Утро в караван-сарае. Кармат. Спор о вере. Кошелек. Звезды. Богатство 6 страница
В естественных паузах прислушивался, пытаясь уловить звук дыхания. Ведь там живое существо... и такая тонкая занавеска. Это хорошо, что она есть, занавеска-то... еще не хватает глаза в глаза с каким-то чудовищем.
И все же томит желание увидеть уродца — хоть и боязливое, но довольно острое.
Вообразить только — водянка головы!
— Одни передают, что сразу после бурного Ноева потопа первым заговорил по-арабски некий Иаруб бен Кахтан. При расстановке слов в предложении и подборе словосочетания он был якобы столь жаден до говорения в рифму и декламации в лад, что произнесенные им речи никогда не оставались без этих украшений. Когда он проговаривал рифмованные и мерные словосочетания, ему казалось, что в этом проявляется проницательность его ума. Однажды он продекламировал два бейта в каком-то собрании, и присутствующие удивленно спросили: “Что за манера речи? Что за способ выражения? Мы никогда такого не слышали”. Иаруб ответил им: “Раньше я тоже не понимал смысла своих речей, а сегодня постиг”. И якобы именно потому, что он сподобился понимания — шу’ур — мерной речи без обучения этому, ее и назвали поэзией — ши’ир, а произносящего ее — поэтом: ша’ир!
Джафар покосился на сидящего рядом Кубая. Голова того неуклонно клонилась на грудь. Слушатель из него был еще тот. Из-за занавески не доносилось никакого шевеления. И было вообще непонятно, перед кем он тут, собственно, распинается.
— Другие летописцы настаивают на иной версии, — сказал он, возвышая голос (Кубай вздрогнул). — Был якобы некий человек, предводитель йеменских племен, звавшийся Аш’ар бен Сааба. Он говорил по-арабски в высшей степени изящно, красноречиво, и большая часть его речей получалась мерной. От его имени — Аш’ар — возникло слово “ши’ир”, а если кто-то другой начинал говорить похоже, его звали “ша’ир”! Аллах лучше ведает! — раздраженно закончил Джафар под первые всхрапывания дихкана и резко поднялся со своего места.
Дихкан испуганно раскрыл глаза и облизнулся.
— Уважаемый Кубай! Может быть, мои слова ничего не стоят, но все равно я не могу произносить их под ваш храп. Одно из двух: либо вы храпите в другом месте, либо я немедленно уезжаю и никогда больше не приеду!
— Нет! — пискнуло из-за занавески. — Ни за что!
— Подождите, — растерянно пробормотал Кубай, поднимаясь. — Что случилось?
— Я же говорю: я толкую невесть для кого, вы подремываете себе, а потом еще начинаете храпеть, как удавленник. Кому это понравится?!
— Ну правда, зачем тебе тут находиться? — спросил тонкий голос из-за занавески. — Иди в соседнюю комнату!
— Я не могу оставить вас вдвоем! — крикнул Кубай. — Нет, нет и нет!
— Тогда прощайте!
Из-за занавески уже слышались рыдания, но Джафар закрыл за собой дверь...
Кубай догнал его во дворе.
— Господин Рудаки! Господин Рудаки! — шумно дыша, он шагал рядом. — Прошу вас, не уезжайте! Хорошо, я уйду в соседнюю комнату.
— Да это просто смешно! — упирался Джафар. — Какие-то детские игры Я же не мальчишка! Я не собираюсь бегать туда-сюда!
— Умоляю!
— Не надо меня умолять!..
В конце концов все-таки вернулись.
Кубай потерянно постоял на пороге, похрустел суставами пальцев. Потом тихо прикрыл за собой дверь.
— Итак, — со вздохом сказал Джафар, усаживаясь. — На чем мы остановились?
— На легенде... Господин Рудаки, а правда, что в Самарканде есть Стена поэтов?
— Правда...
— И каждый может прийти и оставить свои стихи?
— Конечно.
— И послушать, что говорят о них люди?
— Ну да, — Джафар развел руками. — Для этого, наверное, Стена и существует...
— Ах, почему я не могу этого сделать! — воскликнул Ануш.
Джафар растерялся. Может быть, обнадежить его? Произнести какую-нибудь нелепицу вроде того, что, дескать, возможно, болезнь отступит, и тогда...
Но он не успел.
Повернул голову на звук открывавшейся двери.
И в эту секунду Ануш всхлипнул, воскликнув плачущим голосом:
— Ах, зачем! зачем я родилась женщиной!
* * *
На самом деле ее, скорее всего, звали Ануша́, то есть Бессмертная...
Возможно, впрочем, дихкан Кубай выдумал это имя. Чтобы присвоить его своему столь же выдуманному сыну. В действительности являвшемуся женой.
Как обстояло дело на самом деле, неизвестно.
Разрешение одной коллизии стало началом другой, гораздо более острой.
Скоро разрешилась и другая. При этом время не остановилось в ошеломлении, не замерло в ужасе.
Равнодушное время спокойно текло дальше.
Как будто ничего не случилось.
Тщета пыли, уносимой ветром. Тщета камня, упавшего в воду. Разойдутся круги — быстро истаивая, утекут вместе с водой.
Ничто не меняется в мире — только в душе появляется рана. Сначала горит, саднит и ломит. В конце концов боль стихнет, остается шрам. А потом проведешь ладонью — уже и шрам едва заметен. Даже зарубка памяти может затянуться... силишься вспомнить — но перед глазами только зыбкие, бесплотные тени. Разве это на самом деле было? На самом деле случилось? Не может быть...
Тщета.
Но встреча с сыном дихкана Кубая наложила отпечаток на всю жизнь.
Тогда он был юношей — сейчас старик. И все равно: закроешь глаза... о господи, опять эти налитые мукой глаза!.. зажмуришься, вспомнишь — и как будто вчера.
Странно. Почему так?
Он не видел ее. А когда слышал голос, был уверен, что он принадлежит большеголовому уродцу, сыну несчастного дихкана.
Даже не видел... и всю жизнь жалеет об этом. Разве не странно? Как если бы не смог дотянуться взором до чего-то такого, что сделало бы его... господи, даже и сравнения сразу не подберешь. Счастливцем среди людей?.. ангелом?.. самим Богом? Как если бы оставалось всего ничего — один шаг, одно движение, одна тонкая завеса: стоит отвести ее — и окажешься в неслыханном, баснословном мире жизни и счастья! — но не хватило мига, не хватило удара сердца, не хватило вдоха. Колышемая ее дыханием завеса оказалась непреодолимым препятствием.
Волшебный мир не раскрылся.
Оставалось гадать, каким он был.
* * *
Бессмертная!.. Что это, если не насмешка судьбы?..
Он даже не успел как следует удивиться.
Дихкан Кубай стоял в дверях с таким бурым и перекошенным лицом, как будто его уже хватил удар.
Потом они шли к коновязи. Дихкан держал под локоть железными пальцами.
— Вот видите!.. — бормотал он. — Что делается! Беда-то какая!.. Заговариваться начал... Болезнь-то — она того... она не шутит...
Собственноручно подал стремя и, посмотрев сощуренными, черными от необъясненной муки глазами, сказал, кривясь:
— Не надо больше приезжать, господин Рудаки. Прощайте!
Ах, как легко ему было бы подавить в себе вспыхнувшую злость! И уехать, не сказав ни единого слова. Тогда уж давно забыл бы всю эту нелепую историю: и Кубай, и жена его Ануш растворились бы в густеющей памяти, как растворяется всякая смешная и нелепая мелочь.
Нет, не растворилась. Помнится. И безответные упреки самому себе все так же остры...
На что ему было так уж злиться? Кубай нанимал его. Нанимал на время. Платил щедро. И в срок. То есть исправно исполнял существующие договоренности. Теперь случилось нечто, что, на взгляд нанимателя, препятствует продолжению отношений с работником. Что остается работнику? — поблагодарить за уже полученные деньги и удалиться...
В самом крайнем случае он, как вежливый человек, мог напоследок высказать надежду на возобновление в будущем столь выгодного и приятного для него сотрудничества.
Но самолюбие кипело. Его! Джафара Рудаки!.. Какой-то жалкий дихкан!
Чурбан, неспособный выслушать десяток возвышенных фраз без того, чтобы не огласить помещение своим слоновьим храпом!.. Из-за сущей ерунды! Которая только в его, дихкана, воспаленном воображении может выглядеть чем-то существенным!.. Из-за того, что Джафар услышал голос его никому не интересной, в сущности, жены, забывшей на мгновение, что ей следует и далее играть роль интересующегося поэзией мальчика!..
Найти в этой глупости повод выставить его вон?! Пусть вежливо — но все же твердо и решительно изгнать?! Ну не дурак ли он после этого? Не хам?!
И что же: утереться и уйти?!
— Странный вы человек, дорогой Кубай, — сказал он, напряженно посмеиваясь.
Хоть чем-нибудь ответить! Хоть как-то уколоть!..
— Поздно спохватились: мы уже обо всем условились.
Ворота закрылись.
* * *
Ехал к дому, то сдавленно хохоча, то оглядываясь назад — как будто хотел убедиться, что все это случилось на самом деле.
Что за глупость, господи!
Воображение только-только начало свою работу.
Так вот чей это был голос! Этот тонкий, этот сладкозвучный голос!.. Этот чарующий смех!..
Вот что скрывала занавеска!.. Дурак, дурак!.. Она была так близко, что долетало ее легкое дыхание!..
Как же он раньше не понял! Нужно быть совершеннейшим болваном, чтобы не сообразить.
Слишком высокий голос. И эти дразнящие колокольцы смеха. Нет, мальчики так никогда не смеются...
Луноликая!.. милая!.. нежная!..
Ну что за дурацкое приключение, подумать только!..
Зачем вот только он ляпнул Кубаю напоследок эту глупость?.. Да ладно, не имеет значения. Пусть чуток поволнуется. Пусть думает: когда успели?! Каким образом? — он отсутствовал не больше минуты... Помучайся, дурачина. Сам виноват. Твои чувства к молодой жене станут от этого только крепче...
Будет что рассказать друзьям!
Бросил Муслиму повод, соскочил с седла, не удержав смеха.
— Что случилось, хозяин?
— Ничего, ничего... Юсуф заходил?
— Нет, хозяин, Юсуф не заходил, — обстоятельно, как всегда, начал докладывать Муслим. — Никто не заходил, слава богу. Должно быть, все делами заняты, никто попусту не тревожит. Да вы и сами знаете, хозяин. Пустой человек — он вечно болтается как собачий хвост. А если человек серьезный, если он занят делом...
— Господи!
— Что вы вздыхаете, хозяин?
— Ты короче можешь?
— Да куда уж короче, хозяин...
— Нет моих сил! Расседлай.
— Погодите, вы же не дослушали.
— Ну?
— От господина Ардашира посыльный был...
— А что же ты несешь, черт бы тебя побрал, вместо того чтобы дело говорить?!
— Вы же рта не даете открыть, хозяин. Вы, хозяин, думаете, что...
— Силы небесные! Что сказал?
— Господин Ардашир к себе просили на ужин...
— Слава богу, разродился. Тогда не расседлывай.
— Сказали, паланкин пришлют...
— Чтоб тебя! Тогда расседлывай. Да скажи там, чтоб помыться мне приготовили.
Приводя себя в порядок, все еще посмеивался. Господи, ну надо же такому случиться! Не придумаешь... а если придумаешь, скажут: ну, дорогой, такого не бывает. Ты, дескать, уж если сочиняешь, так сочиняй по-хорошему. Пожалуйста, можешь толковать нам о пальме с золотыми финиками. Но вот чтоб на сливе груши росли — это уж ты уволь!..
Пускаясь в путь, твердо решил про себя: не будет ничего рассказывать. Ни к чему.
Но, понятное дело, не удержался.
Думал, всех это страшно заинтересует.
— Это что! — воскликнул мулла Багул, сочинитель кулинарных стихов.
— Говорят, однажды хан Меркез...
И рассказал свою историю — на взгляд Джафара, во-первых, совершенно нелепую, а во-вторых — никоим образом не имеющую отношения к делу.
Усмехаясь, Ардашир сделал знак слуге, чтобы тот наполнил чаши.
Через несколько минут отозвал Джафара в сторону.
— Не расстраивайтесь, мой дорогой. Чрезвычайно захватывающее приключение. Не сердитесь на моих гостей. Ведь вы попытались вложить душу в свой рассказ. А хмельное застолье — не то место, где люди интересуются душами собутыльников.
Тот отмахнулся — мол, бог с ним со всем, это всего лишь случай. Жизнь каждый день дарит нам десяток таких безделок.
Ардашир покачал головой.
— Не знаю, не знаю... Так или иначе, история замечательная. Хорошо, если она закончится так же благополучно, как началась.
— Что вы имеете в виду? — спросил Джафар. — По-моему, она уже закончилась.
— Если бы вы, по вашим собственным словам, не пошутили напоследок, — заметил Ардашир. — Столь удачно...
— А что такого? — делано удивился Джафар. — В конце концов, даже глупая шутка — всего лишь шутка.
Он гнал от себя эту мысль. Гнал тревожное чувство. Старался забыть. Ну сказал и сказал... явная чушь, даже безумец не обратил бы внимания на его слова. Однако всякий раз холодел, вспоминая. Кто знает, как повернется его пустое слово в голове этого безумного Кубая?.. Что за му́ка тлеет в глазах дихкана?.. А если в душе у него такая надсада, такие нависают глыбы, беспричинной ревности, что самое пустое слово может вызвать обвал?
Вот уж верно: нечистый дернул за язык!..
— Будем надеяться, — вздохнул Ардашир. Джафар состроил постную физиономию и воздел руки к небу.
* * *
Пир шел своим порядком. Гости ели, пили, болтали, смеялись и снова болтали.
Он рассеянно следил за разговором. Воображение работало, то и дело подсовывая ему новую картину будущего.
Может быть, ее нужно спасать?
Вот он едет к Кубаю... “Что?! Вы с ума сошли?!” — “Поймите правильно. Ваша жена — существо утонченное, тяготеющее к поэзии...” — “Да, да... А я ничего не понимаю в стихах... Да, вы правы. Я согласен с вами. Ах, бедная моя Ануша! Я хочу только одного: чтобы она была счастлива!..”
Из недр жилища появляется закутанная в покрывала фигурка... слуга помогает ей сесть в седло... Нет, лучше в паланкин...
А если Кубай против?!
Новая череда картин. Он уже открылся Ардаширу... нужно сказать больше... нужно сказать правду. Ардашир поймет его чувство. Да, чувство — пусть возникшее стремительно и на пустом месте. Что с того? — молния тоже возникает стремительно и на пустом месте... Ардашир человек опытный... если он поможет, можно организовать все ловко и решительно... Темнота... робкий луч луны... поблескивание пряжек... осторожный стук копыт... негромкие голоса... Ага! Вот ворота... Муслим, ловко встав на седло, уже перевалился через дувал. Нет ли тревоги? Тихо... И вдруг! — вдруг все срывается в цветастую мешанину огней, криков, звона, лошадиного храпа... свивается в стремительную путаницу боя. Конь летит!.. черный ночной ветер гладит разгоряченное лицо. Меч в правой руке... а левой он прижимает к себе то, что похищено, что силой вырвано у судьбы.
Вот оно — исполнение задуманного.
Ануша!..
— Что?
— Джафар, ну ты совсем меня не слушаешь! Я же говорю: Шахид Балхи написал, что выберется к нам ближе к зиме.
— Да ну? Здорово...
* * *
Ночь пролетела быстро. Когда они с Юсуфом подошли к дому, светало. Утренняя свежесть холодила виски.
Юсуф, обернувшись, сделал знак провожатым, чтобы больше не беспокоились. Два дюжих парня, посланные Ардаширом в качестве охраны, поклонились и пошли назад, тут же заведя все более невнятный — по мере удаления — разговор. Дольше всего было слышно, как один шаркает сапогами.
Кто-то из слуг уже гремел запорами.
Они вошли во двор.
— Ну что, спать? — сказал Джафар, зевая.
В эту минуту послышался стук копыт... приблизился... и стих.
Что-то темное показалось на верху дувала... с шорохом потревожило листву... и глухо шмякнулось о землю.
Копыта грянули в галоп. Простучали переулком... стихли за поворотом к мечети.
Все вместе могло бы теперь считаться рассеявшимся в утренней мгле неясным видением.
Конечно, если бы не мешок, оставшийся лежать под виноградными плетями.
— Что это? — оторопело спросил Юсуф. — Святой Хызр подарок тебе прислал?
— Н-н-не знаю, — пробормотал Джафар, приглядываясь.
— Или посылка от халифа? Из Багдада ничего не ждешь?
— От халифа-то? Хорошая мысль... Должен же и халиф когда-нибудь наградить меня. Не думал, правда, что это случится сегодня.
Нижние углы мешка выглядели так, будто намокли в чернилах.
— Подожди, — сказал Джафар, холодея. — Бога ради, не трогай!
* * *
Ардашир еще не лег.
— Ах, вот как! — сказал он. — Чудненькая история... Джафар, а почему вы так уверены, что это именно она? Ведь вы говорите, что лица не видели... да если бы и видели: что толку в лице, если при теле нет головы?
Джафар из последних сил сдерживал желание закричать, повалиться на землю, бить по ней кулаками, кататься в пыли — вообще сделать что-нибудь такое, что избавит его от мучительного остекленения, охватившего все его существо в то мгновение, когда он заглянул в проклятый мешок; спокойный голос Ардашира довершил дело.
— Что! — срывающимся голосом закричал он. — Что вы!.. вы себе!.. я!..
И, должно быть, обеспамятел ненадолго: свет закружился, померк, и заново обнаружил себя лежащим на ковре, с мокрой физиономией, в которую Юсуф готовился брызнуть новую порцию холодной воды.
— Не надо...
Сел.
— Ну вот, — сказал Ардашир, обеспокоенно щурясь. — Как вы? Получше?
Кивнул.
И в самом деле было лучше. Случившееся потускнело, отошло вдаль... жизнь, как и прежде, снова стояла перед глазами.
Об опознании Ардашир больше не заговаривал. Да и вообще все сделал сам. Послал людей, чтобы забрали мешок, и больше Джафар о нем не слышал. Ближе к обеду вооружил четырех слуг. Ощетинившись железом, двинулись в имение дихкана Кубая. Ничего хорошего Джафар не ждал. Вздыхал про себя, что нет рядом Шейзара...
Ворота оказались незаперты. Дом — пуст.
Дихкан внезапно выехал.
Ардашир побеспокоил соседей. Однако все только удивлялись и разводили руками: никто из них не знал причины этого спешного выселения.
“Ануша, — повторял про себя Джафар, безвольно качаясь в седле. — Ануша. Бессмертная...”
Пожалуй, в тот раз он почувствовал это впервые. Потом много раз повторялось: когда узнаешь о нежданной смерти, испытываешь ошеломление, горе... И одновременно — острый укол радости. Как будто мучительно бившаяся в силках птица наконец-то вырвалась — и улетела.
Никогда никому не говорил. Но всю жизнь пытался вызнать, всем ли свойственно переживать эту странную, эту горькую радость. Все такие? Или он один?
Столько лет прошло, а стоит вспомнить — и снова щемит сердце.
Ануша.
Бессмертная.
* * *
Ардашир так и не вернулся из Багдада: стал учеником и помощником ат-Табари, писал большие труды по истории, не мог оторваться ни от учителя, ни от тамошних библиотек.
Редкие его письма искрились шутками. Джафар звал в Бухару: отвечал, что по быстротечности времени, старческой рассеянности и прогрессирующей глупости его фальшивая ученость достойна разве что Вабкента. Уверял, что, опасаясь поветрий, последние годы вообще не выходит из дома, а если все же решается сделать это, пользуется закрытыми носилками. Из того, что говорилось всерьез, можно было сделать вывод, что Ардашир готовится к смерти — готовится так же деловито и собранно, как живет.
Бумага всегда приносила с собой аромат сирийских благовоний — более угадываемый, нежели существующий на самом деле.
Глава девятая