Единственное время СЃРІРѕР±РѕРґС‹ РІ Карсе Кадифе Рё РљР° РІ комнате отеля 3 страница

— Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, — сказала Кадифе.

— Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, — сказал Ладживерт. — И это то, что делает тебя особенным человеком…

— Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.

— Здесь все носят платки, — сказал Ладживерт.

— Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой, как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.

— Тогда завтра сними платок, — сказал Ладживерт. — И все воспримут это как победу военного переворота.

— Все знают, что я не живу, как ты, мыслями о том, кто что подумает, — сказала Кадифе. Ее лицо покраснело от удовольствия, что она это сказала.

А Ладживерт мило улыбнулся в ответ, но Ка по его лицу увидел, что он собрал всю свою волю. А Ладживерт увидел, что Ка это заметил. Это поставило обоих мужчин в положение свидетелей близких отношений между Кадифе и Ладживертом, и им обоим не понравилось, что оба понимают это. Ка ощутил, что когда Кадифе полусварливым голосом грубит Ладживерту, на самом деле она демонстрирует близость их отношений и, раня его, ставит Ка в положение виноватого, потому что он становится свидетелем происходящего. Почему ему сейчас вспомнились любовные письма Неджипа к Кадифе, которые он со вчерашнего вечера носил в кармане?

— В газете не сообщают имен ни одной из женщин, которых обижали и выгнали из училища из-за платка, — сказала Кадифе с тем же ожесточением во взгляде. — В газетах вместо женщин, которых вынудили лишиться жизни из-за их платка, появляются портреты провинциальных придурковатых исламисток, выступающих от их имени. И к тому же мусульманская женщина попадает в газеты только в том случае, если ее муж — глава муниципалитета или что-то вроде этого, потому что на праздничных церемониях она должна быть рядом с ним. Поэтому я бы расстроилась не из-за того, что обо мне не сообщили в этих газетах, а из-за того, что что-то обо мне в них попало. Когда мы терпим страдания, чтобы защитить интимную сторону нашей жизни, я на самом деле сочувствую несчастным мужчинам, которые бьются, чтобы выставить себя напоказ. И с этой точки зрения, я думаю, и нужно написать статью про девушек-самоубийц. И к тому же я чувствую, что у меня есть право сделать заявление Хансу Хансену.

— Будет очень хорошо, — сказал Ка, совершенно не раздумывая. — Вы подпишетесь как представительница мусульманских феминисток.

— Я не хочу никого представлять, — сказала Кадифе. — Я хочу выступить перед европейцами только со своим собственным рассказом, одна, со всеми грехами и недостатками. Иногда хочется рассказать свою историю человеку, которого совершенно не знаешь и которого, ты уверен, больше никогда не увидишь… Когда я читала европейские романы, мне казалось, что герои таким образом рассказывают писателю свои истории. Я бы хотела, чтобы в Европе хоть несколько человек прочитали мою историю.

Где-то поблизости раздался взрыв, весь дом затрясся, стекла задребезжали. Ладживерт и Ка, испугавшись, вскочили на ноги.

— Я схожу посмотрю, — сказала Кадифе. Среди них она выглядела самой хладнокровной.

Ка слегка приоткрыл занавеску на окне.

— Возничего нет, наверное, уехал, — сказал он.

— Здесь оставаться опасно, — сказал Ладживерт. — Когда будешь уходить, выйдешь через боковую калитку двора.

Ка почувствовал, что он сказал это, подразумевая "теперь уходи", но, чего-то ожидая, не мог двинуться с места. Они посмотрели друг на друга с взаимной ненавистью. Ка вспомнил страх, который он чувствовал, когда в университетские годы встречался в пустом темном коридоре с вооруженными радикально настроенными студентами-националистами, но тогда в воздухе не было еще и сексуального напряжения.

— Я могу выглядеть параноиком, — сказал Ладживерт. — Но это не означает, что ты не являешься западным шпионом. Это положение не меняет того, что ты и сам не знаешь, что являешься агентом и что у тебя вовсе нет такого намерения. Среди нас ты чужой. Это доказывает и то, хотя это странно и сомнительно, что ты заставил поверить тебе именно эту несчастную девочку, и она даже этого не заметила. Тьх судил о нас со своей самовлюбленной европейской позиции, а может быть, в душе даже смеялся над нами… Я не обратил на это внимания, и Кадифе не обратила бы внимания, но ты простодушно пообещал нам счастье, если мы будем жить по-европейски, заставил нас растеряться. Я не сержусь на тебя, потому что, как и все хорошие люди, ты делаешь вид, что не замечаешь в себе плохого. Но раз уж я сейчас говорю тебе это, ты не сможешь считать себя и дальше безгрешным.

Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка Ка пытается уговорить Тургут-бея присоединиться к воззванию

РљР°, выйдя РёР· РґРѕРјР° Рё РЅРµ увидев РЅРёРєРѕРіРѕ РІРѕ РґРІРѕСЂРµ, РєСѓРґР° выходили двери ремонтных мастерских, прошел РЅР° рынок. Р’РѕР№РґСЏ РІ чулочно-музыкально-канцелярский магазинчик, РіРґРµ РѕРЅ вчера слышал В«Роберту» Пеппино РґРё Капри, РѕРЅ, вынимая РїРѕ РѕРґРЅРѕР№ странице РёР· писем, которые Неджип написал Кадифе, дал РёС… бледному, СЃ насупленными Р±СЂРѕРІСЏРјРё, юноше-продавцу Рё РїРѕРїСЂРѕСЃРёР» снять СЃ РЅРёС… ксерокопии. Для этого понадобилось вскрыть конверты. Потом, положив настоящие страницы РІ такие же блеклые Рё дешевые конверты, РѕРЅ, подделав почерк Неджипа, надписал РЅР° РЅРёС… "Калифе Йылдыз".

Видя образ Ипек, стоявший у него перед глазами и призывавший его бороться за счастье, строить интриги и лгать, он быстрыми шагами пошел к отелю. Снег вновь падал большими хлопьями. На улицах Ка заметил обычную беспорядочную вечернюю спешку. На углу улицы Дворцовая дорога и проспекта Халит-паши, который стал узким из-за появившегося у обочины снежного сугроба, телега, груженная углем, которую тащила усталая лошадь, закупорила дорогу. Дворники грузовика, ехавшего за ней, только-только успевали чистить лобовое стекло. В воздухе стояла грусть, свойственная свинцовым зимним вечерам его детства, когда все бежали с полиэтиленовыми сумками в руках в свои дома, к своему замкнутому счастью, но Ка чувствовал себя таким решительным, как будто только что начинал новый день.

Он сразу поднялся в свою комнату. Спрятал ксерокопии писем Неджипа на дно сумки. Снял и повесил пальто. Странно тщательно вымыл руки. Повинуясь интуиции, почистил Зубы (он делал это по вечерам) и, решив, что подступает новое стихотворение, долго смотрел из окна на улицу. От тепла батареи перед окном была определенная польза, и вместо стихотворения ему в голову приходили некоторые забытые им воспоминания детства и юности: "скверный человек", который увязался следом за ними в одно весеннее утро, когда они вышли с мамой в Бейоглу, чтобы купить пуговицы… На углу Нишанташы исчезло из виду такси, которое увезло папу с мамой в аэропорт, в путешествие по Европе… Как у него несколько дней от любви болел живот, после того как он много часов протанцевал с зеленоглазой, длинноволосой высокой девушкой, с которой познакомился на одной вечеринке в Бююк-ада, и не смог узнать, как найти ее еще раз… Между этими воспоминаниями не было никакой связи, и Ка сейчас очень хорошо понимал, что его жизнь, кроме тех моментов, когда он был влюблен и счастлив, представляет собой цепочку обычных бессмысленных событий, никак не связанных между собой.

Он спустился вниз и с решимостью человека, который наносил важный визит, планировавшийся много лет, и хладнокровием, которое его самого поразило, постучал в белую дверь, отделявшую квартиру хозяина отеля от холла. Ему показалось, что курдская служанка встретила его совсем как в романах Тургенева — "полууважительным, полузагадочным" настроением. Входя в зал, где они вчера ужинали, он увидел, что на длинном диване, спинкой повернутом к двери, перед телевизором сидят рядом Тургут-бей и Ипек.

— Кадифе, где ты была, уже начинается, — сказал Тургут-бей.

Эта широкая комната с высоким потолком в старинном русском доме, в бледном снежном свете, струившемся снаружи, выглядела совершенно иначе, не так, как вчера.

Отец и дочь, заметив, что вошедший — Ка, внезапно забеспокоились, как пары, близость которых нарушил посторонний. Сразу после этого Ка увидел, что глаза Ипек сияют каким-то блеском, и обрадовался. Сев в кресло, обращенное и к отцу с дочерью, и к телевизору, он с изумлением увидел, что Ипек гораздо красивее, чем он помнил. Это усиливало его внутренний страх, но сейчас он также верил, что в конце концов они с ней будут счастливы.

— Я каждый вечер в четыре часа сижу здесь со своими дочерьми и смотрю «Марианну», — сказал Тургут-бей с некоторым смущением, но в этих словах звучало: "Я ни перед кем не собираюсь отчитываться".

"Марианна" — мексиканский мелодраматический сериал, который пять раз в неделю показывал один из крупных стамбульских каналов и который очень любили в Турции. Марианна, приятная и кокетливая девушка невысокого роста с большими зелеными глазами, по имени которой был назван сериал, несмотря на свою белоснежную кожу, была бедной девушкой из низшего класса. Когда она попадала в трудные ситуации, когда ее несправедливо обвиняли, когда она была безответно влюблена или ее неправильно понимали, зритель вспоминал бедняцкое прошлое длинноволосой Марианны с невинным лицом, то, что она была одинокой, сиротой, и тогда Тургут-бей, сидевший, вжавшись в кресле, как кошка, и его дочери крепко обнимали друг друга, и когда дочери с двух сторон прислонялись головой к груди и к плечам отца, у них всех капали слезы. Так как Тургут-бей стеснялся того, что был так увлечен мелодраматическим сериалом, он то и дело подчеркивал бедность Мексики и Марианны и говорил, что эта девушка самостоятельно устроила войну против капиталистов, а иногда кричал экрану: "Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка". Тогда его дочери слегка улыбались со слезами на глазах.

Сериал начался, и Ка уголками рта улыбнулся. Но, встретившись взглядом с Ипек, он понял, что ей это не нравится, и нахмурил брови.

Во время первого рекламного перерыва Ка быстро и уверенно рассказал Тургут-бею о совместном обращении, и ему удалось за короткое время вызвать у него интерес к этой теме. Больше всего Тургут-бей был доволен тем, что с ним считаются. Он спросил, кому принадлежит мысль написать это обращение и почему вспомнили о нем.

Ка сказал, что он самостоятельно принял решение, о котором идет речь, в свете встреч, которые он провел с демократическими журналистами в Германии. Тургут-бей спросил, каким тиражом выходит "Франкфуртер рундшау", является ли Ханс Хансен «гуманистом» или нет. Ка, чтобы подготовить Тургут-бея к разговору с Ладживертом, рассказал о нем как об опасном стороннике религиозных порядков, который осознал важность того, что необходимо стать демократом. Но тот не обратил на это никакого внимания и сказал, что у того, кто ударяется в религию, как и у бедных, один конец, и напомнил, что чувствует уважение к жалобам его дочери и ее друзей, даже если ему и не верят. Тем же тоном он объяснил, что чувствует уважение к молодому курдскому националисту, кем бы он ни был, и если бы он был в настоящее время молодым курдом в Карсе, то сам бы, по своей воле, стал курдским националистом. Он пришел в состояние воодушевления, будто поддерживал Марианну. Волнуясь, сказал: "Это ошибка — говорить столь опрометчиво, но я против военного переворота". Ка успокоил его, сказав, что это заявление не выйдет в Турции. А затем он сказал, что это собрание можно провести в безопасности только в неприметной маленькой комнатке на самом последнем этаже отеля «Азия», а в отель можно войти никем не замеченным со двора, в который можно пройти через заднюю дверь лавки по соседству с пассажем, выйдя из его задней двери.

— Необходимо продемонстрировать миру, что в Турции существуют настоящие демократы, — ответил ему Тургут-бей. Так как началось продолжение сериала, он заговорил торопливо. Еще до того, как Марианна показалась на экране, он, посмотрев на часы, спросил:

— Где Кадифе?

Ка, как и отец с дочерью, молча смотрел "Марианну".

В какой-то момент Марианна, сгорая от любовных мук, поднялась по лестнице и, убедившись, что ее никто не видит, бросилась на шею своему возлюбленному. Они не поцеловались, но сделали то, что производило гораздо более сильное впечатление на Ка: они прижались друг к другу изо всех сил. В долгом молчании Ка понял, что этот сериал смотрит весь Карс, мужья и их домохозяйки-жены, вернувшиеся домой с рынка, девочки из средней школы и старики-пенсионеры, и еще понял, что сериал — причина того, что совершенно пусты не только печальные улицы Карса, но и улицы всей Турции, и в тот же момент понял свою глупость, ведь из-за насмешек интеллектуалов, из-за политических невзгод и утверждений о культурном превосходстве он прожил свою жизнь совершенно всухую, без переживаний, вдали от чувственности, которую демонстрировал этот серил. Он был уверен, что Ладживерт и Кадифе сейчас, после минут любви, где-нибудь уединились и, лежа, обнявшись, смотрят на Марианну и ее возлюбленного.

Когда Марианна сказала своему любимому: "Я ждала сегодняшнего дня всю жизнь", Ка почувствовал, что эти слова выражают его собственные мысли, и это не случайно. Он попытался встретиться взглядом с Ипек. Его возлюбленная положила голову на грудь отцу и вперила огромные, затуманенные грустью и любовью глаза в экран, желая предаться тем чувствам, которые показывались в сериале.

— И все-таки я очень беспокоюсь, — сказал красивый, с открытым лицом, возлюбленный Марианны. — Моя семья не разрешит нам быть вместе.

— Пока мы любим друг друга, ничего не нужно бояться, — сказала оптимистка Марианна.

— Дочка, ведь этот тип — твой настоящий враг! — вмешался Тургут-бей.

— Я хочу, чтобы ты любил меня, не боясь ничего, — сказала. Марианна.

Ка настойчиво посмотрел в глаза Ипек, и ему удалось встретиться с ней взглядом, но она сразу же отвела глаза. А когда показывали рекламу, она повернулась к отцу и сказала:

— Папочка, по-моему, вам опасно идти в отель "Азия".

— Не беспокойся, — сказал Тургут-бей.

— Это же вы уже много лет говорите, что в Карсе выход на улицу приносит несчастье.

— Да, но если я туда не пойду, то из принципа, а не из-за того, что боюсь, — сказал Тургут-бей. Он повернулся к Ка. — Вопрос вот в чем: я, как коммунист, сторонник модернизации, светский человек, демократ и патриот, должен прежде всего верить в просвещение или в волю народа? Если я до конца верю в просвещение и европеизацию, то должен поддерживать военный переворот, совершенный против сторонников религиозных порядков. А если воля народа прежде всего и я уже стал демократом "чистой воды", тогда я должен пойти и подписать это заявление. А вы во что верите?

— Примите сторону притесненных, пойдите и подпишите обращение, — сказал Ка.

— Мало быть угнетенным, нужно быть еще и правым. Большинство угнетенных неправы в мелочах. Во что будем верить?

— Он ни во что не верит, — сказала Ипек.

— Каждый РІРѕ что-РЅРёР±СѓРґСЊ верит, — ответил РўСѓСЂРіСѓС‚-бей. — Расскажите, пожалуйста, что РІС‹ думаете.

Ка попытался объяснить, что если Тургут-бей подпишется под обращением, то в Карсе станет немного больше демократии. Сейчас он с беспокойством чувствовал, что сильна вероятность того, что Ипек не захочет поехать с ним во Франкфурт, и, хладнокровно убеждая Тургут-бея, он боялся, что тот все-таки не выйдет из отеля. Он ощутил головокружительное чувство свободы, которое позволяло ему говорить о том, во что он верил, и не верить в то, что он говорил. Бормоча всем известные вещи о пользе прав человека, воззвания, демократии, он увидел в глазах Ипек блеск, говоривший о том, что она совершенно не верит тому, что он говорит. Но этот блеск не был осуждающим, обличающим; как раз наоборот, он был полон сексуальности и был возбуждающим. "Я знаю, ты всю эту ложь говоришь из-за того, что хочешь меня", — говорил этот блеск. Таким образом, сразу после того как Ка решил, что мелодраматическая чувствительность важна, он понял, что открыл для себя еще одну важную истину, которую никогда в жизни не мог понять: мужчин, которые не верят ни во что, кроме любви, некоторые женщины могут находить очень привлекательными… Волнуясь из-за этого нового знания, он долго говорил о правах человека, о свободе мысли, о демократии и на другие подобные темы. Пока он повторял слова о правах человека, которые слегка глуповатые из-за чрезмерно добрых намерений европейские интеллигенты и те, кто подражал им в Турции, опошлили, постоянно говоря о них, он пристально смотрел в глаза Ипек, волнуясь от того, что будет возможность заняться с ней любовью.