Часть вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАХИД-ИБН-РАБАХА 4 страница
Я старюсь отвечать на его вопросы по порядку:
— Сколько? Сложно сказать. Я, конечно, могу глазомерно прикинуть площадь котловины. Но, чтобы более или менее точно подсчитать количество этих людей, мне надо знать, сколько их покоится на одном квадратном метре.
На его второй вопрос я повторяю то, что уже говорил раньше:
— Почему они здесь? Такими сведениями не располагаю.
А по последнему вопросу, озвучиваю первое же пришедшее в голову предположение:
— Почему не похоронили? Ну, допустим, дело было зимой. И решили закопать их по теплу, а потом забыли.
Однако, мгновенно осознав, что этот ответ неудачен, я тут же сам себя опровергаю:
— Хотя почва тут такая, что взрывать её надо в любом случае. Без особой разницы, зима это или лето. Возможно, просто взрывчатки пожалели.
И тут, обратив внимание на Золотого, я мысленно сокрушаюсь: «Глянь-ка, как его распирает! Как же ему сейчас хочется вывалить кучу местных баек. Да ещё от себя присочинить с три короба».
Канадец, словно читая мои мысли, усмехается и произносит тихим голосом:
— Знаете, что его сейчас сдерживает? Ваше, Евстафий, присутствие. И это единственное.
С этим я легко соглашаюсь и тоже вполголоса говорю ему:
— Ну, да. Ведь я уже не раз высмеивал его прилюдно. Находил в его россказнях логические нестыковки.
Канадец продолжает надсмехаться:
— Это есть ваша маленькая месть?
Замечаю, как крупные карие глаза Золотого наливаются жёлтоватым блеском, выдавая разгорающийся внутренний огонь его артистичной натуры. И, не удержавшись, как всегда витиевато, он во весь голос начинает свою болтовню:
— А если палачи принципиально не закапывали трупы своих жертв? Если считали, что не достойны враги народа нетленного упокоения? Ведь тут, паря, вечная мерзлота! А в ней, как известно, плоть не разлагается!
И я мысленно стыжусь за такого соотечественника: «Ну, почему этот человек не может просто промолчать или честно сказать, что не знает».
Канадец же разворачивается всем корпусом к Золотому и, смотря на него с интересом, ожидает услышать продолжение этой «чернухи». Однако Золотой выдерживает «загадочную» паузу. И тогда, вцепившись в него взглядом, Канадец, говорит:
— Этих преступников казнили здесь? Как у вас говорят, без суда и следствия? Почему вы, русские, не понимаете, что самосуд есть великий грех! И вашей нации придётся долго страдать, чтобы искупить этот грех перед господом богом.
Я перебиваю этого впавшего в праведный гнев иностранца:
— А с чего ты, Зак, взял, что их казнили самосудом?
Канадец горячится:
— Я много читал об этом. Знаю, что смертные приговоры у вас выносили «тройки» из персон, работавших в репрессивных структурах. Они даже не видели подсудимых, и у тех не было никакого шанса. Любой цивилизованный человек вам скажет, что это есть самосуд! Это есть великий грех!
Прежде чем дать отповедь Канадцу, мне приходится прислушаться к уговорам одной ожидавшей удобного момента мысли: «К чему все эти усилия? Зачем пытаться разубедить этого лощёного иностранца? Ведь у него на всё имеется уже готовый ответ». — На что я мысленно отвечаю: «Хочу предложить ему взглянуть на обсуждаемый предмет под другим углом зрения. Ну, или хотя бы просто заткнуть его».
Глубоко вдохнув несколько раз подряд, чтобы немного успокоиться, я говорю Канадцу:
— Послушай, Зак. Вряд ли тройки имели отношение к этим несчастным. Ты сам посуди: наше государство никогда не имело лишних денег. Зачем же ему тратить огромные средства на транспортировку преступников в эти труднодоступные места? Не проще ли было казнить их сразу же на месте, на «материке»? Пойми, Зак, для освоения колымской территории требовалось громадное количество людей. Причём, заметь, живых людей.
И, сказав это, я задумываюсь: «Интересно, утихомирят ли эти экономические доводы обличителя наших русских язв? Хотя бы на время?»
Замечаю, что после моих слов Канадец начинает внутренне ликовать. С иезуитской улыбкой он говорит мне:
— Получается, вы, русские, обратили их в рабство и так жестоко эксплуатировали, что они умерли. Это тоже есть великий грех!
Тут уж выдержка мне изменяет, и я возмущаюсь:
— Ну, знаешь ли, Зак! Это вообще-то общемировая практика! Я тоже кое-что читал! Например, колонизация Австралии вообще началась с прибытия английских каторжников. К сожалению, про вашу Канаду я не в курсе. А вот ваши соседи из США? Там же все негры были рабами.
Канадец недовольно морщит свой крючковатый костистый нос:
— Евстафий! Говорить «негры» есть некорректно! Следует говорить «афроамериканцы».
Я насмешливо спрашиваю у него:
— А то что? Они могут обидеться?
И в ответ на его утвердительный кивок, я продолжаю:
— Да вроде бы не за что, поскольку в нашем русском языке слово «негр» не является обидным или ругательством.
Поддерживая меня, вмешивается и Золотой:
— Тебя, паря, мы называем «канадцем»! Немца — «немцем»! А негра — «негром»! А как ещё?
Я переглядываюсь с Золотым и мысленно даже хвалю его: «Ведь можешь же, когда надо!»
Однако Канадец пытается оставить последнее слово за собою:
— Но вы, русские, часто называете представителей сексуальных меньшинств оскорбительными словами. Унижать людей это тоже есть великий грех!
С одинаково брезгливыми выражениями на лицах мы с Золотым снова переглядываемся и я мысленно отмечаю: «Думается, на наших физиономиях отражено единое мнение по поводу гомосексуализма. И даже взаимная личная неприязнь не мешает этой монолитности».
Стараясь сдерживать обуревающие меня эмоции, я, слегка запинаясь, отвечаю Канадцу:
— Русские презирали, презирают, и, верю в это, всегда будут презирать эти так называемые «меньшинства»!
И мысленно журю себя: «Ну, вот! Опять заикаюсь. Не надо так волноваться».
А Золотой, привлекая внимание Канадца, поднимает руку вверх и, грозя указательным пальцем, заявляет:
— Быть петухом[18] — западло[19]! В натуре[20]!
Затем с гримасой презрения, он плюёт себе под ноги.
Слабо сведущий в уголовном жаргоне Канадец переводит непонимающий взгляд с Золотого на меня.
В моей голове возникает Язвительная Мысль, которая ворчит: «Привык, собака, чтобы ему всё разжёвывали!» И гася своё безотчётное желание стать для Канадца переводчиком с блатного, я мысленно злорадствую: «Перебьётся!»
Проигнорировав немой вопрос Канадца, я направляю этот разговор в иное русло:
— Кстати, Зак. Давно уже хотел тебе сказать, что ты зря всё время называешь нас «русскими». И хотя в этом нет ничего обидного для нас, но это то же самое, что называть «англичанами» всех, кто разговаривает на английском языке. Поэтому правильнее говорить «россияне».
Глядя на меня с недоумением, Золотой, присвистнув, спрашивает:
— А ты что, паря? Сам-то разве не русский?
Уже начиная жалеть, что затронул эту тему при Золотом, я отвечаю ему:
— Да русский я. Русский.
Канадец же, немного подумав, кивает мне головою, принимая моё замечание.
После этого он отходит от края котловины и, вернувшись к «Уазику», подводит итог:
— Я позабочусь, чтобы об этой находке узнали русские — извиняюсь! — российские борцы за права человека. Здесь нужно устанавливать монумент. Грех надо искупать.
Кинув прощальный взгляд на кости, я тоже направляюсь к автомашине и на ходу обращаюсь к своим спутникам:
— Всё! Посмотрели, ужаснулись, но надо ехать! Сегодня ещё много работы!
Однако Золотой, привалившись к капоту автомобиля и прикрыв глаза, продолжает греться на солнышке.
И я делаю ему замечание:
— А ты, смотрю, никуда не торопишься?
Гляжу на него, и у меня возникает подозрение: «Похоже, он решил-таки поведать нам свою байку».
Скалясь в хищной улыбке и посверкивая своей фиксою, Золотой, как всегда, начинает издалека:
— У нас на Севере, паря, любой посёлок стоит на месте бывшего лагеря. Раньше девять из десяти тут зэками были. Сюда до сих пор весь корм доставляется с материка, в навигацию. А в войну какое было обеспечение? Старики рассказывали, в сорок первом не завезли достаточно продуктов. А в тутошних зонах двести тысяч душ обреталось. Как тут перезимовать? Морозы тут, знаешь какие? Минус пятьдесят может по нескольку недель стоять. А рыжьё[21] стране давать надо. Тут и сытый не выдюжит. От холода или от голода, а конец один.
Вклинившись в возникшую паузу, Канадец интересуется:
— Они не бунтовали?
Сверкнув карими очами, с нотками сожаления в голосе Золотой произносит:
— Не успели, однако!
И, устроившись на бампере поудобнее, он продолжает:
— С вышек из пулемётов вертухаи[22] лишних посекли. И всё! Вот так-то. Из оставшихся до тепла дожило меньше половины, пришлось в следующую навигацию новых завозить. Осенью опять расстрелы. И так всю войну. Прямо отсюда, на радость зверюшкам, сбрасывали этих бедолаг. «Мамонтами» их вертухаи называли.
И тут глаза у Золотого вдруг вспыхивают алчным огнём. Он торопливо покидает бампер и подступает к Канадцу со словами:
— А знаешь, паря, тут неподалёку Колыма берег размыла! Там столько мамонтовых бивней! Хочешь, съездим? Возьмёшь себе на сувениры. Правда, тяжеленные они! Бывают килограммов за сто!
Несколько дней назад точно с таким же предложением он обращался и ко мне. Не желая участвовать в его подозрительных махинациях, а так же из-за личной неприязни я в тот раз отмахнулся от него: «Да ну их, эти бивни! Меня же с ними в самолёт не пустят! И куда я их потом дену? Не нужны они мне!» — А он очень настойчиво пытался меня убедить: «Продашь! Найдутся любители!».
И теперь, глядя на Канадца, я с презрением думаю: «А этот-то сразу же заинтересовался ископаемыми сувенирами!»
Канадец, действительно, загоревшись, подхватывает:
— Конечно, поехали туда! Бивни мамонтов есть очень хорошо!
Переглянувшись уже в который раз, мы с Золотым обмениваемся лишь лёгкими ухмылками.
И я внутренне иронизирую: «Что? Уже и смеяться не охота над очередным ляпом иностранца? Как же так? Почему нам уже не смешно, что он собирается «есть» бивни?» — И ленивая Равнодушная Мысль приносит простой ответ: «Потому что надоело». — А на смену ей появляется другая, которая возвращает меня к недавно обсуждаемой теме: «И как к этому относиться? Ведь, несмотря на стойкую неприязнь друг к другу, мы с Золотым, оказывается, имеем много общего». — И следует уточнение: «Это к тому, что мы оба не можем терпеть Канадца за его религиозно-фанатическое рвение, которое тот демонстрирует нам при каждом удобном случае». — И опять находится простой ответ: «Так это же противно любому нормальному человеку».
Поэтому, когда мы усаживаемся в «Уазик» и отправляемся в путь, развивая эти мысли, я обращаюсь к Канадцу:
— Зак, а ведь ты ведёшь себя здесь как миссионер в стране варваров. Чего ты этим добиваешься?
Повернув ко мне голову, он внимательно слушает, но ничего не отвечает.
Тогда я возвышаю тон:
— Неужели не понимаешь, что нельзя людей постоянно тыкать носом в их же какашки? Словно нашкодивших котят. Толку не будет!
Но Канадец переводит разговор на другое:
— В мире миллионы людей, которые истово веруют в бога. И все они регулярно размышляют о грехах и богоугодных деяниях.
Эту высказывание я принимаю без особых возражений:
— Да. Я слышал о таких. Хотя ни одного праведника так до сих пор и не встретил. Такого, кто ни разу не поддался бы какому-нибудь греховному искушению.
Однако он пытается подвести меня к какой-то другой, более важной для него мысли:
— У верующих всегда есть возможность покаяться!
Я так и не могу понять, к чему клонится эта мысль, поэтому усмехаюсь:
— А не из-за этого ли они позволяют себе грешить?
Но Канадец упорно продолжает гнуть свою линию:
— Если провести аналогию, они раз за разом проходят сквозь пламень плотских желаний и лёд веры! Так, возможно, и задуман процесс человеческой закалки!
Я пытаюсь рассуждать вместе с ним:
— Наверное, тут уместно было бы применить такое понятие как «покаяние». Но оно редко используется нами — атеистами.
Канадец же, завершая свою мысль, презрительно кривится:
— А неверующие находятся лишь в огне желаний! И потому их ничто не закаляет!
Хотя и с внутренним сопротивлением, но мне приходится принять логичность этого вывода:
— Ну и что? Хотя, конечно, в чём-то я даже завидую верующим. Но сам уверовать в бога не смогу. Не научен этому.
После чего умолкаю, и мои мысли уносят меня в прошлое.
Но Канадец принимается меня теребить:
— Евстафий! О чём вы задумались?
И я с грустинкою отвечаю ему:
— Да вот бабушку свою вспомнил.
Язвительная Мысль предлагает: «Может, рассказать ему, как подвыпивший отец-коммунист напугал её вызовом КГБ, и та на огороде стала зарывать в снег религиозную литературу из Бруклина?»
Канадец продолжает глядеть на меня с ожиданием, и я говорю ему:
— Из-за её неграмотности я ознакомился с Библией ещё в школьном возрасте. Она постоянно просила меня читать ей из Священного Писания. Да что толку?
Канадец усмехается:
— Евстафий, вы так и не смогли приобщиться к вере в бога? И самостоятельные попытки тоже ничего не дали?
Но на это у меня уже давно заготовлен серьёзный довод:
— Слишком мало конкретики в библейских текстах. Они не выдерживают никакой критики. Даже на уровне обыкновенного мальчишки.
Канадец интересуется:
— А вы не задумывались, что канонические тексты не имеют большого значения. Они есть вторичны. Главное это есть их толкование!
Эта мысль меня немного смущает:
— Но ведь это открывает простор для демагогии и прочей ерундистики. Субъективности и разных сговоров.
Канадец хитро прищуривается, и у меня создаётся впечатление, что он собирается загнать меня в очередной логический тупик. Он говорит:
— Евстафий, что вы этим хотите сказать? Что, в зависимости от количества своего разума, каждый человек сам для себя выдумывает собственного бога?
Несмотря на стойкое подозрение, что для меня готовится ловушка, я продолжаю отстаивать свою позицию:
— Наверное. И, видимо, из-за этого так много религиозных течений и сект.
И, дождавшись моего ответа, Канадец расплывается в широкой улыбке и снисходительно произносит:
— Это есть совершенно не так. Только общее толкование ведёт к богу. Даже в сектах различия есть малосущественные. Они затрагивают только внешнюю сторону. Обрядность. А вот индивидуальное толкование — это есть всегда путь к дьяволу!
Я возмущаюсь:
— Да, по мне, честнее быть атеистом! И, вообще, эта тема мне уже надоела!
Перед тем как умолкнуть, Канадец миролюбиво предлагает:
— Можно поговорить о чём-нибудь другом.
Наблюдая за Золотым, который как истинный колымский водитель, почти не сбавляя скорости, катит прямо по руслу реки, Канадец обращается к нему с вопросом:
— Вы, старатели, любите обходиться совсем без дорог?
Золотой скалит зубы:
— Наши «Уазики» для этого и делались!
Располагая внушительным арсеналом возможностей, Природа всегда готова продемонстрировать страшные катаклизмы. И эта река в любой момент может поглотить нас. Но мы с Золотым почему-то ни капельки не сомневаемся, что выйдем отсюда сухими.
Зато Канадец, каждый раз, когда объезжая нагромождения камней, автомобиль съезжает в бурлящую глубину, вскрикивает:
— Сейчас вода зальёт машину!
Через какое-то время, к облегчению Канадца, мы, наконец-то, выезжаем из реки на берег. И вот, светом и тенью разрисованная под шкуру зебры, лесная дорога уже наматывается на колёса нашего «Уазика». С неосвещённой солнцем стороны сплошной стеною стоит густой хвойный молодняк, среди которого, словно застывшие молнии светятся нежной кожицей стройные стволы взрослых сосен.
Дорогу нам то и дело перебегают зайцы. А когда большая стая непуганых куропаток перепархивает в чащу мелких сосёнок, Золотой не выдерживает и, остановив машину и прихватив карабин, уходит за ними. Слышится выстрел.
Бросив в багажник окровавленный комок перьев, возбуждённый охотою Золотой сожалеет:
— Эх! Будь у меня вместо винтореза какой-нибудь дробовик, я бы сейчас набил сотню этих куриц.
Канадец пытается усовестить его:
— Зачем? Нам всем вместе столько не скушать.
Утапливая педаль газа в пол, Золотой злится:
— А чего они разлетались!
И Канадец уговаривает его, словно несмышлёного ребёнка:
— Нельзя потреблять больше, чем того требуется. Это есть смертный грех!
Эти слова напоминают мне о нашем недавнем разговоре, и я обращаюсь к Канадцу:
— Извини меня, Зак, за вспыльчивость! Но мысли о вере никак не выходят из моей головы. Продолжим?
Он сдержанно улыбается:
— Хорошо!
И я спрашиваю у него:
— Как ты считаешь, должно ли в религии быть что-то сокрытое от непосвящённых?
Он недоумевает:
— Евстафий. Я не понимаю вас. Надо верить в бога, и всё!
Тогда я поясняю:
— Как бы ты не говорил, но даже одни и те же мысли многие люди воспринимают по разному. И мне кажется, что и сама религия, её обрядность и философия — всё это хоть и принимается верующими, но как аллегория. И каждый всё-таки ищет там свой особый внутренний смысл, истолковывая, как ему заблагорассудится.
Канадец, кажется, начинает меня понимать:
— О, да! Такое бывает. И это приносит самый большой вред. Ведь религиозные основы не терпят произвольного толкования.
Вдохновившись взаимопониманием, я продолжаю:
— Зак, а вдруг в твоей религии тоже содержатся такие произвольные толкования? И лишь в руках у посвящённых находится вся её тайная мудрость и власть, а для профанов остаётся только безусловное повиновение.
И тут Канадец, наконец-то, догадывается о том, куда я клоню и, глядя на меня с подозрение, произносит:
— Вы, Евстафий, хотите сказать, что религиозная власть может находиться в руках у деловых интриганов?
И тут же сам даёт мне «исчерпывающий», но бессмысленный для меня ответ:
— Повторяю вам, Евстафий! Надо просто бояться бога!
Разозлившись на бесплодность этого разговора, я в отместку задаю ему бессмысленный вопрос:
— Верить или бояться?
На что Канадец с искренним недоумением интересуется:
— А разве это есть неодинаково? Я ещё плохо понимаю нюансы русского языка.
Я быстро успокаиваюсь и говорю:
— Ладно, Зак. Проехали! Спрошу по-другому. Ламы в буддизме, попы в христианстве, суфии в исламе — все они стремятся стать посредниками между богом и людьми. Правильно ли это?
Канадец уверенно подтверждает:
— Это есть правильно. Они есть профессионалы. Они есть учителя.
Но я требую уточнения:
— Учителя чего именно? Каких наук?
Канадец начинает перечислять:
— Философии, идеологии, религии…
Но, не дослушав его, я снова возмущаюсь:
— Тьфу, ты! Да религия — это и есть философия, но только адаптированная до примитивности!
Мирно улыбнувшись, Канадец говорит мне:
— Зачем вы так злитесь, Евстафий? Вас интересуют вопросы религии? Так обратитесь за разъяснениями к церковнослужителям.
И, взяв себя в руки, я вновь обращаюсь к Канадцу:
— Зак. Я прочёл Ветхий Завет и сделал для себя лишь один вывод. Это всего-навсего рассказ о том, как выковывалась особая раса людей, не верящих ни в рай, ни в загробную жизнь, ни во что-то другое, кроме сиюминутной выгоды и грядущего мирового господства. А когда прочёл Новый Завет, понял ещё одну вещь. Что нарождающаяся западноевропейская философия для создания новой идеологии, отличной от язычества, использовала уже существовавшее христианство, в котором её прельстила система заповедей и грехов, и главная «замануха» — не просто загробная жизнь, а воскрешение. И после серьёзной доработки от христианства осталось только название. А библейские книги были нужны только для подтверждения «древности» или, что считается равнозначным, «истинности» этой новой религии.
Немного помолчав, Канадец задумчиво произносит:
— Я давно заметил нечто общее в религиозности арабов и россиян.
Его слова меня очень заинтересовывают, и я спрашиваю:
— И что же это?
И он заявляет:
— Как арабы, называясь мусульманами, по своей сути остаются язычниками, так и россияне — не христиане, а всё ещё язычники. Наверное, только этим можно объяснить то, как быстро в начале двадцатого века россияне предали своё Православие и как легко в конце того же века снова приняли его.
Окончательно разочаровавшись результатом произошедшего разговора, я напоследок интересуюсь:
— А так уж велика разница между Католичеством и Православием?
И Канадец объясняет мне:
— Католическая церковь хотя бы пытается участвовать в жизни общества, а православная — даже не высовывается за границу внешней обрядности.
В этот момент мы прибываем в нужную точку, где в песке между камнями и впрямь виднеются кости каких-то животных. И вполне возможно, что ископаемых.
В мою с Канадцем беседу Золотой вступает оригинальным способом. Выйдя из «Уазика», он расстёгивает ворот рубахи и, показывая нам нательный крестик, говорит:
— Во! Видали? Крещённый! Православный! Хотя от этого Православия мне не холодно и не жарко! Что оно есть, что его нет!
И, высказавшись так, он принимается перед нами отбивать сапогами свою любимую чечётку. При этом, сверкая позолоченной фиксой, он напевает какую-то блатную песенку:
— Ах, как блистают купола!
Они слепят фальшивым златом.
Слепых, послушных манят в рай,
Стращают злобных урок адом.
Ну, а безносую когда
С косою повстречаем даму,
Не жди молитв, златой телец, —
Мы вспомним только нашу маму…
Канадец горько морщится:
— Об этом я и говорил. Демонстрация православной обрядности под языческую песню. Это частушка, не так ли?
Но стоит Канадцу лишь увидеть ископаемые кости, как он тут же обо всём забывает и, оставив нас, с дикими индейскими воплями принимается радостно носиться вдоль осыпавшегося откоса холма, размытого подступившей рекою. Он очень похож на робота, и не только из-за своей добротной камуфлированной одежды и сложной обуви из резины и брезента с какими-то непонятными застёжками. Своим телосложением он мне напоминает сейф в домике у Серафимыча — такой же квадратный и неподъёмный. При этом он необычайно силён и проворен.
Приоткрыв дверцу «Уазика», я кричу ему вслед:
— А как же обед?
Обернувшись на одно мгновение, он отвечает мне на бегу:
— Мне не нужно! Заберите меня на обратном пути!
Золотой вполголоса объясняет мне:
— Сухофруктов нажрётся! Я видел, как он в столовке из мешка натырил[23] полные карманы.
Затем, презрительно сморщив нос, и уже значительно громче, он критикует иностранца:
— Всё учит нас! Учит! В грехах обвиняет! А сам, жадоба, каждый день карманы сухофруктами набивает! Вот что значит халява! Все они, буржуи, одинаковые!
И я припоминаю, как однажды, имея тайную надежду вогнать Канадца в краску, спросил у него об этих «заимствованиях»: «Зак, зачем же ты берёшь это?» — На что тот, так, по-видимому, и не поняв меня, с детской непосредственностью ответил: «Орехи, сухофрукты и шоколад есть самое лучшее, чем можно поддерживать силы на ходу».
Развеяв смешное впечатление о том разговоре, я подаю Золотому команду:
— Поехали назад, на полигон! Там, наверное, уже обедают.
А он сразу же цепляется к моим словам и, нарочито исказив ударение, переспрашивает:
— Обедают? Конечно же, паря, дают обе!
Довольно гогоча над этой «бородатой» скабрезностью, он лихо разворачивает «Уазик» и направляет его в обратную дорогу. И через полчаса бешеной езды мы уже въезжаем на прогретый солнцем полигон.
Я мысленно спрашиваю у себя: «И чему же я так радуюсь?» — И сам же себе отвечаю: «Всему тому, что вижу! Даже вон той куче мешочков с геологическими пробами! И вон тому кипящему на костре котелку с чаем!»
И мои губы расплывается в непроизвольной улыбке при виде женщин, которые, закончив свою работу, в ожидании нашего прибытия уже разложили на брезенте немудрящий обед и приветливо машут нам руками.
А появившаяся Язвительная Мысль намекает: «А им особенно! Да?» — Но я не считаю нужным отвечать на то, что понятно и так.
Золотой тоже привлекает моё внимание к женщинам:
— Ты только полюбуйся на них! В маечках! Жара всё-таки вынудила их скинуть всё лишнее!
Я соглашаюсь, что без мешковатых курток они выглядят намного лучше:
— Да, зрелище прекрасное!
Золотой выспрашивает у меня:
— А что тебе, паря, нравится больше? Огромный колышущийся бюст Геологини? Или всё-таки остренькие выпуклости Машки?
Но, восхищаясь красотою во всех её проявлениях, я отвечаю уклончиво:
— Если выберу что-то одно, то обижу другое.
Когда я усаживаюсь рядом с женщинами на брезент, появляется Тревожная Мысль: «Надо занять самое безопасное место! Сесть на максимальном удалении от Золотого!» — И ещё она заставляет меня сосредоточиться: «Место-то местом. Но с этим типом надо быть начеку постоянно».
Геологиня тоже не забывает меня предупредить:
— Евстафий, посматривай за Тарасиком! Особенно, когда он будет тянуться, чтобы взять что-нибудь.
В ответ я улыбаюсь ей:
— Спасибо Ада Михайловна! Но я уже изучил все его приёмы. И ему больше не удастся ни «нечаянно» облить меня горячим чаем, ни сделать ещё какую-нибудь пакость.
А Мария, обращаясь ко мне и Золотому, подхватывает:
— Как же вам самим-то не надоест эта ваша «вялотекущая война»?
Золотой ухмыляется:
— Потому что в присутствии дам, она всегда обостряется!
Мысленно я взвешиваю свои неудачи и достижения: «В первые дни я, конечно, терялся перед его агрессией. Чувствовал себя беззащитным и несправедливо ущемляемым. А сейчас даже не верится, что такое было. Теперь я заранее и достаточно легко просчитываю его подлые ходы». — Однако Тревожная Мысль не соглашается с этим: «Не надо обольщаться! У него есть преимущество. Ведь я не могу действовать так же подло как он».
Нагло поблёскивая глазами и фиксою, Золотой топчется поблизости и пытается «случайно» наступить мне на руку или на ногу.
Вовремя среагировав, я спрашиваю у него:
— Когда же ты поймёшь, что такие примитивные вещи уже не срабатывают?
Но он не унывает:
— Ничего! Рано или поздно сработают!
Тогда я принимаюсь угрожать ему:
— Если станешь мне сильно досаждать, я в отместку буду «забивать тебя интеллектом»! Высмеивать твоё невежество!
И тут он, по наитию нащупав в моей обороне моральную брешь, принимается её расширять. Указывая кивков головы на Геологиню с Марией, он говорит мне с издёвкою:
— Что, Студент, хороши девки? Ты смотри, паря, ешь аккуратней! Не подавись! А то, вишь как, загляделся на их сиськи!
Сказав это, Золотой начинает смеяться. Его нижняя челюсть тяжёло отвисает, плечи подёргиваются, а из горла доносится громовое:
— Ва-ха-ха-ха!
Словно застигнутый на месте преступления, я резко отвожу взгляд от тёмных ореолов вокруг сосков, которые просвечивают сквозь майку у Марии. Ощутив, как горят мои щёки, я мысленно оправдываюсь: «А мне казалось, я при нём старался не глядеть на них. По крайней мере, делал это незаметно». — Но вскоре очередная мысль бьёт тревогу: «Не надо пялиться!» Оказывается, стоило мне слегка задуматься, как мои глаза сами собою вновь сфокусировались на прельстительных объектах.
У Марии тоже краснеют щёки и шея. Поправляя без особой надобности рукава своей маечки, она голосом обиженной девочки говорит Золотому:
— Тарас, вы нас компрометируете!
Лихорадочно соображая, чем ответить Золотому, я успеваю мысленно покритиковать и Марию: «Любит же она такие «красивые» словечки! Жаль только, что использует их не всегда к месту!»
После крошечной паузы, которая, как мне кажется, должна была остаться незаметной для окружающих, я придаю своему голосу максимально спокойный тон и произношу:
— У кого что болит!
Но мгновенно осознав, что тем самым я вступаю с Золотым в перепалку по типу «сам дурак», я решаю подойти к этой проблеме более глобально:
— Почему некоторые примитивные люди считают зазорным смотреть на интимные части человеческого тела, а тем более говорить о них? А если и говорят, то лишь в тесной компании и с обязательным цинизмом? Что в этом может быть неприличного?
Хохотнув, Геологиня объясняет мне:
— Это влияние многовековых религиозных предрассудков. Первородный грех и всё такое прочее.
Однако её объяснения мне не достаточно, и я принимаюсь развивать свою мысль дальше:
— Что же получается? Миллиарды людей по всему свету вступают в интимные отношения, но их умы при этом скованы предрассудками? И естественные физиологические отправления своего организма они считают чем-то постыдным? Правильно ли это?
Геологиня пытается меня остановить:
— В такой стыдливости имеется определённый смысл. Мораль и всё такое. Да и стоит ли обсуждать это?
Однако фантазия уже уносит меня в далёкое будущее, и я озвучиваю свои рассуждения:
— Настанет ли такое счастливое время, когда всё, что связано с интимными отношениями, будет истолковываться правильно и спокойно?
При этом у меня появляются ещё и невысказанные мысли: «Интересно, а спариваться будут по-прежнему или лишь для продления рода? А может, появятся другие возможности для получения чувственного наслаждения? Но будут ли они столь же притягательными?»