
рушить цивилизацию", по словам Гейне, заложены были в основание
Великой реформы именно ими, молодыми реформаторами, в кото-
рых либеральное дворянство 1850-х так страстно хотело видеть на-
следников декабризма. И заложены совершенно очевидно под влия-
нием гремучей смеси из двух "патриотических" фантасмагорий —
славянофильства и Официальной Народности.

Эти люди не только не использовали уникальный исторический
Шанс ликвидировать пропасть между двумя Росиями, в чем, собст-
^Венно, суть декабризма и состояла, они углубили и расширили ее до
Размеров катастрофических. И понимал это тогда вовсе не один Гер-
^Цен, подчеркнувший в открытом письме императору, что Великая ре-
Форма "не распутав окончательно старого узла, навязала к нему
^т°лько новых петлей, что если теперь не поспешить распутать их об-

щими народными силами, узел в скором времени затянется до того
что его разве мечом или топором перерубишь". (105) О том же писали
царю и пятеро уже цитированных смельчаков, пророчествуя, что Рос-
сия встала "на путь насилия, борьбы и печальных последствий". (106)

Да ведь никакой особой проницательности не надо было тогда,
чтобы все понять. Это било в глаза каждому, не потерявшему "чело-
веческого здравого смысла", говоря словами Зинаиды Гиппиус. Ну
подумайте, в момент, когда образованной России дарован был суд
присяжных, крестьянин становился "мертв в законе", вообще ли-
шался статуса субъекта права; в момент, когда городская Россия
устремилась к капитализму, Россию крестьянскую сознательно по-
гружали во тьму средневековья; в момент, когда во Франции и в
Германии вводилось всеобщее избирательное право, а в Англии да-
же консерваторы агитировали за его расширение, в России торже-
ственно подтверждалась гранитная незыблемость самодержавия.
Право, работа просвещенных бюрократов странным образом вы-
глядела бессознательным "разрушением цивилизации".

И никак, согласитесь, невозможно объяснить эту разрушитель-
ную работу, нежели ослеплением молодых реформаторов славяно-
фильской идеей, мистификацией, идеологическим искажением ре-
альности в умах вполне прагматичных и замечательно талантливых
администраторов. Попробуйте, если сможете, предложить другое
объяснение, кроме того, что в решающий, в поворотный в истории
России момент у руля ее оказались "национально-ориентирован-
ные" интеллигенты. Я не сумел...

Не пройдет и десятилетия, как обожаемое ими самодержавие хам-
ски вышвырнет "молодых реформаторов" из правительственных ка-
бинетов. И станут они недоумевать, что произошло с их детищем, Ве-
ликой реформой, и с Россией — и с ними самими. Предпоследний из
плеяды "просвещенных бюрократов" Александр Головнин, министр
народного просвещения, устраненный из правительства в середине
1860-х (один лишь Дмитрий Милютин усидел в военном министер-
стве до следующего кризиса) печально, как мы помним, сетовал: "мы
пережили опыт последнего николаевского десятилетия, опыт, кото-
рый нас психологически искалечил". (107)

Головнин оказался единственным из молодых реформаторов, кто
хоть в такой туманной форме признал мощь идеи, перевернувшей их
жизнь - и жизнь России. Беззаветно доверившись самодержавию,
они никогда не искали общественной поддержки, которая одна мог-
ла обеспечить им независимую политическую базу - и защиту от

придворных интриганов. Более того, они сделали все, чтобы растоп-
тать либеральное дворянство и его конституционные устремления. В
результате, подобно старым декабристам, они, едва пропала в них ну-
жда, подверглись остракизму, оказались изолированными и безжало-
стно вышвырнутыми из политического истеблишмента. Кавелин,
который так ничего и не понял, жаловался недоуменно: "Нас больше
не слушают, мы 'изменники родины', мы тайные враги самодержа-
вия, жалкие утописты и опасные мечтатели". (108)

Таков был конец несостоявшихся "новых декабристов", первых
"национально-ориентированных" интеллигентов в русской истории,
жертв средневековой идеи, искалечившей, по признанию Головкина,
их судьбу и судьбу их страны. Старшие хоть ушли в каторжные норы
с достоинством, оставив по себе светлую память, став навеки завет-
ным и священным воспоминанием европейской России. А этих про-
сто забыли...

ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Они, однако, оказались далеко не последними жертвами славяно-
фильской идеи. Куда более знаменитые имена следовали за ними,
многие из тех, кто вошел в непременную обойму учебников истории
и энциклопедий, имена блестящих мыслителей и оппозиционеров,
счастливо избежавших ловушки, в которую угодили молодые рефор-
маторы. Они (почти все) так же безоговорочно отвергли самодержа-
вие, как те его приняли. Но от загадочной и бесконечно интригующей
"Народности", завещанной им идеологией этого самого самодержа-
вия, и от крестьянской общины, которая по догадке славянофилов со-
ставляла ядро этой таинственной "Народности", отказаться они не
смогли. И от славянофильского презрения к обществу и его "болтли-
вым парламентам", увы, тоже. И в священную миссию России, кото-
Рой предстояло, как думали те же славянофилы, спасти Европу от
этих парламентов, одарив ее своей исконной "народной" мудростью,
верили они свято.

Список этих всем известных имен включал и Бакунина, и Герце-
^На> и Чернышевского, и Добролюбова, и Михайловского, и воспи-
танное ими мощное народническое движение, и выросшую из него
артию эсеров/трудовиков и, конечно же, их лидеров Керенского и
авинкова. Все они, каждый по-своему, пытались разгадать секрет-
^{Ыи К}°Д николаевской "Народности", добраться до сути того, что так
осталось для пост-декабристских поколений русской культурной
тайной за семью печатями — по другую сторону пропасти, в

той, темной для них, неизвестной им России. Ключевое слово здесь
разгадать.

Переходной фигурой тут выступил, наверное, Бакунин, который
как мы видели, с одной стороны, бунтарем был неисправимым, а с
другой, так никогда и не смог побороть в себе слабость к славяно-
фильской версии самодержавия. Мучительное недоумение сквозит
по этому поводу у русского историка, когда он цитирует письмо Ба-
кунина из сибирской ссылки Герцену, где "знаменитый анархист с
восторгом отзывается о программе генерал-губернатора Муравьева-
Амурского, четвертый пункт которой гласил: народное самоуправле-
ние с уничтожением бюрократии, а в Петербурге не конституция и не
болтливый дворянский парламент, а железная диктатура под эгидой
самодержавия". (109)

У Чернышевского уже и следа от этой бакунинской слабости к са-
модержавию не осталось, а славянофильская вера, преобразованная
во "врожденный социализм народа", - попрежнему там. К концу
столетия дело дошло до того, что, как писал в 1895-м Плеханову Эн-
гельс: "Положительно стало невозможно разговаривать с нынешним
поколением русских. Все они верят в коммунистическую миссию
России, якобы отличающую ее от всех прочих варварских [infidel] на-
ций". (110) Читатель знает теперь, откуда произошла эта вера.

ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ

Еще более драматично сложилась судьба третьего поколения "наци-
онально-ориентированной" интеллигенции, того, которому суждено
было завершить процесс "разрушения цивилизации", начатый Офи-
циальной Народностью. Тут самой блестящей и представительной
фигурой безусловно был Петр Струве, голубой воды западник (по
свидетельству Пайпса, он писал: "Я люблю европейскую культуру,
как солнце, как тепло и воздух... я не стану обсуждать свое западни-
чество, как любой приличный человек не станет [публично] обсуж-
дать свою нравственность". 111) По свидетельству В. Базарова, еще в
1890-е Струве говорил о выражении "Святая Русь" как о "славяно-
фильской мякине". (112)

Петр Бернгардович уже беспощадно отвергал и священное для
молодых реформаторов самодержавие, и священную для народников
крестьянскую общину. Более того, он был самым ярким либералом
российского западничества — и в борьбе против самодержавия, и в
борьбе против народничества (и в том и в другом Ленин перед рево-
люцией Пятого года был решительно на вторых ролях по сравнению

со Струве). Но и он в конечном счете проглотил славянофильскую
наживку. Отчасти случилось это, надо полагать, под влиянием Ивана
дксакова, который был кумиром его юности, отчасти из-за общей
интеллектуальной ситуации 1900-х, которая — со своим Цусимским
позором и разочарованием в революции - словно повторяла, как мы
видели, ситуацию 1870-х после Крымской катастрофы и разочарова-
ния в Великой реформе.

И конечно же, как и в 1870-е, когда впервые встала перед славяно-
фильством проблема собственной геополитики, едва лишь столкну-
лась с этой проблемой "национально-ориентированная" интелли-
генция в 1900-е, на первый план тотчас и всплыло, что бы вы думали?
Разумеется, то самое, что запрограммировано было в Русской идее с
самого начала: судьбы братьев-славян, Константинополь, проливы.
Это задним числом заключает Пайпс, что "прежде, чем он [Струве]
был чем бы то ни было другим — либералом ли, социал-демократом
или, как он сам себя позже называл, либеральным консерватором —
он был монархистом, славянофилом и панславистом". Странная, со-
гласитесь, характеристика для безусловного западника и "русского
европейца", каким рисовал его сам же Пайпс, посвятивший Струве
целую книгу. (113)

Путаница, впрочем, не удивительная. Не поняв феномена "нацио-
нально-ориентированной" интеллигенции, Пайпс просто капитули-
ровал перед сложностью проблемы. Ну, как в самом деле объясните
вы удивительное соседство таких двух полностью противоположных
по духу заявлений в одной и той же статье Струве:

"Меня, старого западника, на славянофильской мякине не прове-
дешь" и "Я западник и потому — националист"? (114)

Но ведь точно так же, если пренебрежем идеями Грамши и Со-
ловьева, не сможем мы объяснить, мировоззрение не только Струве,
но и вообще всех западников постдекабристской России. Ведь и Ми-
лютин, и Бакунин, и Чернышевский, и Бердяев, тоже, как Струве,
были западниками и тоже отвергали славянофильский антураж. Кро-
ме одного какого-нибудь его аспекта, который вдруг становился для
них священным, практически сводя на нет всё их западничество. Та-
кой оказалась мощь идейного наследства николаевской Официаль-
ной Народности, увековеченная славянофильством.

Я не берусь объяснить, по какой причине пренебрегла этим слов-
но бы очевидным обстоятельством западная историография России и
^Каким образом не нашлось в ней места ни свехдержавному соблазну,
ни даже замечательным прозрениям Соловьева. Мне странно, конеч-

но, что в почти тысячестраничном опусе Фигеса Соловьев упомянут
вскользь, да и то лишь как религиозный философ, а в двухтомнике
Пайпса и вовсе не упомянут. Какой-нибудь совершенно ничтожный
Саблер присутствует, даже с именем-отчеством Владимир Карлович
как положено, а Соловьева нету. Не знаю почему. Знаю лишь, что по-
куда западные историки России будут игнорировать роль национали-
стической идеи и ее решающее влияние на пост-декабристскую куль-
турную элиту, так и будут они, подобно Пайпсу, блуждать в трех со-
снах, рисуя ее лидеров как западников и славянофилов одновременно.
Что касается Струве, то никаким, конечно, исключением из пра-
вила он не был. Просто тот аспект славянофильской идеи, которым
соблазнилось его поколение русской интеллигенции, касался войны.
Той самой, которой, как точно предвидел Соловьев, суждено было
оказаться последней (за тот период, который охватывает эта книга).

"РАЗРУШЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ"

Впрочем, и начиналась-то вся эта история, как помнит читатель, то-
же с войны. Но тогда, в середине XIX века, главным двигателем "во-
енной партии" выступала крестоносная одержимость бездарного са-
модержца и имперская мечта его политтехнологов о Царьграде. В ту
пору Россия была "физически еще довольно крепка", по словам Со-
ловьева, чтоб выдержать катастрофу, проистекшую из Крымского по-
ражения, и ответить на нее полуевропейской полуреформой. Но уже и
тогда ведь ясно было, как сказал тот же Соловьев, что "недуг наш
нравственный... Россия больна". (115) Я назвал этот недуг сверхдер-
жавным соблазном. Полуреформированная, остановившаяся на пол-
дороге, повернутая лицом к прошлому, жила страна в ожидании беды.
Следующей войны во имя славянского дела она могла и не выдержать.

Надо отдать должное Александру II, он не хотел новой войны. Ни
следа крестоносной горячки его отца в нем не наблюдалось. Но под
боком у него был Аничков дворец, резиденция наследника, который
целиком стоял на славянофильской позиции и соответственно боль-
ше заботился о судьбе сербов и о Константинополе, нежели о судьбе
своей страны. И панславистская пропаганда "партии войны" Ивана
Аксакова неистовствовала (до такой степени, что, как мы помним,
императору лично пришлось убеждать английского посла в том,
что он панславистских идей не разделяет и чужой земли не нужно ему
ни пяди).

Тем не менее напор партии войны и новая "патриотическая" ис-
терия, обуревавшая элиту страны, уже и тогда, как помнит читатель,

оказались непреодолимы. Несмотря на сопротивление императора,
россия ввязалась-таки в Балканскую войну — и опять закончилось
все бесславным поражением, которое бесспорно назвали бы "ди-
пломатической Цусимой", случись оно тремя десятилетиями позже,
расплатилась страна за него в тот раз мини-гражданской войной,
убийством царя и геополитикой контрреформы, которая неминуе-
мо влекла ее к катастрофе.

И все-таки оба этих грозных предзнаменования и даже прямое
предупреждение Соловьева ровно ничему русскую элиту — и прави-
тельственную, и оппозиционную — не научили. Болезнь, увы, оказа-
лась уже неизлечимой. Начиная с января 1908 года, со статьи Струве
о "Великой России" (в 1914-м напишет он еще и восторженную ста-
тью о "Святой Руси", которую, как мы помним, случалось ему, и не
так уж задолго, обзывать "славянофильской мякиной"), страна
вступила в полосу новой, последней — "патриотической" истерии.
Только роль Аничкова дворца исполняла на сей раз Государственная
Дума, а роль старой гвардии Ивана Аксакова — "национально-ори-
ентированная" интеллигенция.

Так вот же она перед нами — разгадка парадокса самоубийствен-
ного поведения русской культурной элиты, в безумном порыве мили-
таристского энтузиазма "разрушившей цивилизацию". Историки,
как мы видели, пытались его разгадать, исходя из реалий рокового
десятилетия 1908-1917 годов. Не получилось. И теперь мы понимаем,
почему. Окопавшись на своем историческом пятачке, они лишили
себя возможности увидеть ретроспективу целого столетия национа-
листического развращения русской культурной элиты, столетия, сде-
лавшего этот парадокс неизбежным.

ШАГ ЗА ШАГОМ

Суммируем теперь вкратце историю торжества "особняческого" со-
блазна, вполне логично, как мы видели, приведшего императорскую
Россию к гибели.

Шаг первый. Поколение декабристов, готовое — и способное —
ликвидировать пропасть между двумя Россиями, дать им возмож-
ность снова заговорить на одном языке, воссоединив таким образом
страну, разгромлено. В стране образуется интеллектуальный вакуум.

Шаг второй. Николаевская диктатура вводит в оборот категорию
Народности" — в качестве кодового обозначения той второй Рос-
сии, что осталась по другую сторону пропасти. Из бездны интеллек-
катастрофы поднимается чудовище — тёмная идея, способ-

ная разрушить цивилизацию. С этого момента собственно народ пре-
вращается для русской культурной элиты в "Великого немого", _в
сфинкса, гигантскую загадку которого "умом не понять" и которую
каждое новое поколение старается разгадать по-своему, вкладывая в
нее свои, преобладающие в его время стереотипы. Хуже того, связав
в уваровской триаде загадочную "Народность" с православием и са-
модержавием, диктатура начинает процесс деевропеизации или, если
угодно, "национализации" культурной элиты.

Логика тут была простая. Поскольку ни в одной другой великой
европейской державе нет ни православия, ни самодержавия, ни вооб-
ще государственной идеологии, Россия начинает выглядеть в глазах
своей культурной элиты страной ни на кого не похожей, уникальной,
неевропейской. Беда усугубляется еще иллюзией военного всемогу-
щества, вирусом сверхдержавной болезни. Деградация ослепленного
патриотизма началась. Еще не поздно преодолеть ее, есть еще время
вернуться к рациональной декабристской самокритике, но...

Шаг третий.Конкурирующая националистическая идеология,
славянофильство, довершает вместо этого процесс деградации осле-
пленного патриотизма. Перехватив из рук угасающей Официальной
Народности знамя православия и самодержавия как системообразу-
ющих структур государства российского, славянофилы добавляют к
ним еще два элемента: крестьянскую общину и беззаветную предан-
ность общеславянскому делу, отождествленные ими с Русской идеей.
То есть со священной миссией России на этой земле. Поскольку ни
одно другое европейское государство никакой такой миссии не име-
ет, а крестьянской общины и подавно, Россия окончательно превра-
щается для своей культурной элиты в страну неевропейскую, в един-
ственный сосуд истинного христианства в мире. Именно это и назвал
Соловьев национальным самодовольством.

• ⇐ Назад
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 23
• 24
• 25
• 262728
• 29
• Далее ⇒