Деятельность Назра. Рудаки приехал в Бухару. Встреча с Шейзаром
С тех пор прошло лет двадцать.
Эмира Назра давно уже никто не называл молодым эмиром, и никто еще не знал, что впоследствии он будет прозван Счастливым. Все эти годы судьба его разворачивалась, как разворачивается розовый бутон — лепесток за лепестком. Каждый следующий подтверждал, что расцветает судьба не землекопа и не крестьянина, не купца и не воина, не ткача и не священника, не лекаря и не книжника, не придворного и не палача, а самого настоящего бухарского эмира, то есть человека, владычествующего с простым и ясным убеждением: в пределах благословенного Хорасана, чудного Мавераннахра и достославной Бухары все эти мелкие черви — землекопы, крестьяне, купцы, воины, каменщики, ткачи, медники, муллы, лекаря, книжники, придворные, стражники, рудокопы, обмывальщики трупов, огородники, хлебопашцы, вышивальщики, конюхи, мясники, писцы, гадатели, мастера по выделке ослиных седел, рассказчики божественных историй, продавцы гранатов, ювелиры, сапожники, оружейники, гончары, серебряных дел мастера, разносчики воды, чтецы Корана, портные, судьи, кожевники, перекупщики, певцы, штопальщики, резчики алебастра, прачки, потомки святых, бабки-повитухи, еврейские красильщики, единственно умеющие придавать ткани синий цвет, банщики, хаджи, мыловары, мойщики бараньих кишок, что идут на струны для чангов, вязальщики циновок и даже та женщина, что построила мечеть на деньги, заработанные продажей портянок, шерсть для которых она собирала с колючек в степи, где паслись чужие овцы, — вообще все, все, все! — копошатся лишь по его воле и с его позволения.
Единственное, что отличало Назра от иных, это некоторые странные, несвойственные, как правило, эмирам склонности, унаследованные им от регента Джайхани. Назр любил, бывало, умственно поговорить о вещах отвлеченных. При этом, желая потолковать о божественном, чурался исламских теологов, резонно полагая рамки родимой веры тесными для этих разговоров. Зато с удовольствием склонял ухо к христианам и последователям Будды, а также к евреям с их путаными рассуждениями. Веротерпимость его достигала таких высот, что, возвращаясь к правилам своего славного деда, он позволил построить у самых стен Бухары несколько христианских храмов, индийских капищ, а неподалеку от столицы, в Рамтине — еще и китайскую пагоду.
Правда, все это делалось отчасти в пику арабам — арабской вере, арабскому языку, арабскому влиянию, арабским чиновникам, то и дело наезжавшим из столицы халифата.
— Мы — правоверные мусульмане, — любил повторять эмир. — Но над могилой моего деда, великого эмира Исмаила Самани, сооружен мавзолей в виде храма зороастрийцев. И уже никто и никогда его не перестроит.
Он даже вернул на место Базар идолов. Среди духовенства это вызвало ропот и чуть ли не возмущение. Назр не стал усмирять их силой, а, напротив, мирно велел явиться к нему всех настоятелей мечетей.
— Если призадуматься, царь Мох — наш прародитель, — толковал эмир, сидя на золоченых подушках перед угрюмо поглядывающими на него имамами. — Неужели можно вообразить, что великий царь устроил этот базар без благого умысла? Все плотники и ваятели целый год выделывали идолов, а в назначенный для торга день выставляли на продажу. Каждый, кто потерял своего идола или у кого он пришел в ветхость, мог прийти и купить себе нового... Потом на этом месте было капище огнепоклонников. И лишь много позже мусульмане, слава Аллаху, усилившись, построили на этом месте мечеть. Аллах велик, но стоит ли нам забывать о своих предках? — вопрошал Назр, грозно оглядывая имамов. — Разве растет дерево без корня?
В конце концов мечеть так и стала называться — мечеть при Базаре идолов. А потом и еще проще: Мечеть идолов, и дело с концом.
Двор тоже отличался от иных. Интриги интригами — это как всюду.
Зато нигде не встретишь столько ученых, столько поэтов, как в Бухаре при благословенном троне Назра Саманида.
Балами, весь род которого на протяжении многих десятилетий славился своей просвещенностью, исподволь подпитывал во властителе соответствующую разновидность тщеславия. Дорогой Назр, твой двор — все равно что звездный небосклон ясной ночью. Где еще бывает такое, чтобы одна звезда то и дело затмевала другую? Герат? — оставьте! Герат просто большой кишлак, а тамошний наместник, твой двоюродный брат, просто неотесанный чурбан, которого интересуют только девки да кувшин с вином, — разве нет? посмотри на его нос. Хива? — смешно говорить, тамошний двор — собрание хмурых анальфабетов с немытыми пятками. Багдад? — ну разумеется, Багдад может с нами поспорить... но что вы хотите — резиденция халифа, повелителя правоверных. Багдад в силах соперничать с Бухарой, несомненно, дорогой Назр, — но благодаря твоему вниманию к людям просвещенным, благодаря твоим милостям и поддержке их деятельности Бухара тоже может соперничать с Багдадом! Покровительство, которое ты оказываешь поэтам и ученым, едва ли не более значительно, чем то, что прославило Харун ар-Рашида. Да, конечно, ты скажешь: как же, а халиф Мамун, верный друг свободолюбивых философов и искателей истины? — он тоже много сделал для просвещения. Да, отвечу я тебе, дорогой Назр, да! — вы похожи с ним. Но что же в этом удивительного? — не забывай, что Мамун был персом по матери.
Соглашусь, что и Рум в какой-то степени мог бы потягаться с твоей Бухарой... А вот страна франков — ни в коей мере: населяющие ее народы возглавляемы людьми, которые могут похвастать лишь отвагой и доблестью: все, что касается склонности к наукам, размышлениям, искусствам, у них отсутствует начисто. Может быть, кому-то любопытно знать обычаи этих диких неверных, но лично меня они не интересуют...
Что остается? — Самарканд! О, это правда: Самарканд тоже похож на звездное небо. Но увы, увы Самарканду! — мы уже переманили его самое яркое светило — поэта Рудаки.
— Как? — изумился Назр этому известию. — Балами, ты шутишь? Ты переупрямил этого упрямца?
— Именно так, — отвечал Балами с веселой и удовлетворенной улыбкой.
— Поэтому он уже выехал оттуда. Он покинул Самарканд и направляется к нам. Самарканд в сумерках! Самарканд в печали и грусти!.. О нет, дорогой Назр, только при твоем дворе можно увидеть весь этот блеск, только при твоем. И, кстати, не перетянуть ли к нам Шахида Балхи? Недурной поэт этот Шахид, право слово — недурной.
* * *
Потрясая плеткой и ругаясь, Муслим напирал конем на смурного стражника.
Стражник, не будь дурак, сделал шаг назад и тут же ловко упер ему в грудь пику.
Бранясь, Муслим попятил коня.
— Ты что! — орал он, размахивая камчой. — У господина Рудаки аудиенция! Его ждет эмир Назр, да живет он тысячу лет!..
— Погоди, — остановил его Рудаки. — Любезный, ну-ка позови старшего, коли не хочешь дождаться палок.
Стражник начал уныло озираться. В этот момент из стрельчатого проема показалась гибкая фигура Балами.
— Джафар! — окликнул он, смеясь. — Неужели вас не пускают?
— О! Господин Балами! — обрадованно воскликнул Рудаки, спрыгивая с коня и бросая повод Муслиму. — Что вы! Бухара может спать спокойно. Эмир в безопасности. В его дворец даже мышь не проскользнет.
Он поклонился, а визирь ступил вперед, раскрывая объятия.
— Пойдемте, — сказал он после троекратного поцелуя. — Эмир ждет.
Когда они скрылись в сумраке сводчатого коридора, стражник, меняя положение “смирно” на тот расхлябанный постав, которому как нельзя лучше способствует возможность опереться на пику, покачал головой:
— Ишь ты! Сам Балами встречает...
— А то, — сказал Муслим, скаля зубы. — Знаешь, кто мой хозяин?
— Ну?
— Царь поэтов — Джафар Рудаки! — торжественно произнес Муслим, поднимая указательный палец.
Стражник хмыкнул и покачал головой. Затем поинтересовался:
— Богатый, поди?
— Еще бы, — Муслим спрыгнул с лошади и стоял теперь, держа обеих в поводу. Обычно он рассказывал интересующимся, что для перевозки одной только драгоценной утвари его хозяина — золотых блюд и кубков — приходится нанимать двенадцать верблюдов. Но сегодня у него было особенно хорошее настроение. — Спрашиваешь! Одно только золото на двадцати верблюдах возим.
И пренебрежительно махнул рукой — мол, что с тобой толковать, деревенщина!..
* * *
Знаменитый поэт и знаменитый визирь шли под сводчатыми потолками длинной гулкой галереи.
— Слава Аллаху! — говорил Балами. — Мы вас давненько поджидаем...
— Ох, дорогой господин Балами! — с нарочитым смирением, единственно позволявшим сохранить дистанцию, отвечал Джафар. — Я начал собираться месяц назад... сами посудите, легко ли сняться с насиженного места!..
— Понимаю, понимаю... Говорят, одни только ваши драгоценности приходится возить на двенадцати верблюдах? — нарочито серьезно поинтересовался Балами.
Рудаки смущенно покачал головой.
— Я не могу сказать, что чрезмерно беден... однако на двенадцати верблюдах! Помилуйте. На шести, восьми... ну на девяти, в конце концов. Но никак не на двенадцати!..
Смеясь, они прошли галерею, одна сторона которой представляла собой чередование дверей, другая — колоннаду, открытую в цветник, и оказались в одном из внутренних дворов. Молчаливые старики в расшитых золотом чапанах и белых чалмах, сидевшие у стен, при их появлении как по команде повернули головы.
Миновав его, нырнули в прохладный коридор.
— Прошу вас! Вы можете просто поклониться, — негромко сказал Балами.
Стража расступилась. Кисея, завешивающая вход, поднялась как по волшебству, и Рудаки, низко склонясь, вошел в зал.
В первое мгновение не разобрал, где что — взгляд потерялся в многообразном сверкании.
Тогда он сделал три куцых шага и снова поклонился до самого пола.
Эмир Назр, облаченный в алый бархатный чапан, расшитый драгоценными камнями, и чалму, увенчанную султаном из перьев цапли, сидел на ковре, накрывавшем подушки. Золотая петлица пересекала чалму по диагонали. Перед эмиром располагался низкий столик, на котором стояла золотая чаша. Справа от него, в некотором отдалении, опустившись на одно колено, замер прислужник. Он держал наготове большой тонкогорлый кувшин — тоже золотой. Слева блистали шитые золотом и пурпуром занавеси, из-за которых лился мягкий свет.
— Ага! — сказал эмир, одновременно щелкая пальцами.
По этому знаку прислужник сделал несколько быстрых плавных движений и, оказавшись в непосредственной близости от эмира, наполнил чашу.
— Так вот вы какой, — пробормотал эмир, отхлебывая. — Звезда Самарканда, да? — он перевел взгляд на визиря.
— Совершенно верно, — с поклоном сказал Балами, ободряюще взглянув на Джафара. — Величайший поэт, украшение вашей короны. Наконец-то мы в полной мере владеем им.
— Ну да, ну да, — покивал Назр. — Да, да... мы любим стихи... поэтов... Сколько у нас поэтов, Балами?
— Больше сорока человек, — с новым поклоном ответил визирь.
— Вот! Больше сорока человек! — со значением повторил эмир. — Целое войско! А войском надо командовать. Потому что если войском не командовать, это будет не войско, а стадо. Причем стадо баранов... не правда ли?
— Конечно, — согласился Джафар, склоняясь в поклоне.
— Вот видите, — вздохнул эмир. — К тому же все они хотят жрать, но сами по себе удивительно бестолковы в практических делах, и если их не направлять, то половина сдохнет с голоду... верно, Балами?
— Совершенно верно, — поддержал визирь. — Не все они одинаково талантливы... если не заниматься ими, как отрядом, таланты затрут бездарей, и те окажутся без средств к существованию.
— Скорее наоборот, — вздохнул Джафар. — Как раз именно талантливые поэты более обращены к самим себе, чем к явлениям практической жизни.
— Ну, не будем сейчас вдаваться в детали, — прервал его Балами, морщась. Похоже, он не рассчитывал потратить на эту аудиенцию более пяти минут. — Талант есть талант. Вы по-своему правы, дорогой. Для вас талант — все. И это правильно. Что еще мы должны ценить в поэте? Неужели его умение подольститься? — Балами недоуменно развел руками, как бы призывая присутствующих подивиться абсурдности последнего предположения. — Но здесь — двор. Здесь — процесс. Вы же не сможете каждый день писать по длинной и вдобавок выдающейся в поэтическом отношении касыде, правда?
— Правда...
— Вот видите. А нам нужно каждый день. И не одну, а несколько. Поэтому этот процесс нельзя пустить на самотек.
— Ну да, — согласился Рудаки, решив и впрямь не вдаваться пока в детали. — Конечно...
— Ну и все, — подвел черту эмир. — Будете ими распоряжаться.
— Как дахбаши, — ввернул Балами.
— Нет, — возразил Назр. — Какой там дахбаши. Бери выше — сотник, — он расхохотался. — Есаул!
Рудаки молчаливо поклонился.
— Но главное не в этом.
— В чем же? — спросил Джафар.
— Мне нужен памятник, — сообщил эмир, ставя чашу и поднимая на поэта сощуренные глаза. — Очень нужен. Если бы я был правителем Индии, я бы без раздумий приказал отлить скульптуру из чистого золота. Я бы сидел на коне, подняв меч. Лицо мое было бы грозным и властным. Может быть, я велел бы изобразить, что копыта моего коня попирают поверженных врагов. Чтобы и дети, и внуки, и самые дальние потомки могли увидеть: вот каким он был, великий эмир Назр Саманид!..
Он помолчал, потом развел руками:
— Но дело, к сожалению, обстоит так, что мы, слава Аллаху, мусульмане.
— Хвала ему, Всевышнему, — пробормотал Балами.
— Поэтому скульптуру нельзя. Наш пророк Мухаммад, да святится имя его, разрушил идолов, и я тоже должен оставаться без памятников. Хорошо, говорю я им. Тогда я прикажу расписать стены дворца моими портретами. Правители Согда позволяли себе, так изобразите и меня в бою, разящим врагов. Нарисуйте на охоте, вступающим в поединок со злобным вепрем или яростным тигром. На пирах, когда я сижу в кругу друзей, в объятиях земных гурий, с чашей в руке. Разве портрет — это идол?! Разве мы собираемся поклоняться ему? приносить жертвы?! мазать кровью?! — он замолк, горестно качая головой. — Но и этого тоже нельзя. Ничего нельзя.
— Да, — осторожно кивнул Рудаки. — Как это ни печально, но по заветам Пророка всякое изображение — идол. Кроме того, в день Страшного суда живые существа сойдут с картин, чтобы потребовать свои души у тех, кто их изобразил, и если художник не сможет выполнить этого требования, он обречен гореть в адском пламени.
— Знаю! — отмахнулся Назр. — Все так. И двоюродный брат Пророка, Абдаллах ибн Аббас, да сохранит Аллах его имя в вечной чистоте, наказывал рисовать живых либо лишенными головы, дабы они не походили на живых, либо так, чтобы они напоминали цветы. Но я не хочу видеть себя ни безголовым, ни в виде ромашки или даже розы.
Рудаки рассмеялся.
— Поэтому вся моя надежда — на тебя, дорогой Джафар, — сказал эмир, неожиданно легко вскакивая, чтобы сделать к нему шаг и обнять за плечи. — Если нельзя употреблять глину и краски, будем пользоваться словами. Ты — волшебник. Ты превращаешь неподатливые камни слов в шелковые нити. Ты можешь вышить ими любую картину. Только ты своим искусством способен продлить мою славу в веках, только ты!.. только от тебя я жду памятника себе! Если он появится, я отвешу столько же золота, сколько пошло бы на отливку моей фигуры в полный рост. Ты понял?
У дверей раздался какой-то шелест, и Балами, быстро прошагав туда, перебросился несколькими тихими словами с появившимся сановником.
Рудаки поклонился.
— Вы слишком высокого мнения о достоинствах своего раба, о повелитель... но я... я постараюсь. Это для меня высокая честь... я благодарю вас...
— Смелей, — сказал Назр, садясь и протягивая руки к чаше, уже наполненной кравчим. — Смелей!
— Начальник кавалерии просит аудиенции, — сдержанно сообщил Балами. — Позавчера ему было назначено. По поводу расформирования тюркских полков.
— Э-э-э, не дадут поговорить, честное слово, — вздохнул эмир. Он отпил, поставил чашу и сказал: — Зови.
Занавеси колыхнулись. В зал ступил высокий широкоплечий человек с тяжелым лицом военачальника.
Джафар остолбенел.
Совсем, совсем другой — и все же тот же, что когда-то провожал его подростком... Ехали молча. О чем говорить? — давно уж все говорено-переговорено. К середине дня каменистая тропа выбежала в разложистое ущелье, плавно стекавшее в долину. Остановились. “Ладно, теперь уж сами давайте. Не боитесь?” Муслим весело оскалился: “Ой боимся! Ой как страшно!” — “До свидания, брат! — Джафар на мгновение приник к нему. — Весной увидимся”. — “Весной, говоришь? Ладно, брат, прощай!” Казалось, хотел еще что-то сказать напоследок — да только взмахнул камчой, зло повернул шарахнувшегося коня и поскакал обратно...
— Господи! — невольно вырвалось у Джафара. — Шейзар!
Глава шестая