Лекция 31. Общероссийский менталитет

Описывая и осмысляя историю той или иной национальной культуры как закономерный, обусловленный разнообразными факторами процесс, обладающий в то же время и собственны­ми, имманентными особенностями, необходимо представить то общее основание, на котором развиваются социокультурные процессы и явления на всем протяжении развития данной на­ции, ее цивилизации и культуры, делая в каждый исторический момент узнаваемыми черты их общности и вневременного един­ства. Таким общим основанием в каждой национальной куль­туре является совокупность наиболее значимых условий внеис-торического (или надысторического) характера, к которым от­носятся такие факторы, как геополитическое положение, ланд­шафт, биосфера (и иные показатели среды обитания), фунда­ментальные свойства данного этноса и его ближайшего этни­ческого окружения, образующие — в сочетании с многочис­ленными историческими факторами, постепенно вступающи­ми в действие и «наслаивающимися» друг на друга. В своей совокупности эти факторы дают представление о духовном и поведенческом своеобразии народа и его культуры, о нацио­нальном характере его представителей и национальной истори­ческой судьбе, о национальном «образе мира», т.е. формах ми­роощущения, миросозерцания, практического самоосуществ­ления нации или народности, проявляющихся в языке, типовых формулах поведения, в мифологии, фольклоре, обычаях и об­рядах, формах религиозного культа, а позднее — в философии, литературе и искусстве, в принципах общественно-политичес­кого, государственно-правового, морально-этического и хозяй­ственно-экономического самоопределения народа и т.д., нако­нец, в самом типе той или иной цивилизации.

Для описания и осмысления всех этих разнообразных, но тесно взаимосвязанных, даже слитных (в одно трудно структу­рируемое целое) явлений в последнее время принято понятие — менталитет (от фр. mentalite — мыслительное содержание), понятие, призванное объединить в себе многообразие смыслов и значений, так или иначе ассоциирующихся с проблемой на­ционального (или иного обобщенного) своеобразия культуры. Правда, понятие «менталитет» шире, объемнее, нежели нацио­нальное своеобразие: возможно выявление и изучение менталь­ностей, охватывающих и другие общности, помимо наций (эт­нические, эпохальные, религиозные, классовые, государствен­но-политические, сциентистские и т.п.). В этом смысле принято говорить, например, о менталитете кочевников, примитивных народов (Севера, Тропической Африки); этнических (например, арабов) или субэтнических образований (например, казачества); менталитете эпохи Средневековья или Возрождения (общем для многих национальных культур); о менталитете, например, хри­стианства как мировой религии (при всех различиях христианс­ких конфессий и национальной специфики христианства в рам­ках одной и той же конфессии) и о менталитете, например, православия, в отличие от католицизма и протестантизма; о различном классовом менталитете дворянства, крестьянства, буржуазии, разночинцев или пролетариата (принадлежащих одной и той же нации в разное время или сосуществующих в ней параллельно); о политизированном менталитете, свойствен­ном тоталитарному или демократическому обществу; о тех­нократическом или гуманитарном менталитете в современном постиндустриальном обществе и т.п.

Во всех перечисленных выше вариантах этого понятия мента­литет понимается как совокупность глубинных, в принципе не рефлексируемых индивидуальным и коллективным сознанием, но всегда подразумеваемых смысловых и поведенческих структур, довольно аморфных, размытых, составляющих малоизменяемый в течение длительного времени (в случае эпохального, националь­ного, религиозно-конфессионального и подобных им менталите-тов — на протяжении нередко нескольких столетий), а значит, метаисторический фундамент социокультурной истории, способ­ствующий самоидентификации данной формы или разновиднос­ти культуры, вообще какой-либо духовной общности на всем протяжении ее становления и развития как ценностно-смыслово­го единства. Это совокупность констант, включающих в себя жиз­ненные установки, принципы, модели поведения, эмоции и на­строения, опирающихся на глубинные (во многом дорефлексив-ные) зоны смысла (которые присущи данному обществу, его со­циальному наследию и культурной традиции), а потому имеющих системообразующий характер для национальной культуры и ее истории, для становления и развития данной цивилизации.

По-видимому, резкая ломка и распад существовавшего ве­ками менталитета, несшего в себе энергию и жизненную силу

(витальность) той или иной культуры, целой цивилизации при­водит культуру и цивилизацию к серьезному и глубокому кри­зису, а в конечном счете и к краху, к национальной катастро­фе, к гибели цивилизации. Во всяком случае, ни один конец великой цивилизации (шумерской, египетской, античной, ме-зоамериканских, монгольской, византийской и др.) не насту­пал лишь в результате внешних факторов — войн, нашествий, истощения природных ресурсов и т.п., но всегда дополнялся, усугублялся, а нередко начинался или завершался разрушени­ем ее менталитета — духовного основания.

Ментальность не фиксируется и не определяется сознани­ем, не формулируется дискурсивно, но в большей степени переживается (эмоциально, чувственно) и реализуется (пове­денчески, спонтанно). Как правило, тот или иной человек не способен ответить на вопрос, какова его картина мира или объяснить свое поведение, мироощущение. Между тем имен­но ментальная картина мира включает в себя наиболее общие и мало изменяемые от поколения к поколению представления в их соотнесенности между собой: о пространстве и времени, о добре и зле, о свободе и равенстве, о праве и норме, о труде и досуге, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и национальном своеобразии, о соотношении нового и старо­го, о жизни и смерти, о бессмертии и Боге, о личности и ее отношении к социуму, в том числе государству, обществу, власти, коллективу, нации.

Менталитет воплощает в себе то общее, что лежит в осно­ве сознательного и бессознательного, логического, рациональ­ного и эмоционального, интуитивного, мышления и поведе­ния, веры и образа жизни, общественного и индивидуально­го, теоретического и практического, рутинного существова­ния и неповторимого творчества, истории и современности, изменчивого и неизменного — в эпохе, этносе, нации, церк­ви, гражданском обществе, типе деятельности, культуре, ци­вилизации. Именно предельная обобщенность конституиру­ющего национальную культуру содержания делает его не­уловимым и не формулируемым для его носителей, не пере­текающим ни в понятийные, ни в конкретно-образные фор­мы; его абстрактность выразима лишь в условных метафори­ческих, ассоциативных формах или воспринимается интуи­тивно и провиденциально (как ниспосланность свыше, как судьба, историческая миссия, богоданность или в случае кри­зиса — как историческая заброшенность, рок, нравственно-духовная исчерпанность, богооставленность).

Национальным менталитетом мы называем глубинные структуры культуры, складывающиеся на протяжении длитель­ного времени и определяющие типологическое — как нацио­нально-этническое, так и эпохально-историческое, своеобра­зие цивилизации. При этом эпохально-исторические компо­ненты менталитета вторичны: они подчинены национально-эт­ническим составляющим менталитета и определяются ими. Этим объясняется ценностно-смысловое различие сходных ста­диальных эпох в истории разных национальных культур, под­час весьма значительное. Достаточно сравнить, например, в истории русской и западно-европейской культуры эпохи сред­невековья, Просвещения, романтизма, модерна и т.п. Еще мень­ше общего мы обнаружим при сравнении стадиальных эпох, если вовлечем в исторический кругозор восточные культуры, обладающие совершенно особым историзмом. Напротив, мен­тальное сходство между стадиально различными эпохами в рамках одной национально-культурной истории велико и мо­жет быть объяснено лишь тем, что исторически различные этапы культурного развития опираются на общее (глубинное) семантическое основание, т.е. связаны с ним напрямую, вне опосредовании через предшествующие культурные эпохи.

Черты, определяющие в целом ментальность той или иной культуры, в отличие от идеологических, социально-политичес­ких, коммерческих и иных кулыуротворческих факторов, ха­рактеризующихся значительным динамизмом, спонтанной «те­кучестью», а значит, поверхностностью, отличаются большой стабильностью и не изменяются столетиями. Более того, мен­талитет национальной культуры, даже претерпевая некоторые изменения в ходе истории, все же остается в своей основе постоянным, что позволяет идентифицировать культуру на всем ее историческом пути — от зарождения до расцвета и, может быть, гибели. Так, национальное своеобразие русской культу­ры узнаваемо и на стадии Крещения Руси, и в период монголо-татарского ига, и в царствование Ивана Грозного, и во время «Петровских реформ», и при жизни Пушкина, и в Серебряный век, и при советской власти, и в эмиграции, и на современном, смутном этапе посттоталитарного развития России. Речь идет, таким образом, не столько о самоидентичности культуры на протяжении тысячелетия, сколько о цивилизационном единстве России, и здесь следует говорить о чем-то большем, нежели национально-культурный менталитет, а именно о ментальных предпосылках, или основаниях, сложившейся в России цивили­зации, т.е. о факторах цивилизациогенеза в России.

Российская история, равно как и история русской культуры, отличается особой прерывистостью, дискретностью, о чем пи­сал НА. Бердяев в своей книге «Истоки и смысл русского ком­мунизма» (1937). Однако и русская культура, и российская госу­дарственность, и русская нация (в ее эволюции от древнерус­ской народности к великорусской, а затем и к так называемой новой исторической общности — советскому народу) прошли более чем тысячелетнюю историю, и на всех этапах культурно-исторических метаморфоз (насчитываем ли мы, вслед за Бердяе­вым «пять разных России» или, с учетом прошедшего со време­ни первой публикации этого труда полувека, даже более 9 или 10 исторических подтипов русской культуры и российс­кой цивилизации) эта тысячелетняя история российской цивили­зации сохраняла вполне определенное семантическое единство.

Для понимания природы этого единства, «собиравшего» рус­скую культуру, нацию и государственность в течение столь длительного, наполненного драматическими событиями и кол­лизиями времени, делавшего, условно говоря, «разные» в куль­турном и стилевом отношении России историческими фазами одной, интенсивно и скачкообразно развивающейся российс­кой цивилизации с ее неповторимым своеобразием (социально-политическим, культурным, духовным), необходимо более при­стальное изучение менталитета русской культуры, составляю­щего основу этого цивилизационного единства, объединявшего в себе несколько разноязычных, разноконфессиональных и эт­нически различных культур, а также несколько культурно-ис­торических парадигм, не столько сменяющих друг друга, сколько «надстраивающихся» одна над другой — семантическими «сло­ями» — в виде некоей архитектоники культуры.

Подобная — одновременно многослойная и бинарная — струк­тура русской культуры (а вместе с ней и российской цивилиза­ции) в каждый ответственный или кризисный момент отече­ственной истории выстраивалась как спор, полемика, диалог о самом существенном и насущном. И этот диалог противопо­ложных социокультурных тенденций был незавершенным и в принципе незавершимым. Дело заключалось не только в остро­те проблем, не имевших однозначных решений, не только в непримиримости взаимоисключающих позиций спорящих сто­рон. Амбивалентными были любые реплики разворачивающе­гося диалога, независимо от мнения оппонента — реального или потенциального.

Кажется, будто в тот самый момент, когда в русской куль­туре нечто утверждается, оно уже отрицается, низвергает­ся самим ходом развития российской цивилизации; поэтому-то русская культура стремится выйти за пределы ею же са­мою полагаемых определений и пересмотреть их; она сочета­ет центростремительность, т.е. тенденцию к обретению сво­ей самоидентичности, с центробежностью, т.е. с тенденцией преодоления своей однозначной самотождественности. Подоб­ные же колебательные движения совершает в процессе своего становления и эволюции и российская цивилизация, изнутри подпитываемая соответствующими культурными импульсами.

На протяжении всей, более чем тысячелетней истории рус­ской культуры чередуются, соперничая друг с другом по масш­табности и интенсивности, процессы «раздвоения единого» и «объединения противоположностей». Можно даже сказать, за­бегая далеко вперед, что в русской культуре силы единства и распада, находясь в постоянном противоборстве, уравновеши­вали действие полярных тенденций, как бы нейтрализовали вза­имоисключающие начала. На разных этапах национального куль­турно-исторического развития заметно настойчивое стремле­ние русской культуры к единству, к синтезу (осуществляемое на той или иной почве). Однако это единство, этот синтез рус­ской культуры остается до конца не осуществленным, испод­воль разрушаемым теми же самыми силами, что способствова­ли его достижению. И поиск синтеза, единства приходилось начинать сначала, в принципиально ином направлении.

Менталитет русской культуры исторически закономерно складывался как сложный, дисгармоничный, неустойчивый ба­ланс сил единства и распада, интеграции и дифференциации противоречивых тенденций национально-исторического бытия русского народа. Это социокультурное равновесие (нередко на грани национальной катастрофы или в связи с приближаю­щейся ее опасностью) заявляло о себе в наиболее решающие,



 

>s s и и о а а>

3"

О О

 

 

О)

и


кризисные моменты истории России и способствовало выжи­ванию русской культуры в предельно трудных для нее, а под­час, казалось бы, просто невозможных общественно-истори­ческих условиях и обыденных обстоятельствах. Осуществляв­шееся на каждом историческом этапе становления и развития русской культуры в формах то «единства противоположнос­тей», то «раздвоения единого», это балансирование националь­ного самосознания между целостностью и расколом, между всеобщим и отдельным, между ординарным и исключитель­ным выражало не только имманентно присущий русской куль­туре динамизм (переходящий иногда в непредсказуемость и хаос), но и высокую адаптивность российской цивилизации к любым, в том числе прямо антикультурным факторам более чем тысячелетней истории, ее поразительную выживаемость.

В то же время ощущение культурной и цивилизационной «вненаходимости» России — во времени и в пространстве — складывалось у отечественных мыслителей не случайно. Когда одни тенденции культурно-исторического и цивилизационно-го развития России отличались очевидной ускоренностью, дру­гие, напротив, характеризовались замедленностью, затормо­женностью, что каждый раз и создавало эффект бинарности, раздвоенности. Российская цивилизация на протяжении сто­летий находилась на историческом «перекрестке», с одной сто­роны, модернизационных путей цивилизационного развития, свойственных Западной Европе; с другой — путей органичес­кой традиционности, столь характерных для стран Востока. Русская культура всегда стремилась к модернизации, но мо­дернизация в России шла медленно, тяжело, через огромное «сопротивление материала»; в то же время собственно циви­лизация развивалась в русле глубоко укорененных традиций, «предания» (еще Пушкин ссылался в своих заметках на авто­ритет предания в русском народе), но постоянно тяготилась однозначностью и заданностью традиций, то и дело восставая против них и нарушая. Отсюда и многочисленные еретичес­кие массовые движения, противостоявшие конфессиональной ортодоксальности, православной догматике, и удалая жажда воли (вечевые, «республиканские» традиции Северо-Западной Руси, разбойники, казачество), укоренявшиеся на периферии централизованного русского государства, и поиск альтерна­тивных самодержавию форм власти (самозванчество) и т.п.


Смысловой «зазор» между цивилизационной и культурной динамикой начинал приобретать в России характер типологи­ческой характеристики, становился закономерностью культур-но-цивилизационного развития, органической частью нацио­нального менталитета.

Для особого внимания к менталитету русской культуры есть — с точки зрения цивилизациогенеза — и еще одна причина. В силу исторического выбора России в пользу социалистичес­кой идеи, сделанного русской культурой в XIX—XX веках, про­блемы сравнительного изучения менталитетов русской и дру­гих культур как в дореволюционный российский, так и в совет­ский период не только не изучались и не решались, но и не ставились. Молчаливо предполагалось, что многонационально­му советскому народу свойствен общий, советский ментали­тет, начавший формироваться на основе менталитета русской культуры еще задолго до революции. Между тем именно для истории русской, российской и советской цивилизации оказы­вается принципиально важным исследовать глубинные, трудно рефлексируемые структуры, комплексы, побуждения, представ­ления, формировавшиеся в глубине веков, но сохранившие свою действенность и актуальность и в постсоветское время.

Более того, совершенно несомненно сегодня, что самый «со­циалистический выбор» России, как и склонность русского народа к «коммюнотарности» (Н. Бердяев), общинности, «со­борности», «колхозности» и другим разновидностям коллек­тивистского общественного строя и массового целостного умо­настроения, во многом предопределены именно менталитетом русской культуры с характерными для нее «тоталитарностью» (нерасчлененной целостностью мировосприятия), «максимализ­мом» устремлений (часто оборачивающимся социальным, ре­лигиозным, нравственным и эстетическим радикализмом), эс-хатологизмом (т.е. стремлением к «последним», «крайним» вопросам и решениям — на грани жизни и смерти, «конца света» и «страшного суда» — Апокалипсиса) и неизбывным утопизмом социокультурных проектов.

Таким образом, объяснение исторического пути и судьбы русского народа и смежных с ним территориально и истори­чески народов, преемственных друг другу цивилизаций Древ­ней Руси — России — Советского Союза, неразрывно связано с осмыслением и анализом менталитета русской культуры, явившегося ценностно-смысловым фундаментом — предпосыл­кой и одновременно важнейшим итогом, результатом — со­циокультурной истории России, накапливавшимся и усиливав­шимся на протяжении веков. Однако здесь же важно отме­тить, что эти же тенденции — «соборности», «коммюнотарно­сти», «социалистического выбора», «тоталитарности» в широ­ком смысле и т.д. — были внутренне близки, органичны не одной лишь русской культуре, но и в той или иной степени всем другим национальным культурам народов бывшей Рос­сийской империи и будущего (в 1917 г.) Советского Союза. Общая судьба народов диктовалась в значительной мере их общим менталитетом, т.е. фактически развертывалась как со­вокупность культур, сопряженных в единстве цивилизации.

Особое значение здесь приобретают социально- и культур­но-исторические аналогии между различными, далеко стоящими друг от друга эпохами (например, Смутное время конца XVI — начала XVII веков, период революций 1917 г. и после­довавшей за ними гражданской войны, современный этап дра­матического распада СССР; деспотическое правление Ивана Грозного, Петра I, Николая I, Ленина и Сталина; либеральные реформы Екатерины II, Александра II, Столыпина, Хрущева и т.д.). С точки зрения единства менталитета российской цивили­зации, социокультурные соответствия подобных отдаленных эпох вполне объяснимы. При помощи культурно-исторических ана­логий легко убедиться в преемственности разных культурных и социальных эпох, в ритмичности периодических смысловых со­впадений, наблюдающихся между различными фазами истори­ческого процесса, и фактически в неизменности (метаисторич-ности) менталитета русской культуры и российской цивилиза­ции, взятых как целое — в модусе своей непрерывности и пре­емственности.

В данном случае, разумеется, будет точнее говорить не о национальном или эпохальном менталитете, а о менталитете цивилизационном. Рассматривая менталитет русской культу­ры как наиболее общий фундамент социокультурных про­цессов на протяжении всей, более чем тысячелетней истории нашего отечества (Руси — России — СССР...), мы имеем дело не с одним национально-русским менталитетом, но и с ментальностями более общего, межнационального или над­национального характера.

Можно сказать, что общероссийский, а затем и советский менталитет, будучи в значительной мере над- или интернацио­нальным, действительно соответствовал некоему цивилизаци-онному единству, которое в позднесоветское время (брежнев-ско-андроповское, горбачевское) именовалось «новой истори­ческой общностью» — советским народом. Над этим само­названием впоследствии, особенно после распада СССР, мно­го иронизировали, даже издевались, считая такое образование — словесное и фактическое — нонсенсом. Однако так или иначе сначала российская, а затем советская общность — мен­тальная, цивилизационная, культурная, духовная, идеологичес­кая, государственно-политическая, экономическая и т.д. — существовала реально, пока существовала Российская импе­рия, Советский Союз, т.е. построенная на тех или иных глу­бинных основаниях империя. Среди таких необходимых осно­ваний единства был и общий для многих народов и народно­стей нашего отечества, объединенных общей территорией и цивилизационной судьбой, российско-советский менталитет.

Вместе с развалом СССР, т.е. в связи с сопровождавшим его территориальным, политическим и религиозным разме­жеванием, начался процесс распада единого менталитета. У народов восточных (например, монголоидных и тюркских) стали более определенными тяготения к религиозно-цивили-зационным общностям — буддийско-ламаистской и исламс­кой цивилизациям. В Прибалтике активизировались тяготе­ния к Западной или, по крайней мере, к Восточной Европе (Германия, Польша, скандинавские страны). Молдавия потя­нулась к этнически ей близкой Румынии, а в основном рус­скоязычное Приднестровье — к России или Украине. Таким образом, с изменением геополитической карты страны, ха­рактера государственности, общественно-политического строя, господствующей идеологии, ценностных ориентации и норм, авторитетных в обществе, среди других составляющих пере­ходного процесса начал претерпевать серьезные изменения и культурный менталитет, который стал надламываться изнут­ри и приобрел во многих случаях амбивалентный и проблем­но-поисковый характер. Сообщенные менталитету культуры в принципе не свойственные ему противоречивость и дина­мизм свидетельствовали о ментальном кризисе, драматичес­ки переживаемом постсоветской цивилизацией; сохранив вне­шнюю преемственность с советской и российской цивилиза-ционными системами, постсоветская система демонстриро­вала все большее и большее расхождение с ними — институ­циональное, ценностно-смысловое, ментальное.

Так, отказ от коммунистических идеалов, реабилитация «об­щечеловеческих ценностей», расширение цивилизационного выбора в ситуации культурно-исторического перепутья при­вели, с одной стороны, к появлению религиозной доминанты (православной, исламской, буддийской и т.п.); с другой — к деполитизации культуры и усилению общего интереса к по­вседневности, к нарастанию утилитаризма. Вместе с тем в какой-то мере сохранились и прежние (российские и советс­кие) интегративные доминанты менталитета, пока еще удер­живающие большую часть фрагментов бывшей советской ци­вилизации в едином ценностно-смысловом и геополитическом пространстве — в качестве «постсоветской цивилизации».

Однако на этом основании строить далеко идущие прогно­зы относительно перспектив возможного восстановления еди­ной государственности, экономики, культуры, идеологии и сплочения цивилизационного единства народов бывшего Со­ветского Союза было бы преждевременно и стратегически опасно. Нельзя исключать и того, что мы являемся невольны­ми свидетелями начавшихся процессов прогрессирующего рас­пада не только советской, но и российской цивилизации, а значит, присутствуем при становлении не только постсоветс­кой, но и построссийской цивилизационной системы. Вместе с тем это означает, что вместе с глубоким и разрушительным кризисом менталитета российско-советской цивилизации на­ступает (очень медленно и постепенно) действительный конец не только советской, но и российской цивилизаций, на разва­линах которых будет формироваться какое-то иное, неведо­мое нам цивилизационное единство, которое условно можно назвать «Пост-Россия».