Родители эле­ган­т­но от­шу­чи­ва­лись: «Учи­те ан­г­лий­с­кий - то­же бу­де­те сек­рет­ни­чать».

Непозволительная рос­кошь

Мама ут­ром дол­го за­бин­то­вы­ва­ет рас­пух­шую и мок­ну­щую от нер­в­ной эк­зе­мы но­гу. Еще доль­ше втис­ки­ва­ет ее в па­пин ста­рый чер­ный бо­ти­нок 42 раз­ме­ра, ко­то­рый все рав­но ока­зы­ва­ет­ся ма­ло­ват. Бе­рет пор­т­фель и, мор­щась от бо­ли, во­ло­чет свою но­гу на урок ли­те­ра­ту­ры.

Хорошо еще ру­ки в этот раз це­лы. А то приш­лось бы пер­чат­ки на­де­вать. Но не си­деть же на боль­нич­ном ме­сяц, а то и два - кто ж ее зна­ет, эту но­гу? А не пе­ре­жи­вать, не ду­мать, не тре­во­жить­ся она не мо­жет. За­ры­дать, стук­нуть чем-ни­будь, крик­нуть - не­поз­во­ли­тель­ная рос­кошь. Да и не уме­ет она. Вот и вы­ле­за­ют нер­вы на ко­же.

Нервы - нер­ва­ми, а дра­го­цен­ные «ча­сы» те­бе ник­то не вер­нет: как по­том на­вер­с­ты­вать?

Сейчас нач­нет­ся урок, и она за­бу­дет о зу­дя­щей бо­ли в но­ге.

Без ку­пюр

Я за­чем-то при­бе­жа­ла к ма­ме в шко­лу. Пус­той длин­ный ко­ри­дор, пах­ну­щий ща­ми. Я кра­дусь вдоль стен­ки ми­мо зак­ры­тых две­рей клас­сов, слы­шу об­рыв­ки фраз, воз­ню, ок­рик, мо­но­тон­ную дик­тов­ку, ка­шель... И вдруг я слы­шу ма­мин го­лос. Вы­со­кий, ка­кой-то чу­жой, пу­га­ющий и в то же вре­мя при­ко­вы­ва­ющий к се­бе слух. Улав­ли­ваю ритм и уз­наю в нем Ма­яков­с­ко­го (он жи­вет с на­ми, в на­шем до­ме: ма­ма, па­па, мы с бра­том, ба­буш­ка и Вла­дим Вла­ди­мыч).

Тут (сквоз­няк, что ли?) дверь, гнус­но и ог­лу­ши­тель­но скри­пя, при­от­к­ры­ва­ет­ся. Я страш­но пу­га­юсь, что ме­ня сей­час за­ме­тят. Но в клас­се ник­то да­же не по­ше­ве­лил­ся. Поч­ти не ды­ша, я при­па­даю гла­зом к ще­лоч­ке.

Стоит моя ма­ма. Ма­лень­кая та­кая, ху­день­кая - как маль­чиш­ка. Стри­же­ная го­ло­ва, па­пин свя­зан­ный ко­сич­ка­ми си­ний пу­ло­вер, ро­го­вая оп­ра­ва... И при этом та­кая жен­с­т­вен­ная, хруп­кая, изящ­ная, что бе­зоб­раз­ный чер­ный бо­ти­нок на но­ге толь­ко под­чер­ки­ва­ет все это. Она чи­та­ет:

По скве­рам, где хар­ка­ет ту­бер­ку­лез,

Где блядь с ху­ли­га­ном да си­фи­лис...

Голос на­тя­нут как стру­на, два крас­ных пят­на на ску­лах - она прек­рас­на.

Через мно­го лет, бу­ду­чи де­ся­тик­лас­сни­цей, на пред­ло­же­ние на­шей ли­те­ра­тор­ши вы­учить на ка­ни­ку­лах свое лю­би­мое сти­хот­во­ре­ние Ма­яков­с­ко­го я вы­учу по­эму «Во весь го­лос».

Ну, а Ма­ша что нам се­год­ня по­чи­та­ет?» - слад­ко и без­мя­теж­но приг­ла­ша­ет ме­ня к дос­ке ли­те­ра­тор­ша, уми­лен­ная пре­ды­ду­щи­ми чте­ца­ми. Мне жут­ко страш­но, у ме­ня дро­жат ко­лен­ки, и шея пок­ры­ва­ет­ся крас­ны­ми пят­на­ми, но я чи­таю всю по­эму на­изусть - гром­ко и без ку­пюр. Как моя ма­ма тог­да. И как тог­да, в клас­се сто­ит мер­т­вая ти­ши­на - ни сме­шоч­ка, ни ше­пот­ка.

Садитесь», - де­ре­вян­ным го­ло­сом про­из­но­сит ли­те­ра­тор­ша. У нее аб­со­лют­но крас­ное ли­цо: дол­ж­но быть, стыд­но за Ма­яков­с­ко­го. Зве­нит спа­си­тель­ный зво­нок.

А сей­час я стою под дверью клас­са и не знаю, что де­лать... Я приш­ла что-то пе­ре­дать ма­ме... Но я не мо­гу по­ше­ве­лить­ся. Моя ма­ма - уже не та моя ма­ма, ко­то­рую я зна­ла це­лых де­вять лет мо­ей жиз­ни.

Футуристка

Пятнадцатилетнюю ма­му от­п­ра­ви­ли в са­на­то­рий под­ле­чить ве­ге­то-со­су­дис­тую дис­то­нию. (Она бы­ла так на нее, дис­то­нию, зла, что, учась в уни­вер­си­те­те, за­пи­са­лась в об­щес­т­во «Зна­ние» - чи­тать лек­ции по ЖЭ­Кам и за­во­дам, что­бы ко­лен­ки, по край­ней ме­ре, тряс­тись пе­рес­та­ли и го­лос не дро­жал. Хо­тя мыс­лей об учи­тель­с­кой ра­бо­те тог­да не бы­ло и в по­ми­не - чур ме­ня, чур!)

А в са­на­то­рии том - од­ни ста­рич­ки да ста­руш­ки. Ма­ло то­го - в мес­т­ной биб­ли­оте­ке ни­че­го, кро­ме две­над­ца­ти то­мов Ма­яков­с­ко­го, не­ту!

Пришлось все две­над­цать про­чи­тать...

Вернулась из са­на­то­рия со­вер­шен­ной фу­ту­рис­т­кой. Ста­ла прис­та­вать ко всем под­ряд со сти­ха­ми Ма­яков­с­ко­го. Ба­буш­ка сти­ра­ет - она чи­та­ет, брат па­я­ет - она чи­та­ет.

И вот вось­мой класс. По прог­рам­ме на­чал­ся Пуш­кин. Ли­ри­ка и «Евге­ний Оне­гин». И ма­ма сра­зу нев­з­лю­би­ла Пуш­ки­на.

Она да­же спо­ри­ла с од­ной де­воч­кой на стра­ни­цах стен­га­зе­ты, кто луч­ше - Пуш­кин или Ма­яков­с­кий. Шко­ла нап­ря­жен­но сле­ди­ла за этим по­един­ком. Все дев­чон­ки, ко­неч­но, бы­ли на сто­ро­не Пуш­ки­на: «Ма­яков­с­кий - гру­би­ян!»

Мама сно­ва бы­ла од­на про­тив всех!

А лю­бовь к Пуш­ки­ну приш­ла к ней да­же не на фил­фа­ке уни­вер­си­те­та, а толь­ко ког­да она ста­ла са­ма пре­по­да­вать ли­те­ра­ту­ру. По­то­му что толь­ко те­перь ей ста­ло нуж­но по-нас­то­яще­му вни­кать в текст...

М

Арсианская жажда

Моя пра­ба­буш­ка (ма­ми­на ба­буш­ка) за­кон­чи­ла бес­ту­жев­с­кие кур­сы, а по­том ста­ла сель­с­кой учи­тель­ни­цей. В ста­рос­ти она по­се­ли­лась у до­че­ри (из всех сво­их один­над­ца­ти де­тей она выб­ра­ла имен­но ее) - ма­ми­ной ма­мы.

Мама рас­ска­зы­ва­ет та­кой ти­пич­ный для их тог­даш­ней жиз­ни эпи­зод: «Пред­с­тавь, на кух­не си­дит сов­сем ста­рень­кая и боль­ная ба­буш­ка. Но­ги уже не хо­дят, а гла­за по-преж­не­му жи­вые-пре­жи­вые!