Посвящаю детям давней войны 6 страница
Народ готовился к расставанию с родными домами. Ведь при подготовке к осаде посад следовало выжечь, а обнищавшим, бездомным людям искать спасения под стенами крепости. Запасов, при их скудности, наверняка бы не хватило, и уже вскоре большую часть горожан сгребла бы лапа голодной смерти. Оставалось лишь молча собирать скарб, да полагаться на Божью милость.
Отец в эти дни стал молчалив, и полными слез глазами он поглядывал на запертую мастерскую и крестился. Стены родного дома родитель подолгу гладил и целовал, прощался. Мать тем временем связывала все вещи, которые можно было унести, в большой узел.
- Вот, сынок, так и не довелось, не довелось… - шепнул мне отец, когда мы еще раз подошли к запертой мастерской.
Папаша еще раз провел по дверям мастерской, и, что-то прошептав, схватился за сердце. Его глаза широко раскрылись, словно собрались вобрать в себя весь прощальный свет заходящего Солнца. С глухим хрипом он сел на землю, а его глаза будто сами превратились в стекла, которые они созерцали всю свою жизнь. Дыхание в отцовской груди застыло, как капля жидкого стекла.
- Папа, что с тобой?! Папа! – кричал я возле его уха, теребил отца за рукав рубахи.
Уста отца сомкнулись, не произнеся на прощание ни единого звука. Мои уши наполнились пронзительным звоном, будто я услышал, как разбилось Стекло Правды, так и не отлитое моим отцом. Тем временем тело отца застыло и сделалось неподвижным, и мне показалось, что каждую частичку отцовской плоти пропитала застывшая хрустальная масса.
Через пару дней из дверей нашего дома выплыл тяжелый гроб. Отец отправлялся в последний путь, унося во мрак могилы и свое Стекло Правды, так и не явленное им на белый свет.
Над городом тем временем уже свистели пронзительные стрелы воинов Святослава.
- Беда!!! – вздыхали люди во дворах и на улицах, и в этом стоне город захлебывался, как в бездонном омуте.
Спасение городу пришло от самого царя Святослава. Он великодушно отказался от штурма города, отобрав лишь у Изяслава четверть его царства и разоружив его войско. Вскоре стали возвращаться и пленные – хмурые и сгорбленные, пешие, без кольчуг и мечей. Шею каждого ратника украшала позорная дощечка с надписью «Битый!». Руки и ноги многих из них были замотаны в пропитанное кровью тряпье. Идя по городу, они старательно рассматривали землю, избегая встречи с взглядами прохожих. Возвращаясь в свои дома, они запирались на все засовы, и, не высовывая носа на улицу, мрачно пили. Куда-то исчез и сам Государь, не являясь больше к своему народу. Говаривали, будто он забился в самый укромный уголок своих покоев, и сидел там один, мрачно глотая вино вместе со стыдом и горем. Ходил даже слух, будто он сорвал с себя драгоценные одеяния, и затолкал их в дымоход, а сам тайком выбрался из дворца и ушел к скоморохам.
На улицах мне попадались мрачные, будто перекрашенные черной краской, люди. Дома безутешно лила слезы затянутая в траур мать. От сгустившейся тьмы мне стало тяжко, как будто она имела вес, и этот вес разом взгромоздился ко мне на спину. И я отправился туда, где была огненная печка, красный жар которой мог подмять под себя проклятую темнотищу.
Я закрылся в мастерской и сразу же принялся возвращать жизнь по ее помертвевшие, будто впитавшие в себя смерть хозяина, своды. Жарко запылали угли, и скоро на дне печки, как и в прежние времена, заплескалось чудесное стеклянное озеро. Неизвестно зачем я выдул несколько стеклянных шаров, потом – три бутылки с длинными горлышками. Эти звонкие стекляшки я сложил на угол скамейки, где любил после работы сидеть мой отец и хлебать холодный квас. Три шарика и три бутылки -–вот дар, который я смог поднести умершему родителю.
Потом я пошарил глазами по сторонам, и нашел возле пробитого в деревянной стене оконца толстую книгу, испещренную отцовскими чернилами. Подняв книжицу, я принялся ее читать, прекрасно разбирая отцовские каракули. С первых же слов стало понятно, что книжечка посвящена чудесному Стеклу Правды.
С того мгновения я перестал покидать мастерскую. Все новые и новые пробы стекла со звоном падали на пол, и каждая из них была крохотным шажком к сияющей звезде Стекла Правды. Но разве придешь к цели такими крохотными шажками, если через путь разверзлась широкая пропасть?!
Новая застывшая капля стекла со звоном падала на пол и разрождалась десятками крохотных брызг.
А за окном слышался яростный говор народа, переходящий в яростный крик. Людские глаза наливались кровью, делались красными, как огненные шары.
- Из-за чужаков все, из-за них, гадов!
- Они и войну нам подстроили, и поражение!
- Они, черти, царя нашего охмурили!
- Не даром этот Ашек, вожак ихний, все у палат государевых крутился!
- Они с нас последнюю шкуру спустят!
- Надо с ними что-то решать…
- Бить нечестивцев надо!
- Резать! Чтоб они кровью своей подавились!
До моих ушей эти слова долетали глухими, похожими на шепот, отголосками. Не было у них силы справиться с крепкими, заложенными еще отцом, стенами мастерской. И только когда мое маленькое оконце вдруг сделалось красным, как печка, я понял, что в городе что-то случилось. Тогда я выглянул на улицу.
Мимо меня с заячьим трепетом пронесся один из чужаков. «Куда он торопится?» подумал я, и тут же увидел несущуюся по его следам людскую массу. Несчастный был обречен, молоток толпы вбил гвоздь его тела в глухой переулок, глотка которого зияла справа от моей мастерской. Не успел он и оглянуться, как уже растекся кровавым пятном по стене соседнего дома.
- Вот и делов-то, - крякнул бородатый кузнец Тимофей, по всей видимости, предводитель толпы, - Идем за следующим!
- Там, ближе к речке, их еще полно, - деловито кивнул головой кожевник Фома, вытирая кровь со своего ножа о белую штанину.
Тем временем над одним из ближайших заборов взметнулись мотыльки острых искр. Вскоре там расцвел нежный цветок пламени, быстро вобравший в свои объятия торчавший за забором дом и все примыкающие к нему постройки. «Это дом нашего подмастерья Ивана. Вот, бедняга!» подумалось мне, и тут же в мои глаза блеснул второй костер, выросший над Гривным полем.
- Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – услышал я знакомые голоса прямо за своей спиной и невольно обернулся.
Коля и Саша волокли окровавленную и визжащую чужачку. Первый тащил ее за растрепанные пряди волос, второй придерживал ноги. Отчего-то мой взгляд приковался к истерзанному лицу девушки, и я узнал в ней одну из тех незнакомок, за которыми мы с Колей когда-то наблюдали.
- Эй, Мишка! – крикнул мне выросший как будто из-под земли друг Костя, - Хочешь глянуть, как она устроена!
Он вытащил из-за пазухи здоровенный злой нож и поднес его к трепетному девичьему телу, отчего оно разошлось волнами частой дрожи. Из глаз несчастной полились слезы, смешанные с кровавой капелью.
- Братцы, а может не надо… - упавшим голосом крикнул я друзьям, - Не праведно все-таки это…
- Ты чего?! – злобно ответил мне Сашка, - Они же батьку твоего угробили, и всех нас в могилу отправить собирались, да только у них не вышло!
- Скажи, жалельщик, а они нас – жалели?! – с презрением выдавил из себя Коля, - Впрочем, мы, пожалуй, малость обождем. Сперва повеселимся, пусть она нам чего спляшет. Голой.
- Раздевайся! Живо! – злобно прорычал Костя и приставил нож к пульсирующей шее чужачки.
Я плотно захлопнул дверь мастерской и опять припал взглядом к стеклянному озеру. Отчего-то в этот миг мне показалось, будто все, что я видел сейчас на улице – дурной сон, порожденный угарным газом, избавиться от которого в нашем деле не всегда возможно. Колебания прозрачных волн сливались с ударами моего сердца, и я, будто, сам нырнул в них, отыскивая тайну великого Стекла Правды.
На полу мастерской блестели все новые и новые капли проб. Вдруг я заметил, что одна из капель, сползая с медной трубки, закачалась как-то странно. Я обернулся, и увидел в углу мастерской шевелящуюся фигуру, очень похожую на человеческую. «Как она сюда пробралась?! Ведь дверь на засове, я сам помню движение своей руки, ее запиравшей», подумал я, но тут же заметил маленькое окошечко, открытое в сторону двора, где у нас хранились дрова и уголь. Только уж больно узеньким оно было, доступным, разве только, для ящерицы или для змеи. Но ящерицы и змеи, как известно, не прыгают, рожденный ползать…
- Спаси, спаси меня, - услышал я жаркий шепот над своим правым ухом.
Из багряных пламенных отсветов на меня смотрели черные глаза чужачки, сильно похожей на ту, которую совсем недавно терзали мои друзья. Или это мне лишь мерещилось! Нет, ведь их прежде было двое, две сестры, как же я забыл?! И как раз за этой чужачкой я наблюдал тогда из кустов возле чужого дома!
- Сохрани меня, а я тебе кое-чем отплачу! У меня есть, чем тебе отплатить, добрый русский! – нежно пела она, и я заметил, как на ее теле сама собой стала исчезать одежда.
Подивившись чуду, я протер глаза, а потом глянул в красную пасть печи. Так и есть, одежда чужачки пылала в ней ярким пламенем. Но что она собирается делать после, или так и будет жить вечно голой?!
Мысли путались, как разноцветные стеклянные струи. «Уж не угорел ли я, в самом деле?!» Обнаженная чужачка плясала по мастерской, и из ее утробы раздавался оглушительный, потусторонний хохот. Не успел я и опомниться, как ее тело обволокло мое, заполнив собой все окружающее пространство, и я уже не мог ощутить, где кончаюсь я и начинается она. Весь окружающий мир для меня обратился в безбрежную, хохочущую женскую плоть.
- Вы нас зовете чужими, но кто тебе был когда-нибудь роднее меня?! – пропело над самым моим ухом, и я, повинуясь этой песне, еще глубже впитался в безбрежное море женской плоти.
Время и пространство растаяли во мне, как таяли крупицы песка в моей печи.
Внезапно из сладкой мглы неги вылетело сверкающее копье чувства нехватки чего-то очень важного. Я прислушался, и услышал биение сердца той плоти, которая обволокла меня со всех сторон. Но стук этот был совсем не таким, как у людей, он скорее напоминал удары колеса водяной мельницы. Не чувствовалось в нем жара трепетной души, и мне показалось, что кроме стука из нутра чужачки до меня доносится унылое, однообразное гудение. И стало ясно, что окружающее меня душное мясо есть не продолжение меня самого, но что-то чужое, даже страшное. «Кто же это окружил меня разом со всех сторон?! Что за вещество стиснуло меня своими лапами?!»
И тут я почуял, будто вместо трепетных женских объятий мою шею обвивают две горячие змеи. Еще немного - и они раздавят, изничтожат мой дух, который забился в самый потаенный уголок груди. Я пошевелился, стремясь вылезти из цепких объятий, но как бы не так! Чем больше я рыпался, тем сильнее вокруг меня обжималось чужое тело. "И вправду, как змея", с тревогой подумал я. Новые попытки освободиться вызывали только насмешливый хохот где-то в стороне, и чуждое мясо сжималось все крепче и крепче.
И тут я понял, что плоть против плоти бессильна, все ее шевеления лишь глубже отправят ее в ту трясину, которой она уже окунулась. Угорелое, придавленное сознание отчаянно искало пути спасения и почему-то зацепилось за блестящий край того стеклышка, в котором растворилась жизнь моего родителя. "Стекло Правды! Стекло и только оно!", едва слышно пронеслось где-то рядом, и я, собрав остатки сил, принялся молиться о том, чтобы пролитое стекло было долгожданным Стеклом Правды, которого так и не увидели закрытые моими пальцами глаза отца…
Но я явственно увидал сейчас перед глазами. Сверкающее ярче всякого хрусталя, прозрачнее, чем вода ключа. Наверное, отец прикоснулся к нему там, откуда не возвращаются, и сын может почуять то, что почуял он! Я отчаянно ощутил близость таинственного стекла, и по глазам заплясали многочисленные зайчики, разбросанные им, как хлебопашцем зерна. Неужели земля, обработанная всей жизнью моего родителя, не примет этого зернышка, и не позволит ему дать восхитительный росток?! Росток не зеленый, но похожий на слезу, искрящийся, прозрачный.
Потом я понял, что в тот миг свершилось чудо, но тогда лишь вздрогнул всем опутанным чужой плотью телом. Возле моей правой ноги прожурчало что-то огненное, обжигающее. В тот же миг чужой телесный вихрь остановился, чужачка поднялась на ноги, и растерянно попятилась. Поднялся и я, почувствовав, что снова стал самим собой, погруженным не в пучину плотского моря, а в привычное задымленное пространство отцовской мастерской.
Прямо возле печи по полу мастерской растеклась широкая стеклянная лужа, каким-то чудом не захлестнувшая наших ног. В ней еще жил огонь, но его силы таяли с каждым мгновением, и лужа превращалась в простое стекло.
Отчего-то взгляд чужачки стал неподвижным, будто и сам застеклянел. Она резко повернула ко мне свою кудрявую голову, и ни с того ни с сего, принялась говорить. Почему-то казалось, что бросает она в меня эти короткие, как горсти камней, фразы вовсе не по своей воле. С каждым словом из нее вылетал и вздох чудовищной внутренней муки, будто в груди чужачки зажглась адова печка, неугасимый огонь которой по частям стал выталкивать ее душу.
- Слышишь, я хохочу, - говорила она, - Моих родных бьют, а я – хохочу… Да, мне весело. И радуются все из наших, кому удалось схорониться, кого не бьют. Не понимаешь?.. Твой народ ничего не поймет! Вы привыкли видеть вокруг либо друзей, которых любят, либо врагов, которых ненавидят. Но с самым заклятым врагом можно сперва повоевать, потом – помириться, а потом – подружиться, и полюбить его. Еще у вас есть вечные враги, но они живут только в сказках, а в жизни их нет, ведь никто не посвятит свою жизнь тому, чтобы просто так мучить и убивать людей. Но мы – иное, нас нет в ваших сказках, не было прежде и в вашей жизни…
Чужачка затряслась всем телом, будто ее нутро сейчас принялся кусать какой-то обитающий в нем хищник. «Неуж-то… Неужели это и вправду Стекло Правды получилось, раз такие странные вещи с ней творит?! Но на что же оно еще способно, это чудесное стекло?! И почему оно пришло ко мне только сейчас, а не в те годы, когда отец дни и ночи звал и ждал его?!» проносились мыслишки. Заветная мечта родителя, переданная мне, наконец-то сбылась, но в эти мгновения я почему-то не мог радоваться, ведь радость – это большой восклицательный знак, в этой же истории дошло только лишь до запятой.
- Мы – избранные, избранные! – кричала она, выбивая из своих глаз градины слез, - А избранных все прочие должны ненавидеть, потому что избранный народ на свете может быть лишь один! Он – как корабль в злом, бурном океане, ты был когда-нибудь на таком корабле?..
Я невольно отшатнулся, продолжая смотреть на странную женщину прямым, как стальной клинок, взглядом. В памяти между тем вырос корабль, на котором когда-то приплыли к нам эти странные люди. «Господи, почему они такие, зачем?»
- И ни один другой народ не может стать нами, как бы он этого не хотел! Ведь не могут же волны быть кораблем! И даже если они ласково гладят его деревянные борта, тот все равно ждет от них подвоха, ведь ни один мастер не будет строить корабль, рассчитывая на покладистое море! Так и наш народ построен для того, чтобы проплыть сквозь злобу прочих народов, которые для нас – только лишь волны! Мы живем уже много тысяч лет, и за такое время упирающаяся в нас со всех сторон ненависть стала нам родным домом, милой стихией. Ведь в самом сердце злющей бури кораблю всяко привольнее, чем в лягушачьем болоте. Вот таков он, наш народ! И за прожитые годы мы научились обращать направленные в нашу сторону клинки ненависти в живой источник терпкого счастья, во вкуснейшее вино наших душ. Правда тебе, русский, этого не понять, ваш мир прост: любовь – хорошо, ненависть – плохо.
Мне показалось, будто чужачка захлебывается своей речью. Вылетающие из ее рта слова яростно лезли одно на другое, будто намеревались друг друга проглотить. Ее глаза сделались краснее, чем два закатных Солнца, а в углах рта появилась пена. Одновременно тряслись и ее бедра, а срамные части тела вертелись из стороны в сторону, будто слова проходили и сквозь них.
- Мы пьем вашу ненависть. Но плохо дело, если ее нет, ведь это означает, что народ, не ненавидящий нас, не чует и нашей избранности, ставит нас рядом со своими обычными соседями, добрыми или злыми, простыми людишками. Вот тогда мы принимаемся за дело, мы разводим костры вашей ненависти! За много тысяч лет среди нас родилось и умерло множество мудрецов, и каждый из них придумал разные огнива, чтобы развести этот священный огонь. Мы почти никогда никого не убивали, ведь за простые убийства, бывает, ненавидят, но потом их прощают, как вы когда-то простили своих степных соседей. Но наши мудрецы придумали кое-что получше, они поняли, кого может коснуться поцелуй такого высокого чувства, как вечная ненависть! И мы научились стравливать народы друг с другом, отбивать у них память об их предках, кланяться низменным страстям… Мы умеем чуять людские чаяния, умеем их и исполнять, но исполняем их так, что из семени каждого желания вырастает огромное ядовитое дерево горя.
Незнакомку трясло. По ее телу стали пробегать волны судорог, будто под кожей у нее завелась целая рать мышей. Но, похоже, чужачка потеряла уже власть над своим языком, и даже несколько кровавых укусов не смогли остановить этого частого врага многих людей.
- Бывает, нас бьют, даже убивают. Но изничтожить нас всех не удалось еще никому. Наоборот, стоит кому-нибудь, вроде ваших дурачков, взяться за ножи, как уцелевшая часть нашего племени получает новую силу, будто напивается живой воды, про которую говориться в ваших сказках. Убивая нас, вы, сами того не ведая, работаете как хорошие садовники, расчищающие сад от сорных порослей. Все равно, кто-нибудь из вас убережет кого-нибудь из нас. Уцелевшие семена скоро взойдут, произведя всходы, которые станут только сильнее, и принесут новый урожай вашей ненависти, которому вы в очередной раз подивитесь. Иногда нас и вовсе изгоняют из разных народов, как изгнали с той стороны моря, но мы всякий раз возвращаемся обратно, став крепче и сильнее. Придет время, и весь мир обратится в сплошное море, бурлящее ненавистью к нам, но по этому лишенному берегов океану и пройдет корабль нашего народа. Уйдет он прямо на небо, вы его вытолкнете туда, а сами останетесь в своем же море зла, один на один с ним, и, в конце концов, изничтожите самих себя!
Мои руки упали на пол, и я почувствовал что-то прохладное, скользкое. Только тут я сообразил, что рядом со мной лежало расплескавшееся по полу стекло. Смутная догадка прошлась по моим мыслям, и я сжал в руке один из стеклянных кусочков, поднял его, и повернул в сторону чужачки.
Мне показалось, будто лопнула какая-то невидимая веревка, привязывающая чужачку к полу моей мастерской, да и к самой нашей земле. Она дико завопила, подняла руки, словно хотела ими от чего-то защититься, и бросилась прочь из мастерской. Ее голое тело ловко проскользнуло сквозь узенькое окошко, и понеслось прочь, но быстрый солнечный зайчик, запущенный моим стеклышком, ее все-таки нагнал. Тело чужачки тут же стало наливаться светом, и таять в нем. Мгновение – и лишь легкое облачко пара осталось на месте прежде пышного и тяжелого женского тела. Лишь чернота ее глаз двумя крохотными телами еще какое-то время лежала на земле, но потом исчезла и она.
«Такого свойства этого Стекла не чуял и сам мой родитель. Неужто оно может вот так просто сдергивать одеяния мяса и кожи, обнажая самый дух, которого у них, оказывается, и нет?!», подумал я, но времени на дальнейшее размышление не было. Собрав с пола все стеклянные слезки, я отворил дверь, ведущую на улицу. За ней я увидел своих друзей, одежда которых была насквозь пропитана чужой кровью. Их головы были согнуты до самой земли, в глазах застыли слезы. Я увидел черные гири раскаяния, которые они принесли на своих спинах. Видно, они все поняли, едва увидав в моих руках стеклянные брызги, и мой язык теперь ничего не мог к ним добавить.
- Держите, - сказал я им, и каждому дал по зернышку Стекла Правды.
Не оборачиваясь, я пошел по городу, и на каждой улице, на каждом доме и дереве, развешивал по слезинке Стекла Правды. Чужаки один за другим теряли свои тряпичные и кожаные одеяния, не оставляя даже тумана. Темнота, скрывавшаяся в их нутре, моментально наполнялась слепящим светом. Все лишнее летело прочь, и тут же бесследно пропадало, впитывалось в землю, как уже лишнее и никому не нужная. Ведь мертвое тело – это только лишь напоминание о той душе, которая его покинула, а если оно жило без души, то и оставаться ему ни к чему.
В городе тем временем воцарялась тишина и какая-то удивительная чистота, даже стены домов стряхнули с себя грязно-серый налет.
Солнышко играло на стеклянных капельках, что улыбались людям со стен домов. Так и закончилось появление странных чужаков в нашем городе. И в наших душах тоже.
P.S. Описанные здесь «Чужаки» – народ вымышленный. Все его сопоставления с каким-либо из реально существующих народов остаются на совести сопоставляющего.
Бобр против дракона
Бобр… От этого слова веет покоем сонной речки, над водами которой медленно кружатся туманные струйки. Ленивые воды текут через лес, омывая стволы склонившихся деревьев. Покой не нарушают ни подводные поцелуи рыб, ни взмахи крыльев сонных птичек. Лишь изредка, у поваленных в речку древесных стволов, водичка начинает радостно плясать, кружиться десятками крошечных вихрей, чтобы тут же снова вернуться в медленный танец, а после – в привычный текучий сон.
Глядя на играющие с водами запруди, можно подумать, что они – творение рук человеческих, до того искусно обтесаны и сложены древесные стволы. Но кому из людей понадобилось делать здесь, в лесу, запруду? Городские жители, которые могли бы соорудить их так, забавы ради, сюда не ездят – далеко и от города и от железной дороги. Крестьяне же (и крестьянские дети) на такие забавы не горазды, ибо каждое свое действие, хоть вспашку борозды, хоть обстругивание ложек, они привыкли пропитывать смыслом.
Но вот из-под груды сваленных в воду веток выглянула мордочка какого-то зверька с удивительно длинными, острыми зубами. Посмотрела и тут же спряталась, но сомнений не осталось, что сейчас явился настоящий строитель этой плотинки, хоть и маленький, да удаленький. Построил это лесное чудо он, конечно, для себя, но дивиться позволяет всем, и зверям и людям.
Речушка выносит свои воды из леса, змеится по полю, и покрывается корой деревушки, пропитанной ленивым мычанием коров и мелодичными петушиными криками, запахом дымного хлеба и навоза. Здесь кипит жизнь, похожая на водоворот возле бобровой запруды, и так же как пляска воды, она время от времени перетекает в медленный танец, а после – в спокойный водянистый сон.
По глади соленых вод разносилось куриное кудахтанье и мычание коров. Непостижимым образом русская деревенька оказалась перенесенной на гребни морских волн, столь же ленивых, как и воды далекой бобровой речушки. Трудно поверить, что здесь стоит не занесенная из дальних краев деревня, но боевой корабль, канонерская лодка «Бобр».
В те времена, когда еще не было ни консервов, ни холодильников, провиант предпочитали держать на кораблях (в том числе и боевых) в живом виде. Оттого чувство чужбины у моряков, еще недавно – землепашцев берегов бобровых речек, притуплялось, а в корабле они на самом деле чувствовали кусочек родины, унесенный в дальние края. А тут еще название такое теплое, родное, из родных краев принесенное – «Бобр». Определенно, тем кто служил здесь повезло куда больше, чем служившим на «Гиляке» и «Корейце», что стояли неподалеку. Там, конечно, тоже были куры и коровы, но названия были не те, чужие, без теплоты родных краев.
Конечно, корабль был боевым. Но его зачехленные брезентом пушки уже никто из экипажа не замечал, они казались чем-то вроде больших пеньков на окраине родного села – вроде, не нужных, но без них родину себе уже не представить. Жизнь на канонерской лодке походила на дни в родной деревне, хотя слабое дыхание чужбины все-таки доносилось с близкого берега.
Мичман Сергей Богданов уже привык к такой жизни, хотя прежде ему здесь было скучно. Ведь он был человеком не крестьянским и не деревенским, а потомственным военным моряком, готовившим себя к службе на последнем чуде техники – броненосце, ну, в самом неудачном случае – на броненосном крейсере. Чтоб вокруг бушевали водяные холмы, чтоб красные глаза до боли прижимались к биноклю, чтоб соленые ветры со всех сторон пропитывали кожу. А потом чтоб был знатный морской бой, когда огонь сотен орудий стирает с морщинистого морского лица огромные корабли, будто они на нем – лишь прыщики. Когда стальная туша с размаху проваливается в небытие, спасения в воде искать можно, но все одно из каждой сотни экипажа в живых остаются два-три человека. Потому обязательно надо победить, и не дать врагу обратить свой корабль в забаву глубоких разноцветных рыбок и ракушек.
Но на канонерке такой смерти можно не опасаться – в иных местах до берега и вброд дойдешь. Не надо и вглядываться в дали седого океана – берег виден как на ладони. Потому для морского офицера такой кораблик – настоящий сгусток скуки, от которой и иностранные языки изучать начнешь, и книжки читать, которые сто лет не нужны.
От невесты то и дело идут письма. Она очень часто, с детской наивностью, просит рассказать о китайцах как о каких-то диковинных зверях. А чего о них рассказывать? Ну, ходят по берегу какие-то фигуры, он даже сказать не может – одни и те же, или разные, до того друг на друга похожи. Иногда на пирс приходят, цветные шары продают, якобы – на счастье. Некоторые матросы покупают, но он – никогда, ведь его предки и без того собрали в разных странах редкостную коллекцию предметов, суливших счастье. И теперь трудно сказать, принесли те безделушки счастье, или нет. Вроде, с одной стороны, в морях никто не остался, все домой вернулись и спокойно померли на старости лет. Но с другой стороны, и до адмирала в их роду еще никто не дослужился. Дед в бою орден заслужил, но до самой смерти его так и не получил, награда к ним уже после похорон пришла. У отца какие-то изобретения для флота были придуманы, так в Морском министерстве его и слушать никто не захотел, там о другом в то время думали. Так и лежат те бумаги у него в столе по сей день. Счастье это или не счастье в их жизни? Трудно сказать, но едва ли какие-то китайские шары тут могут что-нибудь подправить…
Любят еще китайцы драконов, по каким-то своим праздникам бумажных рептилий по улицам носят. Но что тот дракон супротив русского Змея Горыныча? У него ведь одна голова, а у Горыныча – аж три!
Иногда их корабль заходил в реку и моряки могли видеть китайских крестьян, ковырявшихся на своих рисовых полях. То-то смеху было. Никто из матросов не мог себе представить, как можно вот так круглый год ходить по пояс в грязной жиже и тыкать в нее пальцем, и это – всю жизнь, от пеленок до могилы. То ли дело у нас – набрал зерна в лукошко и сей, а то еще зима есть, когда можно песни петь, ходить в гости и жениться. А как же китайцы женятся, если зимы у них нет, и они только и делают, что пальцем свои поля тыкают? На эту тему даже похабные байки пошли.
Сперва дивились, а потом надоело. Как можно дивиться тому, что видишь каждый день, всю вахту?! Потому матросы быстро нашли себе забаву в уходе за курами и коровами, и в изготовлении многочисленных поделок, к чему у каждого с детства была смекалка. Появлялись и резные ложки, и ларцы, и даже сундуки. Иногда эти колоритные вещи обменивали у англичан, чьи корабли стояли неподалеку, на ром или на какие-нибудь занятные вещицы, вроде пробковых шлемов, в которых голове прохладно даже в жару.
Сережа же погрузился в изучение книг про Китай и китайцев, которые он раздобыл тоже у англичан (русских книг найти ему не удалось). Благо, что английский язык здесь он освоил в совершенстве – часто бывал в гостях у англичан.
Бывать у англичан ему нравилось. Доставляло особенное удовольствие слышать, когда они называли русских (наравне с собой) «цивилизованными людьми», очевидно, в противовес «нецивилизованных» китайцев. Про последних англичане рассказывали такое, чего Сережа ни разу не видел, хоть и пребывал в самом сердце этой страны. Например, они говорили, что любимое блюдо китайца – это крыса, другого мяса среди рисовых полей просто не найти.
С особым смаком говорили англичане о китайских пытках. Например, о том, как приговоренного китайца усаживали в очень холодной комнате, привязывали его, так, что он не мог пошевелиться или пошевелить головой, и в полной темноте ему на лоб медленно капали холодной водой. Через некоторое время человек замерзал либо сходил с ума от невыносимости увернуться от постоянного капания на тело.
С не меньшим энтузиазмом рассказывали и про знаменитую «бамбуковую» пытку, когда виновного сажали на молодой бамбук и привязывали его к нему. Молодой бамбук растёт очень быстро, и тем самым постепенно разрывает тело человека на части. Со смехом обсуждали «кулинарный» способ расправы. Он состоял в том, что осужденного долго кормили недоваренным рисом, после этого в животе у казнимого набухал и разрывался желудок и кишечник, что вызывало внутреннее кровоизлияние, что позволяло казнимому умирать долго и очень мучительно. Все это приводилось как доказательство низости китайцев перед высшими, европейскими людьми, к которым сейчас относили и русских моряков.
- Да, некоторые народы нужно перевоспитывать, - попыхивая сигарой, заметил коммодор Джеймс, - А методы воспитания одни и те же, что в дрессировке, что в политике – кнут и пряник. Наш пряник – это опиум, к которому китайцев пришлось сперва приучить, а теперь они сами его желают. Вернее – жаждут. Ну а кнут вы сами видите, вот, например, наш корабль – одно его «волокно»!