ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРИМЕЧАНИЙ АВТОРА 35 страница
– V nouzi, – тихо вставил Шарлей, – poznas pritele.
Амброж окинул его взглядом и ничего не сказал. Потом повернулся к Рейневану и голиарду.
– Всех вас, друзья, – буркнул он, – надо бы по одному отправить на муки, ибо вся афера с колектором и его деньгами, сдается мне, здорово воняет. Вы все кажетесь мне, прошу прощения, пройдохами и врунами. Да, конечно, я должен передать вас палачу. Всех троих. Но, – жрец впился глазами в Рейневана, – но, памятуя о Петре из Белявы, я так не поступлю. Что ж делать, примирюсь с утратой епископских денег, видать, не были они мне предназначены. Прочь с глаз моих. Идите отсюда ко всем чертям.
– Почтенный брат, – откашлялся Шарлей. – Если позабыть о недоразумении… Мы рассчитывали…
– На что? – фыркнул в бороду Амброж. – На то, что я позволю вам присоединиться к нам? Приму под свое крыло? Безопасно доставлю на чешскую сторону, в Градец? Нет, пан Шарлей. Вы были под арестом у Инквизиции. Каждого, кто там сидел, они могли перетянуть на свою сторону. Короче говоря: вы можете оказаться шпионами.
– Вы нас оскорбляете.
– Уж лучше вас, чем собственный рассудок.
– Братья, – разрядил обстановку один из гуситских командиров, симпатичный толстячок с внешностью сборщика пожертвований или изготовителя ветчины. – Брат Амброж…
– В чем дело, брат Глушичка?
– Горожане принесли выкуп. Выходят, как было уговорено. Сначала бабы с детьми.
– Брат Велек Храстицкий, – поднял руку Амброж, – возьми конников и патрулируй вокруг города, чтобы никто не ускользнул. Остальные – за мной. Все. Все, сказал я. Пану из Клинштейна поручаю временно – присматривайте за нашими… гостями. Ну, вперед. Пошли!
Из ворот Радкова действительно выходила колонна людей, с опаской втягивающихся в ощетинившуюся остриями шпалеру гуситов. Амброж со штабом остановились неподалеку от колонны. Рассматривая очень внимательно, Рейневан почувствовал, как у него волосы встают дыбом. В предчувствии чего-то страшного.
– Брат Амброж, – спросил Глушичка. – Прочтете им проповедь?
– Кому? – пожал плечами жрец. – Этой немецкой голытьбе? Они по-нашему не разумеют, а мне по-ихнему говорить не хочется, потому что… Э-эй! Там! Там!
Его глаза хищно разгорелись по-орлиному, лицо вдруг застыло.
– Там, – рявкнул он, указывая пальцем. – Там. Хватай!
Он указал на закутанную в епанчу женщину, несущую ребенка. Ребенок вырывался и дико орал. Военные подскочили, растолкали толпу древками гизарм, вытащили женщину, сорвали епанчу.
– Это не баба! Это переодетый в женское платье мужик! Поп! Папист!
– Давай его сюда!
Выхваченный из толпы и брошенный на колени священник дрожал от страха и упорно опускал голову. Глядеть в лицо Амброжу его заставили силой. Но и тогда он стискивал веки, а губы шевелились в беззвучной молитве.
– Ну вот, гляньте. – Амброж уперся руками в бока. – Какие любящие прихожанки. Ради того, чтобы уберечь своего попика, не только вырядили его в бабские одежды, но еще и грудного младенца одолжили. Какая самоотверженность! Ты кто таков, поп?
Священник еще крепче зажмурился.
– Это Миколай Мегерлейн, – сказал один из сопровождавших гуситский штаб крестьян. – Плебан тутошней приходской церкви.
Гуситы зашумели. Амброж побагровел, громко втянул воздух.
– Отец Мегерлейн… – протянул он. – Надо же, какая удачная встреча. Мы мечтали о ней. Со времени последнего епископского рейда на Трутновско. Мы многого обещали себе от такой встречи.
– Братья! – выпрямился он. – Взгляните! Вот перед нами цепной пес вавилонской курвы! Преступное орудие в руках вроцлавского епископа! Тот, кто преследовал истинную веру, выдавал добрых христиан на муки и казнь! А под Визмбурком собственноручно проливал кровь невинную! Бог отдал его в наши руки! Нам поручил покарать зло и несправедливость!
– Слышишь, проклятый поп? Убийца? Ты что? Закрываешь глаза на правду, как библейский змей аспис? О, вепрь еретический, ты наверняка не знаешь Писания, не читал, единственным оракулом считаешь своего развратного епископа, свой продажный Рим и папу-антихриста! И свои кощунственные позолоченные изображения? Так я тебя, свинья, сейчас научу слову Божиему! «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, приготовленное в гневе Его, и будет мучим в огне и сере».[477]В огне и сере, папист! Эй, ко мне! Взять его! И утеплить! Так, как мы делали с монахами в Беруне и Прахатицах!
Плебана схватили несколько гуситов. Увидев, что они несут, он принялся кричать. И тут же получил древком секиры по лицу, утих, повис в держащих его руках.
Самсон рванулся было, но Шарлей и Горн удержали его. Видя, что двоих может оказаться мало, Галада поспешил им на помощь.
– Молчи, – прошипел Шарлей. – Бога ради, молчи. Самсон…
Самсон повернул голову и глянул ему в глаза.
Плебана Мегерлейна обложили четырьмя снопами соломы. Поразмыслив, добавили еще два, так что голова священника целиком скрылась в колосьях. Все тщательно и крепко обвязали цепью. И подожгли с нескольких сторон. Рейневан почувствовал, что ему становится нехорошо. Отвернулся.
Он слышал дикий, нечеловеческий рев, но не видел, как огненная кукла бежит, описывая круги, по неглубокому снегу сквозь строй гуситов, отталкивающих ее пиками и алебардами. Как наконец падает и дергается в дыме и искрах.
Горящая солома не давала достаточного жара, чтобы убить человека. Но ее хватило, чтобы человек превратился в нечто на человека мало похожее. В нечто дергающееся в конвульсиях и нечеловечески воющее, хоть уже и не имеющее губ. В нечто, что необходимо наконец утихомирить милосердными ударами палиц и топоров.
В толпе радковчан завывали женщины, вопили дети. Там опять возникло движение, а через минуту к Амброжу притащили и кинули перед ним на колени еще одного священника, худощавого старика. Этот не был переодет. И дрожал как лист. Амброж наклонился над ним.
– Еще один? Кто же?
– Отец Штраубе, – услужливо поспешил пояснить доноситель-крестьянин. – Был тут плебаном ранее. До Мегерлейна…
– Ага. Значит, попик emeritus.[478]Ну, дед? Похоже, конец твой земной приходит. Не пора ль подумать о вечности? О том, чтобы отринуть и отречься от папистских ошибок и грехов? Ведь ты не спасешься, ежели будешь в них упорствовать. Ты видел, что сделали с твоим конфратром? Прими Чашу, присягни четырьмя статьями. И будешь свободен. Сегодня и во веки веков.
– Пане! – с трудом пробормотал старичок, падая на колени и молитвенно складывая руки. – Пане добрый! Смилуйся! Ну, как же так? Отречься? Это же моя вера… Ведь… Петр… Прежде чем пропел петух… Я так не могу… Смилуйся, Боже… Никак не могу!
– Понимаю, – кивнул Амброж. – Не одобряю, но понимаю. Что ж, Бог смотрит на нас всех. Будем милосердны. Брат Глушичка!
– Слушаюсь!
– Будем милосердны. Без страданий!
Глушичка подошел к одному из гуситов, взял у него цеп. А Рейневан впервые в жизни увидел в деле этот уже неотделимый от гуситов инструмент. Глушичка закружил цепом, завертел им и изо всей силы хватанул отца Штраубе по голове. Под ударом железного била череп треснул, как горшок, брызнула кровь и мозг.
Рейневан почувствовал, как у него подгибаются колени. Он видел побледневшее лицо Самсона Медка, видел, как руки Шарлея и Урбана Горна снова сжимаются на плечах гиганта.
Бразда из Клинштейна не отрывал глаз от тлеющих и дымящих останков плебана Мегерлейна.
– Мегерлин, – сказал он вдруг, потирая подбородок. – Мегерлин. Не Мегерлейн.
– Ну и что?
– А попа, который был с епископом Конрадом в рейде на Трутовско, звали Мегерлин. А этот был Мегерлейн.
– Ну и что?
– А то, что этот попик был невиновен.
– Не страшно, – вдруг глухо проговорил Самсон Медок. – Ничего особенного. Бог, несомненно, распознает. Оставим это на его суд.
Амброж резко обернулся, впился в Самсона глазами, смотрел долго. Потом глянул на Рейневана и Шарлея.
– Блаженны убогие духом, – сказал он. – Порой устами кретинов глаголет ангел. Но следите за ним. Кто-нибудь в конце концов может подумать, что этот глупец понимает то, что говорит. А если он будет менее снисходителен, чем я, то все может скверно кончиться. Как для него, так и для хлебодавцев.
– А вообще-то, – добавил он, – дурачок прав. Бог рассудит, отделит плевелы от зерна, а виновных от невинных. Впрочем, ни один папский священник не может быть невиновным. Любой прислужник Вавилона заслуживает кары. А рука верного христианина…
Его голос крепчал, гремел все мощнее, взвивался над головами вооруженных людей, взлетал, казалось, над дымом, все еще, несмотря на потушенные пожары, клубящимся над городком, из которого тянулась длинная череда беглецов, заплативших выкуп.
– Рука верного христианина не может дрогнуть, когда карает грешника, ибо мир – это поле, доброе семя – сыны Царства, сорняки же – сыновья Злого. Потому собирать сорняки и палить их огнем надобно до самого конца света. Сын Человеческий пошлет ангелов Своих, те соберут в Его Царство все соблазны и всех несправедливых и кинут их в печь огненную, там будет плач и скрежет зубов.
Толпа гуситов зарычала и завыла, засверкали воздетые алебарды, закачались судлицы, вилы и цепы.
– А дым их мученический, – грохотал Амброж, – указывая на Радков, – дым их мученический будет веками веков вздыматься, и нет им отдыха ни днем, ни ночью. Почитателям Зверя и образа его!
Он повернулся. Уже немного успокоившись.
– А у вас, – бросил он Рейневану и Шарлею, – теперь появилась оказия убедить меня в ваших истинных намерениях. Вы видели, что мы делаем с папскими попами? Ручаюсь, что это пустячок по сравнению с тем, что случается с епископскими шпионами. К таким у нас нет снисхождения, даже если они оказываются родными братьями Петра из Белявы. Так как же? Вы по-прежнему умоляете о помощи, желаете присоединиться ко мне?
– Мы не шпионы! – взорвался Рейневан. – Нас оскорбляют ваши подозрения! И мы вовсе не умоляем о помощи! Совсем наоборот, это мы можем помочь вам! Хотя бы в память о моем брате, о котором здесь много говорят, но лишь одними пустыми словами! Хотите, пожалуйста, я вам докажу, что вы мне ближе, чем вроцлавский епископ. Что вы скажете относительно сведений о готовящемся предательстве? Заговоре? Покушении на жизнь?! В том числе на… вашу.
Амброж прищурился.
– Мою? В том числе? В числе кого же, дозвольте спросить?
– Я знаю. – Рейневан делал вид, будто не замечает отчаянных жестов и мин Шарлея. – Знаю о заговоре, имеющем целью уничтожить руководителей Табора. Умереть должны Богуслав из Швамберка, Ян Гвезда из Вицемилиц…
Штабники Амброжа зашумели. Жрец не опускал с Рейневана глаз.
– И верно, – сказал он наконец. – Любопытные сведения. Действительно, юный пан из Белявы, ты стоишь того, чтобы забрать тебя в Градец.
Пока гуситская армия занималась быстрым, шустрым и интенсивным грабежом города Радков, Бразда из Клинштейна, Велек Храстицкий и Олдржих Галада втолковывали Рейневану, в чем суть дела.
– Ян Гнезда из Вицемилиц, гетман Табора, – повествовал Бразда, – распрощался с этим светом в последний день октября. А его последователь, благородный пан Богуслав из Швамберка, отдал Богу душу меньше недели назад.
– Только не говорите, – насупил брови Шарлей, – что оба пали от рук наемных убийц.
– Оба умерли от ран, полученных в бою. Гвезду ранили шипом в лицо под Бладой Возьницей, в преддверии святого Луки, и умер он вскоре. Пан Богуслав был ранен в бою за ракуский город Рец.
– Значит, это не покушения, – состроил насмешливую мину Шарлей, – а чуть ли не естественная смерть для гуситов!
– Не вполне. Потому как, говорю, и тот, и другой умерли спустя некоторое время после ранения. Может, и выкрутились бы. Если б им кто-то яда не подсунул. Странное это, согласитесь, стечение обстоятельств: два крупных таборитских вождя, последователи Жижки, умирают один за другим в течение месяца…
– Для Табора серьезная потеря, – вставил Велек Храстицкий, – а для врагов наших выгода столь велика, что уж и раньше были подозрения. А сейчас, после заявления юного пана Белявы, дело должно проясниться до конца. Полностью проясниться.
– Само собой, – кивнул Шарлей, храня серьезность. – Настолько должно, что при необходимости нашего юного господина Беляву поволокут на пытки. Как известно, ничто так не проясняет подозрения, как раскаленное железо.
– Чего это вы, – усмехнулся Бразда, но как-то малоубедительно. – Никто о таком даже и не думает.
– К тому же, пан Рейнмар, – добавил столь же малоубедительно Олдржих Галада, – брат пана Петра! А пан Петр из Белявы был наш. И вы ведь тоже наши…
– И как таковые, – насмешливо добавил Урбан Горн, – они свободны, верно? Если захотят, могут уйти куда угодно? Хоть бы сейчас? А? Пан Бразда?
– Ну… – заикнулся гетман градецкой конницы. – Того… Нет. Не могут. У меня другой приказ. Потому как, видите ли…
– Опасно тут кругом, – откашлялся Галада. – Мы обязаны вас… хм… строго охранять.
– Ясно. Обязаны.
Все было ясно. Амброж уже больше не интересовался ими и не обращал на них внимания, но они пребывали под постоянным наблюдением и надзором гуситских воинов. Казалось бы, они были совершенно свободны, никто к ним не навязывался, совсем наоборот, относился как к камратам, больше того, их даже вооружили и почти включили в состав легкой Браздовой конницы, насчитывающей теперь, после соединения с главными силами, больше сотни всадников. Но они были под надзором, и недооценивать это факт было невозможно. Шарлей вначале скрежетал зубами и ругался втихую, но потом махнул рукой.
Оставалась проблема нападения на колектора, и о ней ни Шарлей, ни Рейневан не собирались забывать. Или похоронить.
Хоть Тибальд Раабе ловко избегал разговора, в конце концов его приперли к стенке. Вернее – к телеге.
– А что мне было делать? – вспылил он, когда ему наконец дали возможность говорить. – Пан Самсон нажимал! Надо было что-то скомбинировать! Думаете, если б не слух о деньгах, Амброж дал бы нам конников? Ждите! Как же! Значит, надо благодарить, а не кричать на меня! Если б не моя идея, сидели бы вы сейчас в Башне шутов и ждали инквизитора.
– Твоя ложь могла стоить нам жизни. Если б Амброж был пожаднее…
– Если бы да кабы! Надо же! – Голиард поправил сбитый Шарлеем набок капюшон. – Разве я не видел, в какой эстиме был у него Петр? Было ясно, что панича Рейнмара он не тронет. Это во-первых. А во-вторых…
– Что во-вторых?
– Я действительно думал… – Тибальд Раабе несколько раз кашлянул. – Что уж говорить… Я был почти уверен, что именно вы обобрали колектора на Счиборовой порубке.
– А кто его обобрал?
– Так не вы, что ли?
– Ты, братец, напрашиваешься на пинок в зад. Хорошо, скажи, как тебе удалось сбежать от напавших?
– Как? – помрачнел голиард. – А бегом! Ножками быстро перебирал. И не оглядывался, хоть сзади кричали: «Спасите!»
– Учись, Рейнмар.
– Учусь каждый день, – обрезал Рейнмар. – А другие, Тибальд? Что сталось с другими? С колектором? С францисканцами? С рыцарем фон Штетенкроном? С его… С его дочерью?
– Я же вам сказал, панич. Я не оглядывался. Не спрашивайте больше ни о чем.
Рейневан не спрашивал.
Опустились сумерки; к великому удивлению Рейневана, армия не остановилась. Ночным маршем гуситы дошли до деревни Ратно, ночную тьму осветили пожары. Гарнизон ратновского замка отмахнулся от ультиматума Амброжа, парламентариев обстреляли из арбалетов, поэтому штурм начался при свете горящих домишек. Крепость защищалась храбро, но пала еще до рассвета. Защитники заплатили за упрямство – их перебили всех до одного.
Марш продолжался до рассвета, а Рейневан уже сообразил, что рейд Амброжа на клодскую землю носит характер возмездия, мести за осенний рейд на Наход и Трутнов, за резню, которую войска вроцлавского епископа Конрада и Путы из Частоловиц учинили под Визмбурком и в деревнях вдоль реки Метуи. После Радкова и Ратны за Визмбурк и Метую заплатила Счинавка, принадлежащая Яну Хаугвицу, который участвовал в епископской «круцьяте».
Счинавка была за это наказана, ее спалили дотла. Сгорела, не дотянув двух дней до праздника своей святой покровительницы, церквушка Святой Варвары. Плебан успел сбежать и тем самым уберег голову от цепа.
Оставив позади пылающую церковь, Амброж отслужил святую мессу – было, оказывается, воскресенье. Месса была типично гуситской: под открытым небом, за простым столом. Совершающий богослужение Амброж даже не отстегнул меча.
Чехи молились истово. Самсон Медок, неподвижный, как античная статуя, стоял и глядел на горящую пасеку, на занимающиеся огнем крышки ульев.
После мессы, оставив позади дымящееся пепелище, гуситы двинулись на восток, прошли по седловине между заснеженными горбами Голиньца и Копца, к вечеру добрались к Войбужу – имению рода фон Цешау. Ярость, с которой гуситы накинулись на село, свидетельствовала о том, что кто-то из этого рода тоже побывал с епископом под Визмбурком. Не уцелела ни одна халупа, ни один овин, ни одна клеть.
– Мы в четырех милях от границы, – преувеличенно громко и демонстративно заявил Урбан Горн. – И всего в миле от Клодска. Эти дымы видать издалека, а вести расходятся быстро. Мы лезем льву в пасть.
И они лезли. Когда, окончив разграбление, гуситское войско вышло из Войбужа, с востока появился рыцарский отряд, коней примерно в сто. В отряде было много иоаннитов, гербы на хоругвях говорили о присутствии Хаугвицей, Мушенов и Цешау. При одном виде гуситов отряд в панике бежал.
– Ну и где же твой лев, – съехидничал Амброж, – брат Горн? Где его пасть? Вперед, христиане! Вперед, Божье воинство! Вперед, маааарш!
Несомненно, целью гуситов был Бардо. Если даже какое-то время Рейневан сомневался – в конце концов, Бардо был крупным городом и несколько великоватым куском даже для Амброжа, – то сомнения быстро рассеялись. Армия остановилась на ночь в лесу поблизости от Нисы. И до полуночи стучали топоры. Изготовляли шесты с поперечными планками – напоминающие герб Роновицей палки с торчащими обрубками веток, простое, удобное в применении, дешевое и очень эффективное приспособление для преодоления защитных стен.
– Будете штурмовать? – без обиняков спросил Шарлей.
Вместе с гетманами Амброжевой конницы они сидели вокруг парящего котла с гороховкой и поглощали содержимое, дуя на ложки. К ним присоединился Самсон Медок – очень молчаливый после Радкова гигант не интересовал Амброжа и пользовался полной свободой, которую, однако, использовал, как ни странно, чтобы добровольно помогать на полевой кухне, обслуживаемой женщинами и девушками из Градца-Кралове, угрюмыми, малоразговорчивыми, неприступными и бесполыми.
– Будете штурмовать Бардо, – утвердительно заметил Шарлей, поскольку на его вопрос ответило лишь усиленное использование ложек. – Не иначе, как там у вас какие-то особые дела?
– Угадал, брат, – отер усы Велек Храстицкий. – Цистерцианцы из Бардо били в колокола и служили мессу для мерзавцев епископа Конрада, шедших в сентябре на Находско жечь, убивать женщин и детей. Надо показать, что за это бывает.
– Кроме того, – облизнул ложку Олдржих Галада, – Слезско устроило против нас торговую блокаду. Надо дать им понять, что мы можем сломать запрет, что это бессмысленно. Мы должны также немного подбодрить торгующих с нами купцов, напуганных террором. Подбодрить родственников убитых, показав, что на террор мы ответим террором, а наемные убийцы не останутся безнаказанными. Правда, юный панич из Белявы?
– Наемные убийцы, – глухо проговорил Рейневан, – не должны оставаться безнаказанными. В этом я с вами, господин Олдржих.
– Если вы хотите держаться нас, – поправил без нажима Галада, – то должны называть нас «братр», по-вашему – «брат», а не господин или пан. А показать, кого вы держитесь, сможете завтра. Пригодится каждый меч. Бой обещает быть яростным.
– И верно. – Молчавший до сих пор Бразда из Клинштейна кивком указал на город. – Они знают, зачем мы пришли. И будут защищаться.
– В Бардо, – насмешливо заметил Урбан Горн, – есть две цистерцианские церкви, очень богатые. Обогатившиеся на пилигримах.
– Ты все, – хихикнул Велек Храстицкий, – сводишь к удовольствию, Горн.
– Уж таков я есть.
– А ну повернись ко мне фронтом, – приказал Шарлей, когда они остались одни. – Покажись-ка. Ты еще не нашил себе Чаши на грудь? Ха! «Держусь вас, я с вами», что за фокусы, Рейнмар? Уж не начал ли ты вживаться в роль?
– Ты о чем?
– Ты прекрасно знаешь, о чем. Относительно болтовни перед Амброжем касательно грангии в Дембовце я ссоры не начинаю и укорять тебя не собираюсь, кто знает, может, оно и на пользу нам пойдет, если мы ненадолго спрячемся под гуситской крышей. Но не надо забывать, черт побери, что Градец-Кралове вовсе не наша цель, а лишь полустанок на пути в Венгрию. А их гуситские проблемы для нас – дурь, пустой звук.
– Их проблема для меня не пустой звук, – холодно возразил Рейневан. – Петерлин верил в то, во что верят они. Одного этого мне достаточно, ибо я знал своего брата, знаю, каким он был человеком. Если Петерлин посвятил себя их делу, значит, оно не может быть плохим. Молчи, молчи, я знаю, что ты хочешь сказать. Я тоже видел, что сделали с радковским священником. Но это ничего не изменяет. Петерлин, повторяю, не поддержал бы неправого дела. Петерлин знал то, что я знаю теперь: в каждой религии, среди людей ее исповедующих и за нее борющихся, на одного Франциска Ассизского приходится легион братьев Арнульфов.
– Кто такой брат Арнульф, я могу только догадываться, – пожал плечами демерит. – Но метафору понимаю, тем более что она далеко не нова. Если же чего-то не понимаю… Уж не перешел ли ты, парень, в гуситскую веру? И уже, как каждый неофит, берешься за обращение? Если да, то сдержи, прошу тебя, евангелический азарт. Потому что ты растрачиваешь его совершенно не по назначению.
– Конечно, – поморщился Рейневан. – Тебя-то обращать не надо. Поскольку сей факт уже случился.
Глаза Шарлея слегка прищурились.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Восемнадцатого июля восемнадцатого года, – проговорил Рейневан после минутного молчания. – Вроцлав. Нове Място. Кровавый понедельник. Каноник Беесс выдал себя паролем, который я сообщил тебе тогда, у кармелитов. А Буко Кроссиг узнал и разоблачил той ночью в Бодаке. Ты принимал участие, к тому же активное, во вроцлавском бунте в июле Anno Domini[479]1480. А что вас тогда расшевелило, если не смерть Гуса и Иеронима? За кого вы пошли горой, если не за преследуемых бегардов и виклифистов? Что защищали, если не свободное право на причастие под обоими видами? Называя себя iustitia popularis[480], против чего вы выступали, если не против богатства и распущенности клира? К чему призывали на улицах, если не к реформе in capite et in membris[481], Шарлей? Как это было?
– Как было, так и было, – ответил после недолгого молчания демерит. – К тому же семь лет назад. Возможно, тебя это удивит, но некоторые люди умеют учиться на ошибках и делать выводы.
– В начале нашего знакомства, – сказал Рейневан, – так давно, что, кажется, миновали века, ты, помнится, угостил меня такой сентенцией: «Творец создал нас по образу и подобию, но позаботился об индивидуальных свойствах». Я, Шарлей, не перечеркиваю прошлого и не забываю о нем. Я возвращусь в Силезию и выровняю счет. Выровняю все счета и расплачусь со всеми долгами, с соответствующим процентом. Ведь из Градце-Кралове до Силезии ближе, чем до Буды…
– И тебе понравилось, – прервал Шарлей, – каким образом выравнивает свои счета градецкий плебан Амброж? Ну, разве я был не прав, Самсон, сказав, что это неофит.
– Не совсем. – Самсон подошел так, что Рейневан не заметил его и не услышал. – Не совсем, Шарлей. Тут дело в другом. В Катажине Биберштайн. Наш Рейневан, кажется, опять влюбился.
Прежде чем забрезжил рассвет, началось прощание.
– Бывай, Рейнмар, – пожал руку Рейневану Урбан Горн. – Я исчезаю. И без того слишком многие здесь видели меня, а при моей профессии это дело небезопасное. А я намереваюсь продолжать ею заниматься.
– Вроцлавский епископ уже знает о тебе, – предупредил Рейневан. – Наверняка знают также черные наездники, орущие Adsuumuus!
– Значит, надо будет затаиться и переждать. Среди доброжелательных людей. Вначале я поеду в Глогувок. А потом в Польшу.
– В Польше небезопасно. Я говорил, что мы подслушивали в Дембовце. Епископ Збигнев Олесьницкий…
– Польша, – прервал Горн, – не только Олесьницкий. Более того – Польша лишь в очень малой степени Олесьницкий, Ласкаж и Эльгот. Польша, дорогой мой, это… Это другие… Европа, парень, вскоре изменится. И в основном именно из-за Польши. Ну, бывай, парень.
– Мы еще встретимся наверняка. Ты, насколько я тебя знаю, вернешься в Силезию. И я туда вернусь. У меня еще там есть несколько недовершенных дел.
– Как знать, может, довершим вместе. Если повезет. Но, чтобы такое случилось, послушай, пожалуйста, совет, Рейнмар из Белявы: не вызывай больше демонов. Не надо.
– Не буду.
– Совет второй: если ты всерьез думаешь о нашем будущем сотрудничестве, то научись как следует работать мечом. Кинжалом. Арбалетом.
– Научусь. Бывай, Горн.
– Бывайте, панич, – подошел Тибальд Раабе. – И мне пора. Надо работать на общее дело.
– Береги себя.
– Постараюсь.
Хоть Рейневан, по сути дела, был готов стать на сторону гуситов с оружием в руках, ему это не было дано. Амброж категорически потребовал, чтобы они с Шарлеем во время штурма Бардо находились при нем и его штабе. Рейневан и Шарлей, за которыми неотрывно следил эскорт, следовали этому приказу, в то время как гуситская армия, невзирая на падающий снег, переправилась через Нису и в образцовом порядке встала перед городом. С северной стороны в небо уже вздымались дымы – в ходе диверсионной операции конники Бразды и Храстицкого успели подпалить мельницы и пригородные домишки.
Бардо был готов к обороне, на стенах кишмя кишели вооруженные, развевались штандарты, не умолкал крик. Громко били колокола обеих церквей – чешского костела и немецкой кирхи.
А перед стенами в черных кругах пепелищ стояли девять закопченных столбов. Ветер нес кислый смрад горелого.
– Гуситы, – пояснил один из сельских доносителей, несколько дюжин которых уже сопровождали армию Амброжа. – Гуситы, схваченные чехи, бегарды и один еврей. Для устрашения. Как только они, благородный господин, выведали, что вы идете, то всех выволокли из ямы и спалили. Еретикам, значит… простите… вам на устрашение и презрение.
Амброж кивнул головой. Но не сказал ни слова. Лицо у него окаменело.
Гуситы быстро и четко заняли позиции. Пехота установила и подперла павонжи загородей. Приготовилась также и артиллерия. Со стен сыпались крики и ругань, время от времени грохотали выстрелы, порой летели болты.
Каркали и носились по небу всполошившиеся вороны, юркали растерявшиеся галки.
Амброж поднялся на телегу.
– Праведные христиане! – закричал он. – Правоверные чехи!
Армия умолкла. Амброж переждал, пока не наступит полная тишина.
– Я узрел, – рявкнул он, указывая на обуглившиеся столбы и пепелища костров, – под алтарем души убиенных за Слово Божие и за свидетельства, кои имели. И голосом громким так они воскликнули: доколе ж, владыка святой и праведный, не будешь ты судить и наказывать за кровь нашу тех, что обретаются на Земле? Узрел я ангела, стоящего в солнечных лучах! И призвал он голосом громовым всех птиц, летящих серединою неба: пойдите, соберитесь на великий пир Божий, дабы съесть трупы королей, трупы вождей и трупы владык, трупы лошадей и тех, кто на них восседал! И увидел я Чудище!
Со стен донесся гул, полетели ругательства и проклятия. Амброж поднял руку.
– Вот птицы Божий над нами, указующие дорогу! А вон там, перед вами, – Чудище! Вот – Вавилон, насытившийся кровью мучеников! Вот пресловутое гнездовище греха и зла, укрытие слуг антихриста!
– На них! – взывал кто-то из толпы воинов. – Смеееерть!
– Ибо вот наступает, – рычал Амброж, – день палящий, аки печь, а все гордецы и кривдонесущие станут соломой, и спалит их наступающий день так, что не оставит ни корня, ни ветви!
– Жеееечь их! Смеееерть! Бей! Убивай! Гыр на них![482]
Амброж воздел руки, толпа тут же утихла.
– Ждет вас дело Божие, – воскликнул он. – Дело, к коему приступить надобно с чистым сердцем, помолившись! На колени, верные христиане! Помолимся!
Армия со звоном и скрежетом повалилась на колени за стеной из щитов и загородей.
– Otce nas, – начал громко Амброж. – Jenz jsi na nebesich bud' posvecene tve jmeno…[483]
– Prijd' tve kralovstvi, – гудело в один голос коленопреклоненное войско. – Stan se tva uule! Jako v nebi, tak i na zemi![484]
Амброж рук не сложил и головы не опустил. Он глядел на стены Бардо, и глаза его горели ненавистью, зубы ощерены, на губах пена.
– И прости нам, – кричал он, – долги наши! Как и мы прощаем…
Кто-то из стоящих на коленях в первом ряду вместо того, чтобы отпускать грехи, выпалил в сторону стен из пищали. Со стен ответили. Зубцы затянул дым, пули и болты засвистели и градом забарабанили по щитам.
– И не введи, – рык гуситов вздымался по-над гулом выстрелов, – во искушение!
– Ale vysvobod' nas od zleho![485]
– Аминь! – возопил Амброж. – Аминь! А теперь вперед, верные чехи! Vpred, bozci bojovnici![486]Смерть прислужникам антихриста! Бей папистов!!!