НИКОЛАЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ДВОРЦОВ 2 страница
Бабушка, опираясь на сковородник, выпрямилась, поправила выбившуюся из-под серенького платочка седую прядь волос.
— Ишь, какие молодцы. Так одни и развели сад?
— Нет, с директором школы и стариком-садоводом.
— То-то, одним такое дело не под силу.
— Бабушка, а у нас можно сад развести?
— Кто знает. Раньше этим не занимались, а теперь вон и в поле деревья сажают — растут. Значит, и яблони будут расти.
Боря помолчал, мечтательно вздохнул и принялся за пышку.
— А папа на ферме? — спросил через некоторое время мальчик.
— Где там на ферме!.. Отца Савилов послал на ток. С уборкой, говорят, отстали, на третье место в районе скатились. А про тонкорунных овец и думать не велел. Полюбуйся, говорит, на них в «Луче Октября»: позапаршивели совсем. — Бабушка взглянула на стоявшую в печи пышку, помолчала.
— Может, и прав Григорий Данилович. Он колхозную копейку зря не израсходует. А отец шибко расстроился. Он ведь такой: задумал чего — ему вынь да положь.
— А как же глина? — озабоченно спросил Боря.
— Лежит, отец прикрыл её соломой.
У Бори пропал аппетит. Он отодвинул тарелку, вылез из-за стола.
— Что, иль не понравились пышки?
— Бабушка, давай с тобой мазать?
— Да что ты? — удивилась старуха. — Чего мы сделаем? Я стара, а ты мал.
— А я Лёньку, Андрейку позову, Тамарку с подружками. Ты будешь только показывать, а мы всё сделаем. Вот папа обрадуется, когда узнает.
— Обрадуется, ох и обрадуется. Разве мне Матрёну кликнуть, может пойдёт?..
— Значит, договорились? — крикнул Боря и выскочил во двор. Щурясь от ярких, ласковых лучей солнца, он стремительно пробежал тропинкой и так распахнул калитку, что она пронзительно свистнула.
Работать начали дружно и горячо. Подоткнув подол длинной со сборами юбки, бабушка ловко хватала куски глины, окунала их в шайку с водой и звучно, с размаху ляпала на стену. На потном лице старухи появился румянец, почти совсем пропали морщины. Теперь она особенно сильно походила на свою дочь Ксению. Около бабушки суетилась Тамара. Её короткие, упругие косички с загнутыми вверх концами метались по спине, не находя себе места. Тамара то соскребала лопатой старую трухлявую обмазку, то макала в воду обшорканный полынный веник и кропила стену, чтобы глина лучше приставала, то бралась мазать.
Боря с Лёнькой подвозили на тележке-двуколке глину. Это нелёгкое дело. Особенно тяжело накладывать глину. Двуколка высокая, а глина в кругу слежалась.
Лёнька сунул в круг совковую лопату, её засосало. Мальчик пыхтел, лицо от натуги покраснело так, что и веснушек на носу не видать, загорелые коленки подрагивали. Но как ни старался он, не мог оторвать на лопате глину. Даже пустую лопату еле вытащил.
—Эх ты, силач-тягач. Дай-ка! — задорно кричит Боря.
—А вы не так, не так, — заметила шустро подошедшая бабушка. Она держала на весу согнутые руки с засученными выше локтей рукавами. — В каждой работе сноровка нужна, а на силу надеяться нечего. Силой не возьмёшь, да и мало у вас её. Вы побрызгайте глину водичкой, размесите её. Вот она и будет браться. Тележку тоже водичкой побрызгайте. Глина покатится с неё, как по маслу. Много не накладывайте, а то надсадитесь.
Ребята сделали всё так, как сказала бабушка, и дело пошло хорошо.
— Она всё умеет, — восхищённо сказал Боря о бабушке. — Мама говорит, лучше её никто в деревне снопов вязать не может. Про неё до войны даже в газете писали. Повезли!
Ребят радовала каждая отвезённая тележка глины, каждый метр обмазанной стены. Пропали посторонние разговоры и смех. Даже бестолковое чириканье и возня воробьёв под камышовой крышей не привлекали внимание ребят. Разговор стал серьёзным, как у взрослых, занятых большим, ответственным делом. Никто не замечал, как бежало время. Когда дышащее зноем солнце повисло прямо над головой, бабушка вспомнила о щах в печи, о ненакормленном поросёнке.
— Обед! — сказала она, и все сразу почувствовали голод и усталость.
ДЕЛА ВЗРОСЛЫХ
Утром, идя на работу, Фёдор Иванович заглянул на колхозный двор. Дрожек, на которых уехал Виктор Сергеевич, не было. Хмурый заведующий фермой что-то буркнул себе в усы и пошёл.
Весь день он перелопачивал и веял на клейтоне зерно, насыпал его в мешки, грузил на автомашины. На току было шумно, весело. Заведующего фермой радовали золотые вороха пшеницы, дружная работа. Но когда на току появился Савилов, брови у Фёдора Ивановича сошлись к переносью. Он усиленно начал работать совком — зерно потекло в мешок почти непрерывным потоком.
— Здравствуйте! — сказал председатель.
Все поздоровались, а Фёдор Иванович промолчал, будто не слышал. Савилов смущённо поскрёб пальцами впалую щетинистую щёку и подошёл к заведующему овцефермой.
— Ты, Фёдор, не сердись. Может, я и погорячился вчера...
— Да я ничего, — буркнул Фёдор Иванович, не разгибая спины.
— Вижу, что обижаешься. Мазать завтра начнёшь. И о тонкорунных поговорим ещё. А сегодня надо план закончить, — председатель оглянулся кругом с довольной улыбкой, — денёк на славу.
Скоро подошли три новенькие трёхтонные автомашины. Обрадованный председатель сейчас же начал умело распоряжаться. Пока машины становились под погрузку, из второй бригады прибыло затребованное по телефону подкрепление. Председатель быстро нашёл всем дело. Сам тоже не оставался в стороне. Бросая на ходу чёткие распоряжения, он то помогал завязывать наполненные зерном мешки, то, вскочив на машину, ловко подхватывал и укладывал их.
Вечером Фёдор Иванович опять заглянул на колхозный двор. Дрожки Виктора Сергеевича стояли под навесом. Сразу повеселев, Фёдор Иванович зашагал к домику парторга. Во дворе, около цветочной клумбы, оглядел себя, сбил ладонью пыль и взошёл на маленькое крылечко.
— Добрый вечер.
В кухне никто не ответил. В приоткрытую дверь из горницы доносился голос Виктора Сергеевича.
— Ребята в деревне хорошие, только заниматься с ними теперь некому. У нас руки не доходят, учителя поразъехались.
«С кем он?» — с досадой подумал Фёдор Иванович. Ему хотелось поговорить с парторгом один на один.
— Летом ребята остаются на произвол судьбы. Что хотят, то и делают. Вот сегодня колхозница нашла письмо. Почитайте. Любопытное.
Заведующий фермой нерешительно переступал с ноги на ногу, раздумывая, не уйти ли домой, чтобы вернуться попозже. В это время скрипнула ступенька крыльца, звякнуло ведро. Фёдору Ивановичу стало неудобно: «Вроде подслушиваю под дверьми». Он громко сказал:
— Можно войти, Виктор Сергеевич?
— Да, заходи, Фёдор Иванович, очень кстати, мне с тобой поговорить надо. — Виктор Сергеевич сидел за столом, а напротив него — незнакомый человек в сером, изрядно поношенном костюме. Фёдор Иванович видел его тугую шею, обтянутую белым воротничком, мелкие колечки беловатых волос на затылке.
— Проходи, Фёдор Иванович, знакомься!
— Миронов, — отрываясь от письма и подымаясь со стула, отрекомендовался незнакомец и, ощупывая заведующего фермой внимательным быстрым взглядом, крепко сжал его большую, землистого цвета ладонь.
— Дмитрий Петрович... Новый заведующий нашей школы, — пояснил Виктор Сергеевич и, помолчав, добавил: — Очень хорошо, что вы приехали.
Фёдор Иванович в упор посмотрел в лицо Миронова: розовый загар на щеках, на верхней губе — желтоватый, как у гусёнка, пушок — самое обыкновенное юношеское лицо. Выделялись только серые глаза. В них чувствовался и большой задор, и деловитость, и упорная воля. «Совсем мальчишка, видать, только из училища», — подумал Фёдор Иванович и, пододвинув к себе стул, сел, осмотрелся. Простая, уютная, давно знакомая обстановка. Этажерка с книгами, в простенке — портрет Сталина в скромной берёзовой рамке. Вождь, зажав трубку в руке, глубоко задумался над картой Родины.
В углу сверкала никелированными шарами кровать. Над ней — портрет Льва Толстого. Бессмертный писатель стоял в длинной, подпоясанной узеньким ремешком рубашке. Задумчиво смотрел из-под кустистых бровей. Большая пушистая борода сбилась в сторону, будто ветром её снесло.
Вдоль стены, под окнами, на низенькой лавочке стояли в глиняных горшках цветы: герань, фикус, чайная роза. Придерживаясь за лавочку, топтался в жёлтых ботиночках сынишка Виктора Сергеевича. Его большие круглые глаза были синими, как у отца. Только синева эта казалась свежей, нежной, не тронутой временем. Ребёнок, шлёпая ручонкой по скамейке, кричал:
— Па... па...
— Не подкопаешься... План разработан в деталях,— сказал Миронов, складывая письмо.
— По-военному, — усмехнулся парторг, беря конверт и читая: — «Совершенно секретно. Вскрыть ровно в 18.00, то есть в шесть часов вечера». Ишь до чего додумались! Книг, видать, начитались. Одно только непростительно — потеряли письмо. Виктор Сергеевич захохотал раскатисто и добродушно. Миронов тоже невольно улыбнулся.
Ребятишки наши в Сталинград, на строительство гидростанции бежать намереваются. План разработали, только потеряли его. Может, и твой Боря, Фёдор Иванович, в бега собирается. Он боевой...
— Вон как, — удивлённо протянул Фёдор Иванович и подвинулся вместе со стулом ближе к столу. — А кто же его знает, может, и мой в этой компании. Он от других не отстанет.
— Хорошо, что они интересуются великими стройками, — задумчиво сказал Миронов.
— Да сейчас и многие взрослые, пожалуй, не прочь отправиться на Волгу, — перебил Виктор Сергеевич. — Не понимают того, что коммунизм везде нужно строить. А с ребятами особенно много надо работать.
— Им нужно помочь найти интересное занятие в своём колхозе, — заметил Миронов. — Макаренко говорил, что дети не могут жить без завтрашней радости.
— Правильно, Дмитрий Петрович, согласен с вами, — горячо подхватил парторг. — Макаренко замечательно сказал. Это ведь не только к детям относится. Взрослым также нужна радостная перспектива.
Ероша ладонью коротко остриженные волосы, он торопливо записал что-то в раскрытый блокнот. Положив карандаш, парторг приветливо взглянул на Миронова.
— Знакомьтесь с нашей жизнью, Дмитрий Петрович. Есть у нас недостатки, но много и хорошего. И будет его с каждым днём больше. На это хорошее и надо детишкам открыть глаза. Мы вам поможем.
— Спасибо. Ребята у вас, действительно, дружные. Посмотрел я сегодня, как они кошару мазали — сердце радуется.
—Какую кошару? — спросил Фёдор Иванович, беспокойно приподнимаясь.
— Вон на пригорке.
— Так они там, видать, такое намазали?..
—Хорошо мазали. Старушка ими командовала.
«Тёща... Беспокойная...» Фёдор Иванович облегчённо вздохнул, опустился на стул.
— Па... па... — кричал мальчишка, придвинувшись к самому концу скамейки и напряжённо смотря на отца, как бы зовя на помощь.
— Что, что, сынок? — нежно спрашивал парторг, навалившись на стол.
Ребёнок вынес вперёд негнущуюся ножонку и, оторвавшись от скамейки, шагнул раз, второй и больше не вперёд, а в сторону. Затем боязливо остановился.
— Пошёл! — восторженно вскрикнул парторг и выскочил из-за стола, опустившись на корточки, протянул сыну руки:
— Иди, сынок! Иди, дорогой!
Ребёнок сделал ещё шаг и решительно бросился в руки отца. Все засмеялись. Отец торжествовал.
Когда заведующий школой ушёл, Виктор Сергеевич повернувшись к Фёдору Ивановичу, окинул его ласковым, чуть пытливым взглядом.
— Ну, как, старина, прочитал книжку?
— Не только прочитал, а ночь через неё не спал. Не чаял, когда приедешь, — со вздохом ответил Фёдор. Иванович и смял в кулаке бороду.
— Я так и думал... — Виктор Сергеевич поставил сынишку на пол, сам встал, прошёлся по комнате.
— Беседовал я по этому вопросу с Аркадием Николаевичем. Одобряет. Привет тебе передавал.
От этих слов Фёдор Иванович заволновался, положил на стол большие узловатые руки. Захотелось рассказать многое, высказать все сокровенные, не дававшие покоя мысли, обиду на председателя. Но слова, как на грех, не шли на язык, в горле першило. Он порывисто расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки.
— Спасибо Аркадию Николаевичу. Виктор Сергеевич, ведь это такое важное дело! Каждому ясна выгода, только председателю нашему не ясно.
— Ты говорил с ним?
— Он и слушать как следует не стал. Говорит, что доходность этой породы на практике не проверена. Самое выгодное для нас — бахчеводство, огородничество. Этим будем заниматься.
Парторг подсел к Фёдору Ивановичу, положил на его плечо руку.
— Не волнуйся, старина. Всё будет хорошо. Рассказывай по порядку.
Беседовали долго.
Когда Фёдор Иванович уходил, парторг вышел его проводить.
На западе стыло одинокое облако. Середина его была ещё красной, а края уже обрамляла безжизненная пепельная бахрома.
Дорогу на улице и высокую цветущую лебеду затянули лёгкие сизые сумерки. Над головами неумолчно шептались тополя, будто грустили о проходящем лете.
Вдруг на столбах, в окнах вспыхнул яркий электрический свет. Всё преобразилось. Казалось, настало утро. Замелькали бабочки, замельтешила мошкара. Вечернюю тишь нарушила звонкая песня.
— Так вот, Фёдор Иванович... На общем собрании будем решать. Готовься! Говорить надо ясно, конкретно, чтобы сразу народ понял, что к чему.
— Постараюсь, Виктор Сергеевич... Спокойной ночи! — Фёдор Иванович обеими руками крепко сжал ладонь парторга и, повернувшись, размашисто и твёрдо пошёл вдоль улицы.
ЛЁНЬКИНО НЕСЧАСТЬЕ
На самом краю деревни живёт с матерью-старухой Сергей Кузнецов. До войны он был известным в районе шофёром. Вихрем носилась по степным дорогам его полуторка с красным флажком над радиатором. В кабине водителя всегда лежал в старом истёртом футляре баян. Выдастся свободная минута, и Сергей достаёт его. Бережно оботрёт рукавом и заиграет, да так, будто заворожит.
На фронте Кузнецову оторвало ногу и перебило левую руку. Он долго лежал в госпиталях. В родную деревню вернулся седым, угрюмым, молчаливым.
Правление колхоза определило его кладовщиком. Работа нетрудная, спокойная, но Кузнецову она определённо не нравилась.
— Простору мне недостаёт, — говорил он, с досадой поглядывая на обрубок своей ноги.
Говорят, что Сергей занимается какими-то опытами, даже дыню на тыкве выращивает. Колхозники очень интересуются этим, пристают с расспросами. Но Кузнецов или отмалчивается, или коротко бросает: «Гоп говорят, когда перепрыгнут. А мне на одной ноге трудно прыгать».
Неизвестность возбуждала жгучее любопытство ребят. Они не раз видели, как парторг и председатель колхоза заходили на просторный двор кладовщика. Заглядывает к Кузнецову и агроном из района, высокий пожилой мужчина, с красным, точно продублённым, лицом. Почти круглый год он ходит в неизменном седом дождевике. И только в исключительно знойные дни вешает его на руку. С агрономом Сергей становится неузнаваемым. Оживляясь в беседе, он говорит и говорит. Агроном внимательно слушает, одобрительно кивает головой. Однажды ребятам удалось услышать, как агроном неторопливо сказал:
— Ты, Сергей Васильевич, стоишь на правильном пути. Продолжай свои опыты. Неизбежно будут неудачи, но ты не огорчайся.
Что за опыты?
Ребята воровато подбирались к дому Кузнецова. Затаив дыхание, обходили на цыпочках высокий забор, подолгу смотрели на ворота. Ни одной подходящей щелочки нет. Вот разве выломать доску или на забор вскарабкаться. Но со двора давно уже слышался истошный лай. Огромная овчарка гремела цепью, грызла от злости подворотню. Унимать собаку выходила мать Сергея, ещё проворная и зоркая старуха.
— Ты что рассердился?
Точно поняв собаку, она хватала вдруг палку и, потрясая ею, кричала на притаившихся за частоколом ребят:
— Я вам, разбойники, я вам... Вот спущу собаку, так она живо лытки оборвёт.
«Разошлась... Больно нужны твои огурцы и помидоры, — думал в своём укрытии Лёнька. — У каждого их полно... и в соседских огородах тоже... Вот только дынь с арбузами мало, и нехорошие они. Не знаю, как ваши».
— Пошли, — предлагает Андрейка, — а то вправду собаку спустит. Она такая.
— Конечно, нужны они очень, — соглашались товарищи.
Так и отступились ребята от дома Кузнецова. Только Лёнька не мог отступиться.
С самых малых лет он пристрастился к растениям. Многое в них для мальчика было непонятным, прямо загадочным. Посадит мать картошку. Пройдёт несколько дней и появляются из земли робкие, бледные ростки, потом зелёные листочки, а к осени такой кустина выбухает, столько картошки нарастёт, откуда что берётся? Ещё более удивительным казалось, как из маленького зёрнышка вырастает огромный подсолнух, конопля, тыква. А как растут они, ни за что не заметишь, хоть целыми днями на огороде сиди.
Мать и Лёнька занимались на огороде каждый своим делом. Из-за этого часто происходили неприятности. Смотрит мать — ни с того, ни с сего между рядами картофеля или помидор появляются какие-то непонятные всходы.
- Что посадил?
- Взошла! — обрадуется Лёнька и бросится рассматривать всходы, а потом, как бы между прочим, скажет:
- Это кукуруза, а вот там пшено посеял. Почему- то долго не всходит.
Мать взглянет на озабоченное лицо сына и расхохочется:
- Вот чудак, да ты до седой бороды не дождёшься, чтобы пшено взошло.
- Почему?
- Потому что сеют просо, а не пшено.
- Почему? — настойчиво твердит Лёнька.
- Вот пристал, — раздражается мать. — Откуда я знаю. Спроси учительницу.
Однажды Лёнька посадил неизвестно где раздобытые корневища хмеля. Они быстро прижились. Гибкие ветки настойчиво полезли в кусты помидор и картофеля, крепко оплели их. Мать пришла в ужас.
- Ох и додумался, головушка! Хмель заглушит всё.
Насупившись, Лёнька молчал. Но когда мать начала вырубать корневища, он с громким рёвом бросился прямо под тяпку.
— Не тронь мама!
— Да ты что, сдурел? — удивилась мать и, сурово отстранив Лёнку, начисто вырубила хмель. Потом сжалилась, сказала:
— Беда с тобой! Возьми вон тот угол у забора и копайся... А больше никуда не лезь!
С этого времени для Лёньки почти ничего больше на свете не существовало. С самого начала зимы он приступил к проведению «комплекса агротехнических мероприятий»: задерживал на участке снег, возил на санках навоз, готовил семена — делал всё, что делали колхозники на своих полях. На подготовку уроков всё чаще не стало хватать времени. Мать, просматривая однажды Лёнькины тетради, сурово спросила:
— Почему отметки хуже стали? По арифметике на троечки съехал. Так до двоек с колышками недолго...
— Арифметика неинтересная. Вот если бы у нас ботаника была...
— Ботаника... какой же из тебя агроном выйдет без арифметики. Если так будет, придётся опытный участок картошкой засадить.
— А я подёргаю её, — грозно предупредил Лёнька.
Мать вспылила.
— Скажу вот отцу, — грозилась она.
Но мальчика это мало страшило. Он знал, что отец за участок не ругается, говорит: пусть к делу привыкает. Всё лучше озорства.
Весной у Лёньки началась горячая пора. На нескольких квадратных метрах он умудрился разместить столько растений, что мать диву давалась. Садил всё, что попадало под руку: клубни георгин, семена астры, овёс, пшеницу, вьюны, кустики смородины из бора, шиповник, луковицы саранки, несколько крошечных сосенок. Шиповник почему-то не принялся, погибли сосенки, но зато смородина уверенно распустила свои нежные узорчатые листочки. Взошли и зерновые с цветами.
И всё, пожалуй, бы выросло, если бы не соседский чёрный козёл. Ох, и вредный и до чего хитрющий. У Лёньки с ним давняя вражда. Года два тому назад козёл не давал мальчишке прохода. Завидит и бежит с выставленными рогами.
— Бэ-э-э...
Лёнька с рёвом бросится наутёк, а козёл топочет за спиной, вот-вот пырнёт острыми длинными рогами. Доводилось и пырял. Раз так поддал, что Лёнька смаху шлёпнулся в дорожную пыль, заревел благим матом. А козёл стоит подле, довольный.
— Эх ты, мужик, — укоряла мать. — Да ты его хворостиной хорошенько.
Лёнька так и сделал. Встретив неожиданный отпор, козёл растерялся, отбежал в сторону. И больше уже на мальчика нападать не решался.
И как бы в отместку за своё поражение козёл принялся прокудить. Неведомо как забирался на крышу хлева и с независимым, вызывающим видом расхаживал по ней. Потом спускался во двор. Отворял кладовку, опрокидывал крынки с молоком. Но больше всего прельщал козла огород. И странно было то, что среди грядок капусты, свёклы, помидор, кустов картофеля козёл безошибочно отыскивал Лёнькиных питомцев и беспощадно уничтожал их.
И как ни старался Лёнька, укараулить участок не мог. Чуть отвернётся, козёл тут и был. Хозяйничает, В последний раз он расправился с участком рано утром. Лёнька проснулся, а сердце ноет, будто недоброе предчувствует. Опрометью выскочил во двор. Козёл стоит посреди участка, а во рту самый большой стебель георгина с распускающимся оранжевым бутоном. Лёнька так и остолбенел, опустились руки. А козёл как ни в чём не бывало смотрит на мальчика и сочно хрумкает стебель. По вкусу, видно, пришёлся. А когда увидел в руках мальчика увесистую палку, легко перемахнул плетень. Отбежал немного, повернулся к мальчику и опять хрумкает стебель. А Лёнька, взглянув на участок взвизгнул, как ужаленный и, не помня себя, бросился за врагом. В эти минуты он ненавидел всех козлов света, а этого чёрного готов был разорвать. Но противник в обиду себя не давал. Под напором ему, конечно, пришлось расстаться со стеблем. Но он, кажется, не горевал и даже был определённо доволен. Прытко отбежит на почтительное расстояние и озорно смотрит на преследователя.
— Бэ-э-э...
И трясёт бородой, будто дразнится.
Окончательно выйдя из себя, Лёнька бросил в козла палкой. Перепугавшись, проказник ловко прыгнул под крутой берег реки.
— Сдох бы ты... — Мальчик, горько заплакал.
Он долго сидел под молодой стройной берёзой. По щекам катились крупные солёные слёзы, звучно падали на колени. А перед затуманенным взором стоял высокий частокол усадьбы Кузнецова. Там дядя Сергей опыты делает, что-то выращивает. А он?..
Домой возвращался неторопливо. Да и куда теперь торопиться — участка нет. Вот разве зайти к дяде Сергею и рассказать всё? Трудно ему, поди, с одной ногой ухаживать за растениями. А он, Лёнька, помог бы. Только заходить боязно. Очень уж хмурый дядя Сергей. И бабка сердитая.
Лёнька подходил к дому, когда сзади послышался торопливый топот — бежал вынырнувший из-за угла Боря. Налетев вихрем, он схватил товарища за рукав.
— Пошли кошару мазать. Глина пропадает... Мы вчера с папой месили...
Лёньке было не до кошары. Но Боря настойчиво упрашивал:
— Не хочешь колхозу помогать? Пойдём.
Лёнька согласился.
По дороге Боря рассказал о Валеркиной великой тайне.
— Ты поехал бы с ним в Сталинград?
Насупленный Лёнька долго молчал, а потом сказал:
— К Михаилу Афанасьевичу Лисавенко съездить бы. Питомник посмотреть и саженцев привезти. — Мальчик мечтательно вздохнул. — В Сталинграде бы тоже хорошо побывать.
НОВОСТИ
Тамара всегда первой все новости узнаёт — такая уж она проныра. Узнает и не успокоится до тех пор, пока всем не сообщит. Так вышло и на этот раз.
Закончив работу на ферме, бабушка с Борькой вернулись домой. Бабушка сразу же начала хлопотать об ужине, а внук занялся во дворе с мячом. Ударит его оземь — мяч подскочит, опять ударит... Боря досчитал до пятнадцати, и вдруг мяч вырвался из-под руки и, подпрыгивая, закатился в траву у тына. Боря схватил его и начал счёт сначала. Надо досчитать до ста, потому что Лёнька выбивает девяносто. А Боря товарищу уступать ни в чём не хочет. Он побарывает Лёньку, бегает быстрей и на деревья выше забирается, а вот с мячом — отстал.
Боря досчитал до сорока семи, когда в открытую калитку вихрем ворвалась Тамара. Боря взглянул на неё — мяч, подпрыгивая, побежал в сторону, но мальчик не погнался за ним, потому что сразу понял: Тамара принесла что-то особенное. Она запыхалась, лицо было бледным, взволнованным, тонкие губы вздрагивали.
— Боря, Боренька, ты знаешь? Нет, ты, конечно, ничего не знаешь. Я к Нинушке бежала, а по пути к тебе заглянула.
— Ну, говори, — сказал Боря, подходя к девочке.
— Ой, прямо да знаю, с чего начинать. Во-первых, Ираида Александровна не приедет. Она поступила в институт, инженером станет, а вместо неё приехал новый учитель.
— Ты его видела?
— Нет, но он приехал. Все говорят... — Осенённая догадкой, Тамара ойкнула, как от резкой боли. — Это не он подходил, когда мы мазали?
— Который тележку помог везти? Наверное, уполномоченный из района. — Мальчику почему-то казалось, что новый учитель обязательно должен быть важным, серьёзным. А тот был простым и слишком молодым.
— Пошли, узнаем... Ефремовна скажет...
Секунду подумав, Боря решительно двинулся к калитке. Они зашли за Нинушкой Бардиной и втроём отправились к школе.
Боря с неудовольствием косился на Тамару. Она, размахивая руками, то подскакивала с ноги на ногу, то будоражила ногами горячую дорожную пыль и без умолку стрекотала.
— Уймись ты, сорока...
Но Тамара и не думала униматься. На середине моста она опасно перевесилась через перила и задорно крикнула первое подвернувшееся слово:
— Нина!
Звук покатился по алой, игравшей переливами, воде, заглох в прибрежных травах. И как бы в ответ на него из-за камыша осторожно вынырнул нос лодки. От него, точно усы, катились по речной глади волны. Вскоре показалась и вся лодка. На корме стоял мальчик и ловко отталкивался шестом. Второй сидел на банке и, кажется, боязливо озирался.
— Валерка! Давай сюда, новости расскажем! — пронзительно закричала и замахала руками Тамара.
— Валерка! — повторил за девочкой Боря и подошёл к перилам. Лодка, ускоряя ход, по-прежнему пересекала реку. «Конечно он, Валерка! А кто с ним? Андрейка! Куда они, неужели в Сталинград?» — Сердце мальчика тревожно дрогнуло. — «Может, догнать их, с ними уехать? Тамарка увяжется, она ни за что не отстанет или разболтает всем».
Тем временем лодка ткнулась в берег. Валерка выскочил из неё, бросил в траву шест и, согнувшись, быстро побежал на косогор. За ним последовал Андрейка.. Он бежал неуверенно, часто оглядывался. Наверху мальчики остановились. Валерка снял фуражку и помахал ею стоявшим на мосту.
— Куда они? — неизвестно кого спросила Тамара.
А мальчики пошли напрямик к большаку, по которому непрерывно сновали автомашины — возили на элеватор зерно.
Боря смотрел вслед товарищам грустно и задумчиво..
— Подумаешь, зазнайки... Даже слова не сказали. Пошли! — предложила Тамара и настойчиво потянула Борю за руку.
— Пошли, пошли! — нетерпеливо подтвердила Нина, — а то мне некогда.
У Бори пропал всякий интерес к новому учителю. Он хотя и шёл за девочками, но мысли его то и дело догоняли ушедших на большак товарищей.
ЗНАКОМСТВО
Около школы стоял маленький, весёлый домик из жёлтых, ещё не потемневших брёвен. Одну половину занимала Ефремовна, а во второй жила зимой Ираида Александровна. Но учительница давно уехала, и квартира пустовала. По вечерам в окнах никогда не бывало света. Они казались таинственными и даже немного жуткими. Но теперь окна ярко, заманчиво светились. Это первой заметила Тамара.
— Глядите! Глядите... — прошептала она, указывая вперёд.
Ребята остановились, недоумевающе переглянулись. Кто там? Новый учитель? А может Ираида Александровна приехала? Вот здорово, если она!..
Отстраняя жиденький куст черёмухи, Боря решительно двинулся вперёд.
— Тише! — строго прошептала Тамара.
Они были почти у дома, когда из-за угла раздался звонкий, заливчатый лай. Нинушка ахнула и бросилась было наутёк. Боря, остановившись, сначала растерялся, но тут же нагнулся, стараясь отыскать подходящий камень.
— Найда! Найдочка! — испуганно вскрикнула Тамара.
Из серых сумерок бросилась к девочке маленькая чёрненькая собачонка.
— Ух, глупышка, обозналась? — укоризненно спрашивала девочка. Найда, очевидно, сама чувствовала, что допустила большой промах. Она виновато махала хвостом и, припадая на брюхо, ластилась у ног Тамары.
Окна оказались задёрнутыми свеженькими кремовыми занавесками. Как ни старайся, а сквозь них ничего не увидишь. И щелочки никакой нет. Однако, Тамара и тут нашла выход. Она первой догадалась, что можно стать на прикрытую фанерой кадушку с водой, припасённую на случай пожара, и тогда всё будет видно в комнате.
— Подсади! — попросила она и согнула в коленке ногу. Боре самому хотелось заглянуть в комнату, но не затевать же с девчонкой спор, а вдвоём на кадушке не уместиться. Мальчик помог, и Тамара с кошачьей ловкостью взобралась на верх кадушки. Чтобы лучше видеть, привстала на цыпочки. Её остроносое личико, озарённое падающим из окна светом, было полно любопытства. Девочка, казалось, не дышала. Нинушку с Борей тоже разобрало любопытство.
- Ну, что там? Говори! — нетерпеливо шептали они снизу.
Но Тамара лишь отмахивалась ладонью опущенной руки: дескать, не приставайте, потом... и клонилась ближе к стеклу.
— Ух, воображуля... — обиделась Нинушка, а Борю взяло нетерпение. Он схватился за борта кадушки, подпрыгнул и сдвинул фанеру. Тамара качнулась, оступилась. Фанера затрещала, Тамара громко взвизгнула и, падая, тщетно пыталась ухватиться за раму окна.
Нинушка заревела и побежала, сама не зная куда. Боря шарахнулся в кусты, но сообразив, что Тамара барахтается в кадушке, решил ей помочь. Только он схватил девочку за руку, как с шумом распахнулась рама, и Боря опять нырнул в кусты. Уже оттуда он увидел, как курчавый, белокурый человек в майке выпрыгнул в окно.