Февраля — день произвольной программы 5 страница
имела время. Я подошёл и встал рядом. Внизу, а смотрели мы с высоты седьмого этажа, было то, от чего не хотелось отводить взгляд. Блестело освещенное ярким солнцем море, и десятки белокрылых яхт грациозно покачивались на его лёгких волнах. Почти на границе с морем петляло змеевидное тело бетонного шоссе, по которому в четыре ряда, сверкая лаковыми боками, неслись машинами. Вдоль шоссе зеленели ряды пальм.
Завороженные картиной чужой красивой жизни, мы молчали. Потом как бы очнулись. Майе в отличие от меня было куда спешить — её ждал соперник. Она первая нарушила молчание.
— Вот так проходит жизнь, — скользнув взглядом по моему лицу, сказала она и отошла.
Я смотрел ей вслед. Видел, как она села в своей привычной, знакомой мне позе за шахматным столом. Но не могла сосредоточиться. Смотрела на шахматные фигуры несколько секунд, потом поднимала голову, оглядывалась, ёрзала на стуле, закрывала и снова открывала глаза.
Вдруг она нашла глазами меня, и мой внимательный взгляд не понравился ей: напряг её. Я понимал её состояние в эту минуту. Она нахмурилась. И тогда я улыбнулся ей и постарался вложить в свою улыбку как можно больше тепла. Она кивнула мне и низко склонилась над столом. А я сразу отошёл подальше.
...И о нашей последней встрече. Было это в Телави — столице Восточной Грузии, где игрался её матч с Наной Иоселиани, с которой я работал последние три года.
Наши дома располагались в большом парке, достаточно далеко друг от друга, и за два месяца матча на территории этого парка мы ни разу не встречались.
Но однажды мы все-таки встретились, и вряд ли кто знает об этом, кроме нас двоих. Это было в день решающей партии.
Все наши после ночного анализа ещё спали, когда я вышел побегать. Бежал по кругу, по узкой тропинке и разойтись с тем, кто мог бежать навстречу, было невозможно. И вот эта секунда. Я вбежал в поворот и чуть не столкнулся с бегущим мне навстречу человеком. Это была... Майя Чибурданидзе, категорически отказавшаяся пятнадцать лет назад включить бег в систему своей подготовки.
Мы оба остановились, смотрели в лицо друг другу и молчали. Она слегка покраснела, обошла меня, стоявшего на её пути, и медленно двинулась вперед.
— Майечка! — позвал я её.
Она обернулась и остановилась в ожидании. У меня сами собой вырвались слова:
—Я тебя по-прежнему люблю!
Она скорее усмехнулась, чем улыбнулась, и, ничего не сказав, продолжила свой путь.
...Прошло ещё пятнадцать лет. Раздел шахматных новостей я по-прежнему предпочитаю всем другим, всегда ищу её фамилию, но до последнего года не находил. Узнал, что она ушла в монастырь, и этим известием был буквально потрясён.
...И вот вновь её фамилия в списке участниц женского чемпионата мира. Она снова играет, но не очень успешно. И огромное желание помочь встрепенулось во мне.
Но возможно ли такое, чтобы мы снова объединились? Нет, вряд ли она когда-нибудь простит меня, хотя не моя вина в том, что наша работа в своё время прервалась. Если я и виноват, то только в том, что работал с другими; но в шахматах принято считать, что если ты оказался в другом лагере, то зачисляешься в ранг противников навсегда.
...Кризисная ситуация нереализованных возможностей — самая тяжёлая (я установил это в своей докторской диссертации) по своим последствиям. Как сказал мой друг, профессор Хачатрян: «А если не хочется забывать?..»
Институт нейрохирургии имени Поленова в Петербурге. Через час операция. У пятнадцатилетней девочки опухоль мозга. Вильям Арамович Хачатрян после моего сеанса продолжает лежать на кушетке. Я сижу на стуле в сантиметрах от него и говорю:
— Вильям Арамович, состояние не луч
шее, я это не скрываю. В таком случае спорт
смена я прошу призвать на помощь все воз
можные резервы своей воли, на сто двад
цать процентов, ста может не хватить. Сейчас
об этом я прошу Вас.
— Вы правы, — отвечает он, — сегодня я
почти не спал ночью. Всегда перед операци
ей сплю плохо. Но я соберусь, обещаю. У ме
ня просьба: во время операции стойте ближе
ко мне, чтобы краем глаза я Вас видел.
— Обязательно.
Мы идём по длинному больничному коридору. Я вспоминаю: так же мы шли из автобуса в раздевалку по безлюдному коридо-
I
ру с Алексеем Ягудиным в Солт-Лейк-Сити. И всегда молчали. И сейчас молчим. Только перед входом в операционную я тихо говорю на прощание:
— Сто двадцать процентов, Вильям Ара
мович.
— Я понял Вас, — отвечает он мне.
...И вот мы идём обратно. Два, три или десять часов прошло — не могу я сказать. Идём мы медленно, спешить некуда.
— Опухоль удалена? — тихо спрашиваю я.
— Да, — почему-то не сразу отвечает он.
Осунувшееся лицо, взгляд в пол, руки в
карманах халата — успел заметить я своим скользнувшим взглядом.
И начинается монолог, и я ловлю каждое его слово. Говорит он совсем тихо, будто только себе, для себя.
«Бесконечная власть у хирурга. Мне никто никогда не сказал: «Сам дурак». Я себя, конечно, контролирую, но это пока всё идёт хорошо. Бывают ошибки от волнения. Во время операции надо обязательно думать об ошибке, о сосуде, который можешь поранить. Операция не должна превращаться в спектакль. Хирург, играющий на публику, это падший хирург. Хороших операций на свете нет. Хирург не может быть довольным и в хорошем настроении. Я не видел весёлых нейрохирургов, он не может быть душой общества.
Сестры — слабое звено. Они плачут после операции. Болезненно реагируют на жёсткость моей интонации, а я таким образом реагирую на ошибки. От медсестёр тоже многое зависит, они этого не знают. Можно
один раз позже дать нож, а если десять раз, то всё может рухнуть.
Операция — это обычная работа. Самоутверждаться — это игра».
...И вот его новый звонок.
— Рудольф Максимович, у меня тяжёлая
операция во вторник.
— Во сколько?
— В десять.
— В девять я буду.
— Спасибо. У Вас есть ещё для меня ми
нута?
— Конечно.
— Вы пишете в своей книге, что самая
трудная по последствиям кризисная ситуа
ция для мужчины — это его нереализован
ные возможности.
— Да, они переживаются даже тяжелее,
чем поражения, неудача. Не забываются,
потому что всегда живо чувство вины, не
можешь простить себе.
— А что делать?
— Искать и находить компенсацию. И в
конце концов забыть.
— А если не хочется забывать?
...И я, помню, не смог ответить сразу. Сказал:
— Отвечу во вторник.
...И мои ночные раздумья. Что не хочет забыть Вильям Арамович? Скорее всего речь о любимой женщине, потерянной, ушедшей, видимо навсегда. Во вторник моя задача всё это узнать. И ответить на вечный вопрос: «Что делать?»
Всегда думал, что самое интересное — это спорт, и всё другое отбрасывал, считая ма-
лозначимым и неинтересным. И вот вопрос профессора, коллеги, и я не был готов сразу ответить. Жизнь оказывается, сложнее спорта. Да, ещё бы одну жизнь, чтобы всё и всех вспомнить, проанализировать и найти ответы на все вопросы. За одну жизнь ничего не успеть.
* * *
Он мгновенно чувствует, когда я ухожу в себя. И спрашивает:
— О чём задумались?
— О России. Ты не скучаешь иногда?
— Вы знаете, уже нет. Когда уехал Кулик, я
назвал его предателем. Но потом уехал сам. И сей
час я считаю, что не я Россию бросил, а она меня.
На мне две семьи, а мне тренироваться негде. Но
я горжусь, что представляю нашу страну. И когда
стою на пьедестале и вижу поднимающийся наш
флаг, у меня всегда мурашки по телу.
Несёмся обратно, в отель. Он говорит:
— Полежу в джакузи. А потом хочу попросить
Вас сделать мне большой сеанс.
— Для тебя всегда готов.
Но утром он озабочен, и я боюсь услышать от него что-нибудь типа: «Просыпался двенадцать раз». Но слышу другое:
— Прочитал в Интернете, что у Стойко и Эл-
Дриджа хорошо пошли четверные прыжки, что
Плющенко безошибочно катается. Я даже испугался.
~~ Лёша, — отвечаю ему, — ты видишь — я Улыбаюсь. — Держу паузу и продолжаю:
~~ Олимпиаду боятся все, но они ещё боятся и тебя!
|
— Почему? — возражает он.
— Потому что в этом сезоне ты непобедим! Ты
что — думаешь, они об этом забыли? О том, что
ты выиграл в этом сезоне пять турниров из пяти?
А об Элдридже вообще забудь как о сопернике.
— Почему? Он же выступает у себя дома.
— Вот именно! — отвечаю я. — Он на параде
открытия будет нести флаг своей страны и там и
оставит все свои эмоции. Величайший спортсмен,
двадцатого века Виктор Санеев признался мне,
что его большой ошибкой на московской Олим
пиаде было именно то, что он нёс на параде от
крытия наш флаг. Это опустошило его.
...Лёша блестяще катается, а мы переглядываемся с Татьяной Анатольевной. Её глаза светятся. А я с восхищением думаю о Человеке. Я буквально потрясён: как Человек, пребывая в таком стрессе, способен на такое! Да, прав Фолкнер: Человек не просто выстоит, Человек восторжествует!
...Жду его из душа и вспоминаю всё, что слышал из уст Алексея Ягудина: «Страх убивает меня», «Я мечтаю забыть навсегда о фигурном катании» и тому подобное. И спрашиваю себя: всё ли я сделал, чтобы эти мысли не ожили в его душе до конца Олимпиады?
Из записных книжек
Листаю дневник, и прошлое становится настоящим. Было это за неделю до старта. Лёша спал, а я стоял над ним.
И вдруг: «Не знаю!» — простонал-прокричал он. И я сразу положил свои тёплые ладони ему на глаза. И вспомнил последнюю тренировку. Точно так же, с той же интона-
I
цией произнёс он это «не знаю!» в ответ на крик тренера: «Что с тобой?»
Тренировка шла трудно, почти ничего не получалось у спортсмена, Татьяна Анатольевна нервничала, и напряжение, так ненужное нам в эти последние дни, нарастало. И в его «не знаю» бьло столько отчаяния и еще — усталости, но усталости не физической, а именно «усталости ожидания», и, помню, даже сжалось сердце, и так стало жаль любимого спортсмена, что золотая медаль, о которой мы мечтали последние пять месяцев, показалась совершенно не нужной, даже близко не стоившей его физических и моральных мучений.
...А ночью, посреди ночи проснулся я. И сразу услышал: «Что с тобой?» И в ответ — этот нечеловеческий крик: «Не знаю!» И выступившие слезы на его глазах.
Пишу эти страницы в Москве, в дни Кубка мира по плаванию. Чемпион и рекордсмен мира Роман Слуднов, которого я опекаю около года, выступил успешно — так считают его тренеры — они же родители — и я. Роман был первым на одной дистанции и вторым — на другой. Но «секунды» были совсем не те, которые планировал спортсмен, и он прав: с такими результатами на Олимпийских играх делать будет нечего.
— Осень пропала, — кричал Роман, — я
потерял эти месяцы, такие тренировки ни
чего не дают! — И слезы лились из его глаз.
— Ты что, в мою методику не веришь? —
тоже перешла на крик его мама, по общему
мнению — лучший специалист по брассу в
стране.
— Не верю! — кричал сын в ответ.
Не забуду эту сцену нашего итогового со-брания. Плакал спортсмен, плакал врач плакала мама.
Взял слово отец и тоже перешёл на крик:
— Ты скажи всем нам, что мы должны
сделать?
И так же, как Лёша, точь-в-точь с той же интонацией Роман прокричал:
— Не знаю! — и поднял обе руки вверх.
Память бездонна. И из ее глубин всплыло еще одно воспоминание, двадцатилетней давности. Еще одно импровизированное собрание (ныне модно слово «разборка») устроили мы тогда, после того как Сергей Бубка с великим трудом взял смешную для него высоту 5 метров 70 сантиметров. А в предыдущих двух стартах прыгал еще хуже.
И эти же два слова. «Не знаю!» — прокричал Серёжа своему тренеру Виталию Афанасьевичу Петрову в ответ на его слова: «Ну хорошо, я — плохой тренер. Но ты почему не прыгаешь? Ты почему не прыгаешь?» — перешёл тогда на крик тренер.
Ничего, оказывается, не забывает человек.
«Не знаю!» — стоит этот крик человека у меня в ушах.
Да, никто ничего не знает в этом проклятом спорте, рецептов нет. Никто не знает единственно правильную систему тренировки, а большинство тренеров считает, что их — правильных методик — не существует, каждый тренер сходит с ума по-своему, а как правильно прожить жизнь в спорте — тренеру, да и спортсмену тоже, — не знает никто.
Думаю о Романе, ставшем таким же близким, как Лёша Ягудин и каким был двадцать лет назад Сергей Бубка. Когда Роман начал нервничать, я даже вылетал по просьбе его мамы, заслуженного тренера России Натальи Рощиной, к ним в Омск. И мы всё перепробовали — и разные режимы работы в бассейне, и изменили режим и образ жизни вне спорта, но результаты были те же. «Кризисная ситуация застоя» была налицо. И никто из нас не знал, что надо делать, чтобы эту кризисную ситуацию преодолеть. А время до Олимпиады таяло на глазах, уменьшалось с каждым очередным прожитым днём. И острее всех чувствует это всегда спортсмен.
А когда я позвонил ему, замолчавшему надолго, и спросил: «Почему не звонишь?» — он ответил: «Вы спросите: «Как дела?», а мне нечего ответить».
А потом он спросил и произнёс эти слова очень строго и напряженно (я чувствовал это):
— Рудольф Максимович, так Вы приду
мали что-нибудь?
И в таком же тоне, также строго и даже повысив голос, я отвечал:
— Изобрети что-нибудь сам. Найди свою
форму тренировки! Ты же знаешь свой вид
спорта лучше меня! Я в тебя верю!
И после паузы он ответил:
— Я постараюсь.
...А я долго не мог отойти от нашего разговора. Судил себя, каждое своё слово. В секун-ДУ, чисто интуитивно выбрал: «Изобрети!»
...И той ночью, когда я проснулся от приснившегося Лёшиного «Не знаю!», я тоже
судил себя. До самого утра думал о нашей ситуации, о нашей троице — Лёше, Татьяне Анатольевне, о себе, о задаче, которая нас объединяла. Признавался себе я тогда, что чем дальше, тем нам труднее, не с кем нам в этой далёкой Америке обсудить нашу жизнь, не с кем эмоционально разгрузиться, некому пролить свою слезу. И периодически напряжение в нашей группе нарастает, и всегда это находит своё отражение в работе нашего главного человека, главного звена в нашей цепи (мы действительно скованы одной целью-цепью!) — спортсмена. Вдруг с ним что-то происходит, и он совершает невообразимые ошибки. И ни он, ни мы не знаем, что надо сделать, чтобы подобное не повторилось. Знаю одно: я должен всё выдержать, и никто даже догадаться не должен, что пережито мною и чего стоило мне это переживание преодолеть.
И когда после такого «несложившегося» дня Лёша спросит меня: «Вы и сегодня считаете, что день прошёл нормально?», я отвечу, не моргнув глазом и не изменившись в лице: «Конечно! Так и должно быть за неделю до Олимпиады. А видел это я, ты же знаешь, сотни раз».
И главное — я вижу это по выражению его глаз — именно этих слов он и ждёт от меня сегодня.
Как говорится: многие знают, что жизнь ничего не стоит, но всё равно встают по утрам. И изобретают! Изобретают способы продолжения жизни! И продолжают жить!
...Сколько же раз человек за свою жизнь испуганно шепчет, нерешительно говорит,
а порой кричит: «Не знаю!» Сотни, тысячи раз.
Осмелюсь предположить, и даже не сомневаюсь, что именно так и было: и первый человек, появившийся на Земле, после первых своих слов, обращенных к Богу: «Я боюсь!», наверняка на вопрос: «Что собираешься делать?», ответил, скорее всего испуганно прокричал: «Не знаю!» Потому что не мог он знать тогда, почему и зачем, по чьей воле появился на этой незнакомой планете, не знал, что ему делать дальше, как и ради чего жить, есть ли смысл бороться и надо ли всегда побеждать. И Бог наверняка ответил человеку:
«Изобретай!» Это был его совет и приказ одновременно.
...В жизни надо быть изобретателем (!!!) — таким был итог и моих ночных нелёгких раздумий, заменивших, и далеко не в первый раз, столь необходимый мне сон, но я не жалею об этом.
Да, что бы ни было, что бы ни случилось с тобой сегодня, всё равно завтрашним утром открывай глаза и, будь любезен, вставай! И изобретай — как, какими мыслями успокоить себя и поднять на новую борьбу, на новый подвиг! Сначала приведи в полный порядок себя — другого в этой жизни представителю твоей профессии всё равно не дано, а затем вспомни всех тех, кто в силу разных объективных (например, по причине болезни, а в спорте — травмы) и субъективных (потери боевого духа, желания жить и подобных) причин сам поднять себя на борьбу не способен и надеется порой только на тебя, на своего психолога!
Иснова изобретай — как, какими словами и действиями ты решишь эту задачу! И действуй! И делай это в срочном порядке, не откладывая свою помощь ни на один день' потому что даже один день, прожитый «твоим» человеком в пораженческом настроении может закончиться трагедией. Вполне могло быть, что личный психолог одного из лучших велосипедистов мира Марко Пан-тани опоздал со своими прямыми обязанностями всего на один день, и днём позже он вместе со всеми другими прочёл его предсмертную записку: «Я на этом свете совершенно один. Никто меня не понимает».
...В жизни каждого из нас бывают моменты, когда на вечные вопросы «Зачем?», «Почему?», «Кто виноват?» и «Что делать?» у нас нет никаких ответов. А есть только эти два слова: «Не знаю».
Их произнёс человек при первой встрече с Богом, и не их ли произнесёт этот же человек при второй встрече, когда услышит от Бога другой вопрос: «Как и для чего прожил ты на Земле свою жизнь?»
«Не знаю» — быть может, в этих двух словах вся судьба человека, итог его жизни. Так ничего и не понял он, даже если прожил долгую жизнь. Ничего не узнал.
* * *
— Прыгает стабильно? — спрашиваю Татьяну Анатольевну.
Она отвечает: — У нас в фигурном катании есть такая шутка: стабильность — это не девять из десяти, а один из одного, но когда нужно.
Из записных книжек
Предлагаю рецепт для психологов и педагогов, тяжело переживающих разрыв с учеником в том случае, если это произошло по инициативе последнего и переживается учителем не менее как предательство.
Так вот, если это случилось с Вами, скажите себе только два слова: «Работа завершена». Вот и всё. Проконстатируйте это как факт и не более того. И забудьте имя этого человека навсегда. Вычеркните его из своего «личного списка». Ничего другого посоветовать не могу. Всё другое — морально много тяжелее.
...И вот только что прочитал интервью с выдающимся футбольным тренером Марчел-ло Липпи, где он коснулся этой же проблемы (возможно — вечной, универсальной) — проблемы расставания с человеком навсегда. А выразился он так: «Приказал себе не переживать об ушедших из команды, а считать это переворачиванием страницы».
Да, страница перевёрнута, работа завершена, но одним человеком в твоей жизни, в твоём «личном списке» стало меньше. Но у психолога дело обстоит несколько иначе, хотя Марчелло Липпи может не согласиться со мной. У психолога его личный список пребывает не в голове, а в сердце. «Судьба психолога», — в очередной раз сказал я себе.
Сегодня прочитал: «...можно разрушить храм, но духовная субстанция его не исчезает и, едва ослабнет давление, начинает заполняться, и храм восстанавливается».
Значит, если ты расстаёшься с опекаемым человеком, то обязан оставить после себя след в его душе — свою духовную субстанцию, ив трудную минуту подготовки к бою или нахлынувшего одиночества твой след оживёт и поможет твоему человеку стать сильнее, выдержать, выстоять, победить!
* * *
В фигурном катании многое выглядит странным. Я был искренне удивлён, когда увидел, что душ Лёша принимает не после тренировки, а перед отъездом на неё. А после душа тщательная причёска, крем на лицо, то есть входит в образ, строгий и артистичный. И параллельно, я хорошо вижу это, меняется его внутреннее состояние: губы всё более плотно сжимаются, взгляд становится суровым, движения точно рассчитанными.
— Ну как? — спрашивает он меня и смотрит
прямо в глаза (нелегко выдержать этот взгляд!).
Внимательно, с ног до головы осматриваю его и
говорю: «О'кэй!»
И вот она — предпоследняя тренировка. Он набирает скорость, отталкивается, и нет сомнений, что прыжок будет идеальным. И после каждого прыжка мы с Татьяной Анатольевной на секунду успеваем переглянуться. Она довольна, но и чем-то встревожена.
Лёша уходит взвеситься, и я сразу спрашиваю:
— Вы чем-то обеспокоены?
— Есть немного. Так рано он никогда не вхо
дил в форму. И это тревожит не только меня, но
и его. Просто он не говорит Вам.
__ Я не сомневаюсь, — отвечаю я, — что независимо от вида спорта классный спортсмен обязан уметь удержать свою форму на высшем уровне как минимум одну неделю. А сегодня седьмое февраля — ровно неделя до произвольной программы. К тому же впереди день перелёта в Солт-Лейк-Сити, то есть ещё один выходной. А там останется всего три дня до короткой программы, и всё решит Ваше искусство тренера.
— Может быть, потренируемся сегодня вече
ром? — спрашивает она.
— Это будет ошибкой, — решительно преры
ваю я её, — видите: к нему возвращается све
жесть, и сразу катание становится мощным.
— И всё же, — продолжает свою мысль она, —
что мы хотим от вечерней тренировки?
— Я бы ставил вопрос иначе, — отвечаю я, —
а что она может дать, кроме траты энергии? Вы
же согласились, что он уже вошёл в идеальную
форму. — И заходит Лёша. И сразу, будто слы
шал наш разговор, говорит:
— Завтра утром — последняя тренировка.
...Ужинаем вместе с Татьяной Анатольевной.
— У Вас, — говорит она, — ещё одна задача.
Вы должны ему внушить, что он должен быть
бойцом. За последние два года он растерял это
качество. И сейчас ему надо внушить, что он дол
жен быть... — Она подбирала нужное слово.
— Беспощадным! — предложил я.
— Вот! Это лучшее слово! Но по отношению к
себе.
Несколько минут молчим. Я вижу Лёшу, иду-Щего к нам, и говорю:
— Татьяна Анатольевна, сейчас я проведу один
Разговор, который всегда предлагаю опекаемому
спортсмену перед стартом.
— Мне уйти?
— Наоборот, это я всегда делаю в присутствии
тренера. Но Вы должны быть со мной согласны.
Спортсмен должен понимать, что это наше об
щее мнение.
Сидим — мы с тренером рядом, а Лёша напротив. Я говорю:
— Лёша, ты уже не раз говорил: «Четырнадца
того я вам скажу», то есть четырнадцатого ты
объявишь приговор всему и всем: программам,
тренировочному процессу, нам с Татьяной Ана
тольевной. Но не забывай, что это будет приго
вор и тебе. Мы всё для тебя делаем? Нет, не ухо
ди от ответа, — всё?
— В общем, да, — отвечает он.
— А я отвечу иначе: мы делаем больше, чем
можем. У тебя сильнейшая команда, может
быть — лучшая в мире. Ты, я отвечаю за свои
слова, в блестящем состоянии! Не болен, не име
ешь лишнего веса, готов функционально, иде
ально прыгаешь! Но это — Олимпийские игры!
Впереди ажиотаж Олимпийской деревни, очная
встреча с соперниками, что нелегко пережить.
И вполне возможен дискомфорт: недоспишь, на
пример, или что-то другое. Но, что бы ни было,
ты в этом случае обязан компенсировать
любое недостающее или ослаблен
ное слагаемое твоего состояния
своей волей! Это я называю распре
делением ответственности или пе
редачей ответственности! Мы, твои по
мощники, всё сделали для тебя и сделали от
ветственно, а теперь, Алексей Ягудин, передаём
тебе «эстафетную палочку ответствен
ности». Теперь ты несёшь её на последнем эта
пе эстафеты! И, будь любезен, донеси!
Он готов к сеансу, но глаза не закрывает, я чувствую — готовит какой-то непростой вопрос.
— Ну, говори, — опережаю его, — чувствую,
ты приготовил очередной каверзный вопрос.
— Вопрос не каверзный, но серьёзный. Зна
чит, Вы, мои тренеры, считаете, что теперь я от
вечаю за результат?
— Молодец, ты всё понял правильно.
— Я один?
— На девяносто девять процентов.
— А что собой представляет один процент ва
шей ответственности?
— Наше внимание к тебе, наша преданность,
наш профессионализм.
— Молодцы, — говорит он, — всё взвалили на
меня.
— Лёша, а большего мы и не можем. Но в этом
величие великого спортсмена, и простым смерт
ным этого не понять и не представить. Поэтому
я восхищаюсь личностью большого спортсмена
и тобой восхищаюсь тоже!
Он смотрит в потолок, потом мне в глаза и говорит:
— У меня впервые за эти годы нет страха по
ражения. Это плохо?
— Это замечательно! Страха нет, потому что
на другой чаше весов появилась сильнейшая уве
ренность в проделанной работе! Ты действитель
но выдержал всё!
— Вы никуда не спешите? — спрашивает он. —
Мы давно не разговаривали.
— Я спешу в Солт-Лейк-Сити, куда мне ещё
спешить? Поверь мне, моё предчувствие меня
никогда не обманывает. Ну как ты себя чув
ствуешь? Давно мы не оценивали твоё состоя
ние.
— Кроме сна всё в порядке. Но хочу признать
ся Вам, когда Вы меня усыпляете, я говорю себе:
не спать, не спать. Вот такой я человек.
— Враг самому себе?
— Вот именно.
— Значит, до следующей Олимпиады поста
вим ещё одну задачу: подружиться с собой!
— Мне на самом деле это нужно. Никто не
знает, как это мешает мне всю мою жизнь.
И последний разговор здесь, в Калгари, с Татьяной Анатольевной.
— Боюсь общей тренировки, — говорит она, —
Плющенко обычно убивает Лёшу тем четверным,
который прыгает только он. Хотя в программу
он его не включает. А в тренировке делает спе
циально. И Лёша сразу сникает.
— Хорошо, что предупредили.
...В своём интервью после Лёшиной победы я скажу журналисту:
— Работа с Татьяной Тарасовой меня обогати
ла.
Он ответит:
— Она сказала то же самое.
И вот она, «последняя тренировка», это и модель предстоящей битвы, и репетиция, и адаптация к незнакомому льду, но главное — психологическое воздействие на соперников!
Я смотрю на потрясающее катание Лёши, и на глазах готовы выступить слезы. Он бесподобен, и все видят это! И все остальные начали падать, а Плющенко сорвал всё, что можно.
— В одни ворота! — говорит мне Татьяна Ана
тольевна.
Часть вторая
Ад — это место, где нет Бога.
февраля — день произвольной программы
Почему-то наиболее отчетливо запомнился вот этот путь по длинному коридору — из автобуса до раздевалки. Мы идем плечом к плечу. Наше молчание и глухая тишина мрачного коридора. И напряжение, другим словом как нечеловеческое его не назвать.
Телеоператор, всегда встречающий нас и снимающий, — снимающий (зачем так долго?) наши лица по всему этому пути.
Что хотят они увидеть? И я чуть поворачиваюсь и краем глаза вижу Лешино лицо. Надо ли показывать это людям? Эту жестокую отрешенность, и волю в жестко сомкнутых губах, и застывшее внутри глаз ожидание. Чего? Своей судьбы — так можно ответить на этот вопрос. А как иначе назвать то, к чему человек шёл семнадцать лет, как Алексей Ягудин?
В такие минуты мне жаль, безумно жаль спортсмена, которого я опекаю и люблю. На лице его страдание, которое он и не думает контролировать, когда мы одни, не на людях.
■ Через неделю, перед игрой с чехами, когда команда разминалась на льду, я внимательно за-Держу взгляд на лице стоявшего рядом со мной Владислава Третьяка — тренера наших вратарей. ин смотрел на лед, кусая губы и переминаясь с н°ги на ногу. Все выдавало в нем высшую форму
волнения. И он, уловив в моих глазах вопрос, ответил:
— Четыре Олимпиады я прошёл ихорошо
знаю, что они чувствуют сейчас.
...Итак, впереди дверь в раздевалку, где нас ждут наши соперники (по желанию Леши мы всегда приходим в последнюю минуту). Да, мы приходим позже всех, и это психологически верно. Прийти последними, на глазах у «них» уверенно и шумно (!) войти и четким шагом проследовать к своему месту.
— Входим уверенно! — не забываю напомнить
Леше и сильным движением руки толкаю дверь
раздевалки.