НИКОЛАЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ДВОРЦОВ 1 страница
МЫ ЖИВЁМ НА АЛТАЕ
У КАЖДОГО СВОЁ
В одной руке у Фёдора Ивановича совковая лопата, другой он берёт из круга глину, мнёт её — глина ползёт между пальцев. Серые, засученные выше колен штаны и синяя рубашка на заведующем овцефермой забрызганы. Брызги напоминают большие веснушки. Ноги тоже в глине — точно в коричневых чулках.
— Середину, середину промешивай!.. Чего топчешь на одном месте! — говорит Фёдор Иванович сынишке, а сам подвёртывает круг — поддевает с краёв лопатой глину и бросает её под ноги гнедухе.
Боря изо всех сил тянет левый повод, босыми ногами сердито хлопает по ребристым бокам лошади. Она упрямится: надоело с самого утра кружиться, да и старые ноги тяжело вытаскивать из вязкого месива; хочется побродить по лугу, около речки, или, уткнув тяжёлую голову в колоду, вздремнуть в прохладной конюшне.
Невесёлое настроение и у мальчика. Сидеть с самого обеда на костлявой спине полусонной гнедухи оказалось совсем не интересно. Может, в иное время было бы ничего... Вот, если бы разогнать лошадь вовсю по дороге, да чтобы товарищи увидели — тогда да... А то еле-еле плетётся... И зачем только он, Борька, заскочил домой. Не попадись на глаза отцу, пришедшему обедать, гулял бы теперь с товарищами за рекой, собирал бы смородину да чернику. Хотя он вчера смородины так наелся, что и теперь вспоминать о ней тошно, а зубы скрипят от оскомины. А захотел — пошёл бы рыбачить... Рыбы тоже за лето половил немало. А вот Валерка определённо затеял что-то интересное. Чудной он! Водиться с ним — горе одно. То дома сидит и никуда его не утянешь — читает да рисует цветными карандашами, а то вдруг ни с того, ни с сего разойдётся — удержу нет. Того и гляди, влетит из-за него. Это он на прошлой неделе придумал привязать Иванову Полкану за хвост старый котелок. Вот была потеха! После дядя Василий здорово допытывался, чьих рук это дело.
Сегодня, когда Боря с отцом шли на ферму, Валерка как из-под земли вынырнул. Он дёрнул Борю за подол рубашки, дескать, задержись: дело секретное есть. Почувствовав на себе укоряющий взгляд Фёдора Ивановича, Валерка спохватился, бойко крикнул:
— Здравствуйте, дядя Федя!
— То-то, орёл! Забываешься? — строго сказал заведующий фермой, пряча в усы улыбку.
Когда Фёдор Иванович скрылся в переулок, Валерка драчливым петушком подступил к товарищу.
— Хочешь узнать великую тайну? Говори сразу!
От неожиданного вопроса Боря растерялся, молча смотрел на узкое лобастое лицо товарища. Обычно бледное, оно теперь играло румянцем, а большие серые глаза возбуждённо блестели. Валерка выхватил из-за пазухи конверт из белой плотной бумаги.
— Читай! Да не хватай, из моих рук читай!
—«Совершенно секретно. Вскрыть ровно в 18.00, то есть в 6 часов вечера». Что это? — нетерпеливо спросил Боря.
— Великая тайна. Хочешь знать?
—А чего спрашиваешь? — обиделся Боря.
— Если распечатаешь не вовремя, дружить не стану, да вот этого ещё получишь, — Валерка показал товарищу крепко сжатый кулак и только после этого отдал конверт.
Теперь, поминутно ёрзая на спине гнедухи, Боря думал о Валеркиной великой тайне. И чем ниже опускалось солнце, тем беспокойнее становился мальчик. Искоса поглядывая на отца, Боря всё более убеждался в том, что отпрашиваться у него бесполезно — он сегодня не в духе. Это чувствуется и по его разговору, и по тому, как сошлись над переносьем седые лохматые брови и как закусил он нижнюю губу. Верные признаки... Боря даже знает причину расстройства отца.
- Ты, Борька, крутишься юлой, а за лошадью не глядишь — совсем встала.
Мальчишка, клонясь назад, сердито дёрнул опущенные повода:
— А куда торопиться? Всё равно мазать некому?
Фёдор Иванович сам знал, что мазать кошару некому. Ещё больше хмурясь, он молча набрал в корзину мякины, растряс её ровным слоем по кругу, потом сказал не то сыну, не то самому себе:
— Нынче приготовим, а завтра, может, мазать начнём.
— Добрый день!
Фёдор Иванович оглянулся и сразу повеселел. На лёгких дрогах сидел Виктор Сергеевич Кондратов, парторг колхоза. Одна нога у него неподвижно вытянута на кошме, а другая свисла с дрог, чуть касаясь хромовым сапогом пыльного придорожного конотопа. Сухощавое лицо парторга спокойно, глаза смотрят умно и пытливо. Оставив корзину, Фёдор Иванович радостно протянул парторгу руку, но, заметив, что она в глине, смущённо опустил.
— Ничего. — Парторг поймал широкую, сильную ладонь заведующего фермой, затем шутливо обратился к Боре: — Не задремли, а то свалишься. Хотя и не больно будет, но позорно для такого парня.
Загорелое лицо Бори расплылось в довольной улыбке. Он хотел сказать, что ни за что не упадёт. Если даже вскачь помчится, и то не упадёт, но парторг уже повернулся к Фёдору Ивановичу и о чём-то серьёзно заговорил. Мальчик, не зная что делать, начал усиленно тормошить лошадь, а сам думал о Викторе Сергеевиче. Совсем он не похож на других. Другие не замечают ребят, вроде сами никогда маленькими не были. А Виктор Сергеевич не такой. Он то расскажет что-нибудь интересное, то возьмётся расспрашивать. Весёлый. И всё знает. Ему бы учителем быть, вместо Ираиды Александровны. Та только строжиться умеет.
Чёрные круглые глаза Бори ласково взглянули на парторга. Мальчик прислушался к разговору.
— Виктор Сергеевич, до каких же пор мы будем шарахаться из стороны в сторону? — Лицо заведующего фермой стало суровым, лохматые брови опять сошлись, у переносья.
На недоуменный взгляд парторга Фёдор Иванович ответил:
— Забрал у меня Григорий Данилович Анисью с Матрёной. Что хочешь теперь, то и делай. Я, конечно, понимаю, что уборка самое важной, но и остальное забывать нельзя. Работы у меня по ферме уйма. И всё надо сделать засухо, не дожидаясь холодов и слякоти. Глину вот с Борькой месим, а ведь она засохнуть может.
Виктор Сергеевич, перехватив в другую руку вожжи и чуть покачиваясь, щуря вдаль устремлённые глаза, задумался. И вдруг тепло и подкупающе улыбнулся:
— Прав ты, Фёдор Иванович, согласен с тобой. Много у нас ещё недостатков. Сейчас иначе надо вести хозяйство, а главное, мало у нас ещё чуткости ко всему новому, передовому. — Замолчав, парторг опустил голову, но через секунду опять вскинул её. — Знаешь, что на Волге делается?
— Как же, внимательно слежу. Небывалые дела...
— Стройки коммунизма! Всей страной, всем народом создаются они. Мы ведь, Фёдор Иванович, тоже не стоим в стороне. Думаешь, артельный хлеб, мясо, шерсть с твоих овец не идут для строек коммунизма? Идут. И надо всего больше. Эх, если бы наш колхоз покрупнее был!
— Да, — согласился заведующий овцефермой, — в большом хозяйстве свободней разворачиваться.
— Пойми, Фёдор Иванович, само время заставляет нас трудиться производительней. Об этом каждый должен подумать. Не велики, скажем, доходы от твоей фермы. А как их повысить? Ты подумал?
Фёдор Иванович, потупясь, чуть обиженно заметил:
— Зоотехника у нас нет, а я — что, хоть и подумаю — всё равно ни к чему не приду.
— Прибедняешься, — засмеялся Виктор Сергеевич, и засунул под кошму руку. — Почитай вот, а вернусь из района — побеседуем.
Взяв у парторга тонкую книжечку, Фёдор Иванович признался:
— Об этом давно думаю. Нынче же прочту.
Он поставил ногу на ступицу, достал из кармана кисет.
— К Аркадию Николаевичу, поди, едешь?
— Ну да, в райком партии...
— Заглядывал он ко мне третьего дня, — не без гордости сказал Фёдор Иванович, — осмотрел всё, к отаре съездил. Кажется, доволен остался. Душевный он человек. Кланяйся ему от меня.
— Обязательно, — закуривая папиросу, пообещал Виктор Сергеевич. — А насчёт людей я поговорю с Григорием Данилычем. Два человека судьбу уборки не решают. Да, собственно говоря, она уже решена. Тоня Кошелева показала, как надо работать на комбайне. Первое место в районе заняла.
Он вдруг взглянул на часы и заторопился. Крепко пожав руку Фёдору Ивановичу, парторг приветливо кивнул Боре и тронул вожжи. Дроги мягко покатились. Фёдор Иванович неотрывно смотрел в чуть ссутуленную, обтянутую кителем спину парторга. А когда дроги поднялись уже на увал, он неожиданно спохватился. Сорвался с места, замахал рукой с зажатой книжкой.
— Ви-и-икто-о-р Сергееви-и-ч! Не слышит. Досада какая!
ВЕЛИКАЯ ТАЙНА
Уехал Виктор Сергеевич, и опять стало тягостно и скучно. Солнце, казалось, выбилось из сил брести неоглядными степными просторами и вот, наконец, начало тонуть в кудрявом березняке за рекой.
Боря хмуро и нетерпеливо следил за каждым движением отца. Пробуя глину на пальцах, Фёдор Иванович медленно прошёл по кругу, стараясь скрыть улыбку, но мальчик догадался о ней по тому, как под козырьком картуза разгладились бугристые складки на лбу, а лохматые брови заняли своё обычное место.
— Прямо сметана получилась. Хватит, сынок, выезжай.
Боря обрадовался. Он давно ждал этих слов.
— Устал, поди? Ничего. От работы тело устаёт, а на душе легче становится.
Держась за гриву гнедухи, мальчик ловко скользнул на землю и еле устоял на онемевших ногах.
— Помойся вон из ведра, — предложил отец, — а я сдам лошадь, потом приберёмся, встретим отару и пойдём домой. Бабушка обещала на ужин кашу полевую. Ты же любишь её?
Боря улыбнулся, но тут же задумался. Его полное смуглое лицо с чёрными пытливыми глазами стало не по-детски серьёзным. Идти вместе с отцом с фермы широкой улицей деревни — великое удовольствие для Бори. Чуть покачиваясь, отец шагает всегда уверенно, свободно. Встречаясь с колхозниками, он неторопливо приподнимает над головой старенький картуз с высокой тульей. С иными перебрасывается словами, а то ненадолго останавливается, закуривает. Боря старается идти в ногу с отцом и тоже чуть покачивается. Но это нелегко. Чтобы не отстать, приходится шагать необыкновенно широко, а иногда и торопливо подскакивать. Зато взгляды встречных ласковы и уважительны. Они ясно говорят: «Борька молодец, не баклушничает, а отцу помогает. У него даже ноги в глине».
В такие минуты Боря уверен, что он уже не мальчишка, не школьник, а большой, настоящий парень, такой, каким был его дядя Никита. Вот только ростом он маловат. Валерка вон ровесник, а насколько выше! Как поливной растёт. Лёнька и тот обогнал... Недавно мерились, так он почти на два пальца выше. А Лёньке, видать, мало этого, уверяет: «У меня ноги кривые, если их выпрямить, на целую ладонь больше буду».
Боря даже матери жаловался на свой рост. Она смеётся. Говорит: «Что толку из Валерки — большой, а жидкий, тонкий, как подсолнух. А ты у нас как сбитый». Боря подумал и согласился. Дело, конечно, не в росте, а в силе. Он же, Боря, всех товарищей побарывает. Потом и взрослые не все бывают большими. В общем, Боря при всяком удобном случае старается показать себя солидным человеком. За стол он садится важно и обязательно рядом с отцом. Разговаривает неторопливо и не своим, мальчишеским голосом, а нарочито грубым, как у больших. Бабушка однажды пристыдила, хоть сквозь землю проваливайся. «Чего ты, — говорит, — Борька, выкамариваешь? Глядеть тошно...» Вот ведь какая! Зато кашу полевую она варит замечательно. При мысли о каше Боря облизал обветренные губы. Что может быть вкуснее полевой .каши, заправленной свиным салом, пережаренным с луком? Полевой она называется потому, что варится не в печи и не на примусе, а на вольном воздухе, в огороде, и от этого, кажется, пропитывается какими-то особенно приятными степными запахами.
Вспомнив о письме, Боря поспешно схватился за карман. Бумага захрустела под пальцами. Мальчик поскрёб в нерешительности вихрастый затылок. Плюнуть на все эти тайны? Попроситься у отца съездить на гнедухе на речку, помыть ей ноги. Кулаков Валеркиных он, конечно, не боится. Но другая мысль тут же перебила всё: «А если вправду Валерка что-нибудь придумал? Он может».
— Я пойду домой? — нерешительно спросил Боря.— Телка пригоню, а то бабушке некогда. Ноги я дома помою.
— Ладно, — согласился отец.
Боря радостно шмыгнул носом и с подскоком, стремительно помчался пологим склоном к деревне. Синяя сатиновая рубаха вздулась на спине.
В магазине прохладно и тихо. Пол обильно побрызган водой и подметён. Пахло одеколоном, уксусной эссенцией, селёдкой и ещё чем-то. Но Боря ничего не почувствовал. Он даже не обратил внимания на приветливо улыбающегося продавца Антоновича. Прямо с порога Боря бросился к часам-ходикам. Навалившись на прилавок, долго смотрел на них. Ну, конечно, он опоздал. Короткая стрелка была между шестью и семью, а длинная на восьми. Значит, время сорок минут седьмого, или без двадцати семь — это всё равно. Но чтобы не ошибиться, Боря посчитал время так, как учила бабушка — по промежуткам между цифрами. Пять минут в каждом. Получилось то же самое. Пропала великая тайна.
Огорчённый, Боря дошёл до порога и остановился, опять взглянул на часы.
«Они ненормальные, убегают», — подумал Боря. Вот дома у них часы — никогда не врут. Большой с жёлтым ободком маятник тикает совсем не так — важно, с расстановкой. На тех бы посмотреть... А эти определённо врут. Сейчас он вскроет письмо — будет самый раз. Боря выбежал из магазина, завернул за угол и сунул руку в карман, но конверта в нём не оказалось. Полез во второй — и там пусто, если не считать шпульки, резинки для рогаток и нескольких гвоздей.
У Бори перехватило дыхание. Бледнея, мальчик потряс подол рубахи, одну и другую штанины, осмотрел вокруг траву — письма не было. Не оказалось его и в магазине. Тщательное обследование тропинки, по которой он шёл с фермы, тоже не принесло результатов. Письмо исчезло, а с ним исчезла и великая тайна. Вот досада!
Домой Боря возвращался вконец расстроенным. На высоком столбе ворот сидел Лёнька Щукин, болтая своими кривыми, похожими на ухват ногами. Веснущатое лицо с приплюснутым носом было беспечным. Стараясь обратить на себя внимание Бори, Лёнька пронзительно свистнул в пальцы. В иное время Боря обязательно остановился бы, поговорил с товарищем, а теперь только взглянул на него исподлобья.
— Ишь, куда занесло, — заметила колхозница, загоняя во двор телёнка. — Как разбойник свищет.
— Настоящие разбойники и есть, — подхватила вторая. — Совсем распустились. Прошлую ночь у Кати молоко с полки опрокинули, а у меня гряду помидор снесли начисто.
« Кто это устроил?» — подумал Боря, стремясь ускоренными шагами миновать женщин.
—А, попался!.. Изменник! — грозно выкрикнул Валерка, внезапно выныривая из-за плетня. Лицо у него было таким свирепым, что Боря растерялся и не находил слов. Часто моргая, он с тяжёлым вздохом признался:
— Потерял я конверт.
Валерка бегал за плетнём, кричал, махал руками и, наконец, устало вздохнув, попросил рассказать, как всё произошло.
- Чудак, — остывая, укоряюще сказал он. — В письме вся великая тайна описана. Найдёт кто-нибудь... Знал бы — не связывался с тобой.
Боря обиженно молчал, затем решительно повернул, показывая, что он намеревается уйти.
- Ладно, надулся, как индюк, — с поспешностью» примиряюще сказал Валерка. — Лезь сюда!
Боря только и ждал этого. Схватившись за кол, он ловко перемахнул через низкий, утопающий в лебеде плетень.
ПЕЩЕРА
Там, где плетень упирался в жёлтый, обрывистый берег реки, неприметно стояла баня. Её плоская глиняная крыша буйно заросла бурьяном, а сама она покосилась и настолько осела, что почти сравнялась с землёй. Вокруг беспорядочно толпились подсолнухи. Одни из них запоздало цвели, другие, уронив жухлые лепестки, дозревали. Чтобы уберечь тяжело сникшие корзинки от надоедливых воробьев, мать Валерки наиболее крупные из них искусно обернула бумагой и старыми тряпками.
Сюда и привёл Валерка своего товарища.
— Сейчас ты увидишь пещеру великой тайны, — важно сказал Валерка, и серые глаза его стали строгими. В голосе тоже пропало всё прежнее добродушие.
—Пещера... Сроду ты чего-нибудь выдумываешь... — ухмыльнулся Боря, но за товарищем последовал по пятам.
Ещё только смеркалось, а в бане уже было темно и необыкновенно тихо. Пахло пареным берёзовым листом и горько-удушливой полынью. Когда Валерка, шагнув от порога, исчез в темноте, Боря напряг ноги и крепче сжал в ладони ручку двери.
От вспышки спички темнота, дрогнув, нехотя расступилась. На стенах закачались несуразные тени. Валерка зажёг на припечке маленькую лампу без стекла. Против оконца висела большая карта Советского Союза. Вокруг печи, с огромным вмазанным котлом, стояли вырубленные с корнем кусты сизой полыни. Низкая широкая лавочка была искусно оплетена повителью. Её плети чудными гирляндами свисали и с потолка. Пол был устлан душистым мхом, а полок разноцветной бумагой.
— Ну, что, нравится? —спросил Валерка товарища.
Продолжая стоять у порога, Боря смотрел на всё широко открытыми, неморгающими глазами.
— Проходи. Садись. Эх, свет электрический далеко тянуть, а то бы устроил... — Эти слова Валерка сказал таким тоном, как будто устраивать свет для него было делом давно привычным.
Валерка достал с полка отцовскую полевую сумку. В ней оказались цветные карандаши «Тактика», большой в чёрном клеёнчатом переплёте блокнот, но главное, отчего у Бори завистливо дрогнуло сердце, — компас и карманные часы. Правда, у часов совсем не было стрелок, но они блестели, как кусочек солнца, и если их сильно тряхнуть и сразу приложить к уху, то можно было слышать сбивчивое тиканье.
— Где взял?
Валерка будто не слышал. Торопливо заговорил о другом.
Когда все предметы были тщательно исследованы и Валерка снова сложил их в сумку, Боря вспомнил другое. Пещера, часы, компас, — конечно, большое дело, но разве в этом великая тайна? И почему Валерка так разошёлся у плетня?
Обо всём этом Борю так и подмывало спросить товарища. И лишь опаска, что Валерка может заартачиться и ничего не сказать, удерживала мальчика. Приходилось терпеливо ждать.
Закрыв сумку, Валерка положил её на колени и уставился в тёмный угол. Потом, не меняя положения, вдруг спросил:
— Ты Петра нашего не забыл?
— Ещё бы... На ходулях-то нас учил?.. Помнишь, как ты ревел, когда я нечаянно наступил тебе на ногу?
Отслужился он... Вчера письмо прислал. Ехал домой да остановился по пути в Сталинграде, на строительство гидростанции посмотреть. Вы, говорит, представить себе не можете, что тут творится. Остался Пётр в Сталинграде. Там любому делу можно научиться. Пётр на курсы машинистов поступил. На экскаваторе будет потом работать, — звонко выпалил Валерка. — Только я никак не пойму, как можно Волгу запрудить. Наша речушка вон какая... Летом почти совсем пересыхает, и то два раза плотину срывало. А Волга ведь как море.
Валерка пододвинулся к товарищу и, понижая голос, спросил:
— А что если поехать туда, к Петру, самим всё посмотреть? — Бледное лицо Валерки разрумянилось. Он подскочил к карте. — Тут ведь не очень далеко. Смотри, от Барнаула до Новосибирска, потом на Москву. Там Ленина в Мавзолее посмотрим. А вот Сталинград. — Валеркин палец остановился на красном кружке, над которым чётко написано: «Сталинград». — Ты согласен?
— Чего согласен? — растерялся Боря.
— Чего!.. Чего!.. Ехать со мной? — раздражённо бросил Валерка.
— Одним?
— Ну, а с кем же? Конечно, одним. Поди, не первачи.
— Это как ;же? Скоро в школу... И дома ни за что не отпустят.
— Ты как маленький. Мы и спрашиваться не будем. Убежим! Денег на дорогу я возьму. Копилку свою разорю. Согласен? Школа никуда не денется. Знаешь, мы там будем учиться. — Валерка снова вплотную подсел к товарищу и начал рассказывать всё, что слышал по радио и читал о Сталинградской гидроэлектростанции.
Боря слушал эти горячие слова, и нетерпение всё больше овладевало им. Ёрзая по низенькой скамеечке, он часто смотрел то на Валерку, то на карту, где чётко выделялась синяя ветка далёкой и заманчивой Волги. Вон какая широченная! А ведь они с Валеркой тоже могут помогать взрослым. Мало ли там всякой работы? Хотелось сейчас же ехать в Сталинград. Ведь его в гражданскую войну сам Сталин от беляков защищал. Но как бросить дом, школу, колхоз и уехать? Вот если бы отсюда великим стройкам помогать. Как Виктор Сергеевич говорил...
ДОМАШНИЙ РАЗГОВОР
Когда Боря подошёл к дому, на небе уже высыпала густая звёздная россыпь. Мальчик прошёл во двор. Из широко распахнутой двери падал на крыльцо яркий электрический свет.
На огороде светлячками мерцали искорки затухающего костра. «Значит, правда бабушка полевую кашу варила». Боря смаху прыгнул на вторую ступеньку крыльца.
В коридоре на широкой сосновой лавке сидела мать, опустив сильные загорелые ноги в алюминиевый таз. Чёрные толстые косы, сбежав по груди, свились кольцами на её коленях. На красивом, ещё молодом лице матери разлилось приятное, чуть усталое довольство, какое обычно бывает у человека, хорошо потрудившегося день. Услышав шаги Бори, она приподняла опущенные ресницы и улыбнулась приветливо, тепло.
Бабушка в фартуке хлопотала на кухне.
На столе белела горка фарфоровых тарелок. Заметив внука, бабушка положила на угол стола горсть ложек и удивлённо развела руками:
— Заявился, шатущий? Ой, шатущий! Где же тебя носило? Отцу сказал, что бабушке помогать пойдёшь, а сам и носа не кажешь.
Сидевший на диване отец опустил развёрнутую газету, строго глянул на сына поверх очков с чёрными роговыми ободками.
— Выходит, обманом занимаешься? — внушительно спросил он. — Нехорошо.
— Чего же тут хорошего? — опять вмешалась бабушка. — Беда с ним, целыми днями мыкается, в дом не заглядывает.
— Ну, хватит, — примиряюще сказал отец, — мой ноги да умывайся. И, когда Боря вышел в коридор, добавил: — Надо и то понимать — мальчишка он, всякому в его годы побегать охота.
— Потакайте, потакайте... Совсем избаловали.
«Вот уеду с Валеркой — по-другому заговорите», —мысленно ответил бабушке мальчик.
Вошла мать, и все сели за стол. Ужинали молча. Мать, всегда оживлявшая семью шутками, на этот раз была молчалива, казалось, чем-то озабочена.
После ужина перешли в горницу. Одна бабушка осталась на кухне убирать со стола и мыть посуду.
Мать, отодвинув цветистую занавеску, за которой стояла сверкавшая никелем кровать, принялась стелить постель.
— Опять читать будете? — спросила она, взбивая подушку на Бориной кроватке.
— Почитаю, а потом в правление схожу, с Григорием Данилычем потолковать надо.
Боря хотел ложиться спать, но вспомнил о книжке, взятой три дня назад у Лёньки, решил посмотреть её. Подошёл к этажерке. На верхней полочке ровным рядом стояли книги отца. Боря несколько раз перелистывал их. Они казались совсем неинтересными: овцеводство, полеводство, толстые тома в хороших переплётах.
Следующей была полочка Бори. На ней стояли школьные учебники, «Два капитана», томик избранных произведений Гайдара, «Белеет парус одинокий».
С очками на лбу, попыхивая папироской, отец прошёл несколько раз по половику, постоял против портрета своего младшего брата Никиты, погибшего под Берлином, тяжело вздохнул и сел за стол. Надвинув на нос очки, раскрыл подаренную Виктором Сергеевичем книжку.
Читая страницу за страницей, Фёдор Иванович всё ниже и ниже склонялся над столом. Он уже не слышал ни мерного тиканья часов, ни весёлой песни репродуктора.
Скрипнула сетка кровати, колыхнулась занавеска, послышался тяжёлый вздох. Фёдор Иванович поднял голову:
— Ты что, Ксюша, иль нездоровится?
— Беспокойство берёт. Приболела Радость. Проведать надо, как бы хуже не стало ей. Может, ветеринара пригласить придётся.
— Что с ней?
— Сама не знаю. Раздулась. Не объелась ли? — В цветистом халате мать вышла на середину комнаты, торопливо собирая в узел рассыпанные по плечам волосы.
— Может пойти с тобой?
— Нет, Федя, я скоренько. — Мать набросила на голову клетчатый платок и вышла.
Фёдор Иванович, комкая в ладони бороду, опять уткнулся в книжку. В ночной тишине слышно было, как мять, шлёпая чувяками на босу ногу, спустилась с крыльца, хлопнула калиткой.
— Больше ста килограммов живой вес! — воскликнул Фёдор Иванович и порывисто поднялся, потянулся на подоконник за папиросами. — Вот это баранчик! Понимаешь, Борька! Ничего ты не понимаешь, мал ещё. Вот если бы Никита был. Тот — да...
Боря, в самом деле, ничего не понимал. Смотря на отца, он заметил только одно — необыкновенно молодой блеск его глаз.
Фёдор Иванович то возбуждённо ходил по комнате, оставляя за собой сизые хвосты дыма, то подолгу стоял около раскрытого окна, всматриваясь в темноту летней ночи, что-то бормотал, ероша бороду.
Скользнув по окнам ослепительным светом, стремительно промчалась со станции колхозная автомашина. И снова тихо, тихо. Но вот опять хлопнула калитка, опять послышались знакомые шаги.
По тому, как мать улыбалась с порога, Боря и Фёдор Иванович поняли, что с Радостью всё благополучно.
— Ксюша, — подошёл к жене Фёдор Иванович. — Ох, и тонко наш Виктор Сергеевич к человеку подходит. И вперёд далеко видит.
— Хороший он... настоящий секретарь, — согласилась мать. — А к чему это ты говоришь?
Фёдор Иванович взял руку жены.
— Присядем. Я всё по порядку растолкую. Был он у меня перед вечером. Плохо, говорит, мы всё новое, передовое перенимаем. В теперешнее время это никуда не годится. Мы, говорит, коммунизм строим. Поэтому каждый должен стараться производительней работать. Если в колхозе, скажем, увеличится настриг шерсти или надой молока, значит строительству в Сталинграде или Куйбышеве облегчение от этого, большая помощь. Ведь одной семьёй живём... Сказал и подаёт вот эту книжечку, — Фёдор Иванович потянулся к столу. - Взглянул я на неё — и сердце дрогнуло. Только виду не подал. А сейчас почитал и совсем расстроился. Ты понимаешь, какая от этого польза государству?
— Пока ничего не понимаю. О чём же тут говорится? — Улыбаясь, мать попыталась взять книгу, но отец поспешно накрыл её большой огрубелой ладонью.
— Подожди, я сам...
И с необычной для себя торопливостью, глотая слова, сбиваясь, начал рассказывать о ценности новой породы тонкорунных овец, о необходимости завести их в колхозе.
Не спуская с мужа ласкового взгляда, Ксения внимательно слушала, одобрительно кивала головой. Преодолевая сонную истому, слушал отца и Боря.
— Пойду к Григорию Данилычу. Он в конторе теперь.
— Ложись-ка, Федя, — предложила мать. — Двенадцатый час уже. Завтра день будет.
— Что ты! — удивился Фёдор Иванович. — Разве можно с этим делом мешкать?
Поднявшись на кровати, Боря хотел попроситься с отцом в контору. Но сон окончательно поборол мальчика. Он ткнулся головой в подушку и скоро сладко засопел.
ХОЧЕТСЯ СДЕЛАТЬ ПОЛЕЗНОЕ
Над крышами поднялось солнце, радостное, чистое, словно умытое. Ласточка, где-то совсем близко, на ставне, что ли, выщёлкивала что-то непонятное, но весёлое. Вот она впорхнула в комнату. В чёрной, точно шёлковой, косыночке, щебеча, покружилась и вылетела. Спрыгнув с койки, Боря подбежал к окну. Дождь лежал на траве стеклянным горохом, на гибкой ветке сирени; чуть касающейся рамы, висел стеклянными ягодками, отягощал её. Но вот ветка, точно вырвавшись, пружинисто дрогнула — капли слетели, зашуршали в траве.
— Дождь был! — Боря подпрыгнул от радости и стал торопливо одеваться. Захотелось побегать по мокрой траве, заглянуть на реку. Вода в ней теперь тёплая- тёплая, как парное молоко. Мальчик готов был взобраться на подоконник, чтобы выпрыгнуть в палисадник, потом вспомнил о недочитанной книге. Она лежала на столе раскрытой, будто подзывала к себе. Боря склонился над книгой и не отрывался от неё до тех пор, пока не закончил. Бабушка несколько раз появлялась на пороге, звала завтракать.
— Сейчас, сейчас, иду, — бормотал мальчик.
Да ведь пышки остынут. Поешь, потом и читай.
В книге рассказывалось о том, как пионеры Ленинградской области развели при школе большой сад, вывели в нём новый, замечательный сорт яблок и снабдили им все окрестные колхозы.
Боря закрыл книгу, восторженно хлопнул по ней ладонью.
— Вот молодцы! Настоящие пионеры! — Мальчик, громыхнув стулом, отошёл от стола, крутнулся на одном месте. Боря был так взволнован, возбуждён, будто он вместе с ленинградскими ребятами выводил новый сорт яблок. Нестерпимо захотелось рассказать кому-нибудь о делах ленинградских школьников.
Вспомнился Валерка. Его предложение поехать в Сталинград почему-то показалось теперь не таким заманчивым, как вчера. Посмотреть строительство, конечно, неплохо. Но лучше здесь сделать что-нибудь такое, чтобы все сказали: «Вот так Борька, взрослым помогает». Тогда и он, Борька, вместе со всеми стал бы участвовать в великих стройках коммунизма.
Но что сделаешь? Деревня маленькая, все в поле. Школа на замке. Вот разве деду Ермолаю помочь ток стеречь. Дед Ермолай старый, глаза слезятся, видят плохо, а свиньи здорово донимают. За ними гляди да гляди, а то в момент заберутся в ворох. Пока дед доковыляет, они уже порядком напрокудят.
— Борька! Ох, и негодный мальчишка... — сердито закричала бабушка.
— Иду, иду. — Боря выскочил на кухню, торопливо умылся и, вытираясь, невольно залюбовался пламенем в печи.
Живые золотистые ленты вырывались из-под поленьев, плясали по ним, колыхаясь, сплетались, тянулись в свод. Сгорбленная бабушка ловко выхватила на шесток сковородку.
— Садись! — Подбрасывая на ладонях горячую белую пышку, бабушка положила её на тарелку. Жёлтый кусочек масла на пышке моментально растёкся в маленькие ручейки.
— Бабушка, а знаешь, что я читал?
— Откуда же мне знать.
— Про пионеров. Как они сад развели, большой-большой. И яблоки нового сорта вырастили.