Часть вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАХИД-ИБН-РАБАХА 10 страница
….Восьмой класс средней школы. Мы с одноклассниками в одних трусах стоим перед медицинской комиссией от военкомата.
Мужчина-доктор, жёстко усмехаясь, говорит мне:
— У вас, молодой человек, обнаружен изъян — искривление позвоночника.
Оторопев от неожиданности и чувствуя, как куда-то улетучивается моё счастливое детство, я спрашиваю:
— А что мне теперь делать?
— Горбатого могила исправит! — припечатывает доктор.
Мать затевает безрезультатные походы по врачам. В конце концов, самый наиучёнейший профессор, еле держа трясущуюся от старости голову, даёт какое-то заключение, прибавив в конце:
— И нужно заказать ортопедическую обувь.
— Какую? — переспрашиваю я у матери, которая тоже является медицинским работником.
— Это специальная обувь с разной толщиной подошвы, — объясняет она.
— Это на всю жизнь? — задаю я страшный вопрос, ведь я уже не раз видел таких инвалидов.
Ответ меня не устраивает, ведь я мальчишка с большими амбициями. И вот, вместо ношения уродливых ботинок, я принимаюсь безжалостно изводить себя ежедневной многочасовой гимнастикой. А через какое-то время это начинает благотворно отражаться и на здоровье, и на внешности. С годами комплекс утренних упражнений отшлифовывается и уже включает в себя не только гимнастику, но и элементы боевого самбо, каратэ и йоги…
Это промелькнувшее воспоминание Рассудительная Мысль сопровождает замечанием: «Конечно, приходится просыпаться на полчаса раньше, чем необходимо. Но зато, когда однажды в компании здоровенных шахтёров пришлось побороться на руках, я убедился, что силёнки у меня хватает». — И я напоминаю себе ещё кое о чём: «Но ведь у меня имеется и «секретное оружие». Которое обнаружилось совершенно случайно». — Язвительная Мысль не упускает возможности для насмешки: «А когда оно проявилось впервые, я даже не понял ничего!»
…У меня драка. Физическая мощь противника настолько велика и подавляет, что это приводит меня в ещё большее бешенство. И вдруг он замедляется, а я, легко избегая тяжёлых ударов, примериваюсь и отправляю его в длительный нокаут…
…Я оскорблён группою пьяных подонков и впадаю в бешенство. Уже и не вспомнить, сколько их там было. Пять или десять? Я крушу их, как разъярённый лев рвёт стаю гиен, и при этом они меня почти не видят…
Рассудительная Мысль объясняет: «И только после этого эпизода я осознал, что в минуты смертельной опасности у меня автоматически включаются некие скрытые резервы организма». — А я дополняю: «Но враги при этом вовсе не замедляются. А это просто ускоряюсь я сам. Мои руки начинают двигаться с такой скоростью, что ощущается вязкость воздуха». — Рассудительная Мысль выдвигает предположение: «Так, наверное, бились воины-берсерки. А поедание мухоморов там было совершенно ни при чём. Опьянённые и неадекватные берсерки вряд ли могли наводить ужас на врага. Наоборот, прихлопнуть таких было бы намного проще». — Вмешивается Кровожадная Мысль: «И теперь благодаря такому необычному качеству я чувствую себя уверенно в любой компании! Даже среди враждебно настроенных подонков!» — Однако Тревожная Мысль призывает к осторожности: «Но рассчитывать всё время на это секретное оружие — глупо. Ведь никогда не знаешь, сработает ли оно в этот раз». — Язвительная Мысль поддерживает: «Да. Похоже, я так никогда и не научусь управлять этим сознательно. Так и буду надеяться лишь на спонтанные проявления».
Я напоминаю себе о вопросе Серафимыча: «А как у меня с волею? И, вообще, что он подразумевает под этим?»
И нацелившись взглядом в переносицу Серафимыча, я говорю ему то, что думаю:
— Не знаю, Пётр Серафимыч. Но я точно не стану, как тот известный брадобрей, копать ямку и шептать в неё: «У царя Мидаса ослиные уши!»
Серафимыч усмехается:
— Уши? Тогда, Евстафий, клянитесь своей жизнью и жизнью ваших родных и близких, что не пророните ни слова из того, что узнаете от меня здесь. А избавить вас от этой клятвы могу только я сам или моя смерть.
Придав своему голосу соответствующую торжественность, я заверяю его:
— Обещаю молчать об этом под страхом смерти!
При этом без малейшего сожаления говорю себе: «Да, я поклялся ему. И что из этого?» — Рассудительная Мысль пытается выявить исток моего спокойствия: «Это, наверное, потому что в общих чертах я уже догадался, о чём пойдёт речь». — А Язвительная Мысль иронизирует: «Возможно, это просто оттого, что, как бы грустно или смешно это не звучало, но на всём белом свете не найдётся никого, с кем мне хотелось бы поделиться какими-нибудь тайнами». — Встревает Кровожадная Мысль: «И ещё одно! Ведь все мы смертны! И Серафимыч в том числе!» — А Язвительная Мысль ехидничает: «Но если сейчас кто-то думает, что меня можно вот так запросто завербовать в уголовники, то это далеко не так!»
Тревожная Мысль одёргивает меня: «А не слишком ли я расслабился и не слишком ли глубоко погрузился в свои раздумья? Кажется, не успел и глазом моргнуть, как — вон! — Серафимыч уже ведёт сюда на допрос очередного человека». — И я еле успеваю распознать промелькнувшую на крыльце фигуру: «Это Старый Научник. Он же катала, как его в последнее время называют наши уголовнички. И он же имеет погоняло[117] «Лёва», как поведал мне Молодой Научник».
Вошедший вслед за Серафимычем Лёва приветствует меня картавым говорком:
— Здгаствуйте, молодой человек!
И я вежливо отвечаю на его приветствие:
— Здравствуйте, Евгений Львович!
Затем нахожу лист с его ответами, на котором значится: «Кудряшов Е. Л.»
Серафимыч предлагает Лёве:
— Чайку?
Тот с радостной улыбкою соглашается:
— Не откажусь.
Пока греется вода в электрическом чайнике, разговор ведётся ни о чём.
Я мысленно смеюсь: «Настырный Серафимыч пытается понять цель геологической экспедиции научников, а Лёва красноречиво, но очень туманно, с излишними отступлениями, ознакомляет его с одним из вариантов геологического происхождения нашей планеты». — Рассудительная Мысль напоминает: «А ведь я недавно читал точно такую же научно- популярную статью. И, судя по тому, как Лёва перевирает её, и как неудачно использует специальные термины, с геологией он знаком шапочно».
Когда чай разлит по кружкам, и мы принимаемся его пить, угощаясь сгущёнкой и печеньем, Серафимыч с неожиданной злобою спрашивает:
— Евгений Львович, а где вы научились так лихо играть в карты? В Академии[118]?
Ни один мускул не дрогнул на лице у Лёвы, и с благообразной улыбкою он отвечает:
— Там, любезный. Конечно же, там.
Серафимыч хмурится:
— А вас там не научили, что со своими надо играть честно?
С удовольствием отхлебнув из кружки, Лёва произносит:
— Так это ж со своими, уважаемый Пётг Сегафимович. Да и как сейчас газбегёшь, кто свой, а кто чужой? И ещё, пгошу заметить, они пегвые начали шельмовать.
С угрозою в голосе Серафимыч говорит ему:
— Вы, Евгений Львович, влезли в чужой монастырь. И за это придётся ответить[119]! А поскольку скончался ваш клиент, то, думаю, самое разумное для вас, идти паровозом[120].
Приторно улыбаясь, Лёва останавливает его:
— Не спешите, милейший.
И, достав из кармана сложенный во много раз лист бумаги, протягивает его Серафимычу:
— Вот вам весточка от наших общих знакомых. И нашу дальнейшую беседу лучше бы пговести с глазу на глаз.
При этом Лёва кивает в мою сторону и изображает извинительную улыбку.
Я успеваю прочесть всего два слова, пока Серафимыч разворачивает это письмо. Начинается оно так: «Бог навстречу![121]»
Серафимыч отходит к окну и внимательно вчитывается в текст записки. На его лицо набегает облачко растерянности, но он быстро берёт себя в руки. Он поворачивается в нашу сторону и обращается к Лёве:
— Передавайте Французу привет, Лёва.
С учтивым поклоном Лёва заверяет его:
— Непгеменно, Папа.
Как я ни готовил себя к этому, но внутри ёкает: «Вот и всплыла уголовная кличка Серафимыча — Колымский Папа!» — Рассудительная Мысль предлагает: «Но лучше его продолжать называть Серафимычем. Так привычнее». — А Язвительная Мысль замечает: «А ведь это обстоятельство меня почти не удивило!»
Серафимыч кивает в мою сторону:
— Евстафий останется здесь. Это мой человек.
И я тоже удостаиваюсь учтивого поклона Лёвы.
Затем, усмехнувшись, Серафимыч критикует:
— Легенда ваша, Лёва, об экспедиции никуда не годится. Скоро сюда нагрянут сыщики, и любой из них вас тут же расколет.
Лёва оправдывается:
— Это всё пгоклятая спешка! Но я над этим сейчас усиленно габотаю. Должен успеть. По кгайней меге, все документы в ажуге.
Серафимыч интересуется:
— А из-за чего такая спешка?
И, потрясая сложенной запискою, говорит:
— Здесь об этом ни слова.
Лёва объясняет ему:
— Пгичиной тому, уважаемый Папа, является удивительная находка. Вот и пгишлось пойти на известный гиск.
Серафимыч возмущается:
— Но почему вы не обратились ко мне сразу же?
Лёва отвечает:
— Нас посвятили в вашу пгоблему. В то, что у вас тут действует тихагь[122] из контогы[123]. Не хотели светиться сами, да и вас, Папа, не хотели подставить.
Серафимыч раздражённо произносит:
— Одного не понимаю, Лёва, как можно было из-за какой-то там шкатулки поставить на кон всё наше дело? Ведь этому делу было отдано так много времени и сил.
И просит:
— Объясните мне это. Иначе потребую разборки[124]!
Затем, кивнув в мою сторону, он продолжает:
— А Евстафий, как лицо незаинтересованное, всё это подтвердит.
Лёва морщится:
— Да шкатулка-то тут ни пги чём. Слышал я от Фганцуза лишь одно. Найденная Книга стоит не меньше, чем всё золото вашей Колымы.
Серафимыч недоверчиво проговаривает:
— Книга? Не может быть!
И, словно подавившись, умолкает.
Тут раздаётся вежливый стук в дверь, и она почти сразу же распахивается. На пороге возникает гигантская фигура Молодого Научника. Своим донельзя невыразительным голосом он произносит:
— Извиняюсь, но дело очень срочное. Сейчас Сиплый принесёт мне золотой футляр.
Вскочив на ноги, Лёва спрашивает у него:
— А Книгу?
Почти не разжимая губ, гигант отвечает ему:
— О ней пока речи не было. Я дал ему пять тысяч авансом и пообещал ещё двадцать. Скоро прибежит.
Возбуждённый Лёва велит ему:
— Как появится, тащи его вместе с футлягом пгямо сюда!
И, оглянувшись на Серафимыча, с лёгким поклоном просит подтверждения:
— Вы не возгажаете, Папа?
Серафимыч даёт добро:
— Да. Только сделать это надо по-тихому.
Молодой Научник понимающе кивает головою и немедленно уходит.
С удовлетворёнием потирая ладони, Лёва радуется:
— Вот вам, Папа, и паговоз!
Серафимыч задумчиво молчит.
А Лёва не унимается:
— Я понимаю, Папа, вам не с гуки пгивлекать лишнее внимание. Чем бысгее найдётся убийца, тем спокойнее для вас и вашего дела. Лучший вагиант — самому пгиподнести этого убийцу на блюдечке с голубой каёмочкой. Вы ведь и своё гасследование затеяли с этой целью?
Видимо, что-то решив для себя, Серафимыч, наконец, говорит:
— Посмотрим.
И предлагает всем ещё по кружке чая.
Затем, помешивая ложечкой сахар в кружке, Серафимыч спрашивает:
— Проясните мне, Лёва, ещё кое-что. Почему вы сразу же не выкупили у Золотого эту Книгу? Зачем вам нужно было вгонять его в карточный долг? И зачем вы его всё-таки убили?
Лёва всплёскивает руками и хватается за сердце:
— Помилуйте, Папа! Мы его не убивали. Пгосто я был в кугсе, что он уже договогился с багырой. И медлить было нельзя. А кагточный долг мне пгедставлялся самым удобным способом для овладения Книгой. Тем более что это моя пгофессия. А как ещё можно было заставить его отдать Книгу? Всё шло по плану, но он почему-то отказался. Навегное, узнал об истиной стоимости Книги.
Нахмурив брови, Серафимыч осуждает Лёву:
— В таком случае, вы просто обязаны были обратиться ко мне.
Помявшись, Лёва, признаётся:
— Папа, тут есть один человек, котогый имеет гешающее слово в этой опегации с Книгой. И мне велено исполнять именно его указания.
Ударив кулаком по столу так, что расплёскиваются кружки с чаем, Серафимыч рявкает:
— Кто же это?!
И Лёва извинительным тоном сообщает:
— Зак Стоун.
У Серафимыча отвисает челюсть. А мне от неожиданности чай попадает не в то горло. Такого поворота мы с ним не ожидали.
Взбешённый Серафимыч рычит:
— Лёва! Зовите сюда этого Зака Стоуна!
Встав из-за стола, Лёва начинает говорить:
— Я вас понимаю, Папа. Но и вы поймите меня. Поэтому пгежде хочу вам сказать…
Но его прерывает распахнувшаяся дверь. Входит Сиплый, подталкиваемый сзади Молодым Научником. В руках у Сиплого завёрнутый в ветошь тяжёлый предмет. Испуганно поглядывая на присутствующих, он разворачивает тряпку и, ставя на стол золотую коробку, со вздохом шепчет:
— Вот.
Лёва оттирает его от стола, быстро открывает шкатулку и с разочарованием спрашивает:
— А Книга где?
Сиплый растерянно переспрашивает его:
— Книга-то?
И, невинно хлопая глазками, сообщает:
— Так выбросил я её. Тяжеленная она. В натуре!
Лёва наседает на него:
— Где? Куда?
Сиплый машет рукою куда-то в сторону двери:
— Там. В лесу. В шурф закинул.
Лёва с раздражением смотрит на него и возмущается:
— Идиотизм какой-то!
Потом обращается к Серафимычу:
— Её надо сгочно найти!
Сделав властный жест ладонью, Серафимыч останавливает Лёву:
— Постой!
И, указывая на шкатулку, задаёт Сиплому вопрос:
— Где взял?
Испуганно втянув голову в плечи, Сиплый рассказывает:
— Так Золотой сам же, перед тем как шаркнуть хвостом, шепнул мне, где её затырил[125].
И, словно вбивая гвозди в гроб, Серафимыч проговаривает чуть ли не по слогам:
— Тебе! Владимир! Юрьевич! Придётся! Ответить! За его! Смерть!
Почти теряя голос, Сиплый хрипит:
— Мне? Я тут ни при чём. Я только взялся исполнить последнюю волю кента. В натуре!
И Сиплый выкладывает нам новый вариант своей последней встречи с Золотым.
Эта история на этот раз кажется мне более правдоподобной, что я мысленно и признаю: «Да. Вчера вечером, действительно, всё это я наблюдал в теодолит». — Но всплывшая Недовольная Мысль сердится: «Этот гундосый настолько насыщает своё повествование уголовными словечками и оборотами, что не хватает ни способностей, ни желания уразуметь это». — Однако Рассудительная Мысль успокаивает: «Ну, с пятого на десятое понять его всё-таки можно. Вкратце и в переводе на нормальный язык это надо понимать следующим образом. По его словам, когда он подошёл к Золотому, тот сказал, что умирает, и просил позаботиться о Геологине, вернее об его будущем ребёнке. Вот с этой целью он и указал Сиплому то место, где спрятал золотую коробку с Книгою».
Выслушав рассказ Сиплого, Серафимыч ещё больше хмурится и спрашивает:
— А он не назвал того, кто ударил его ножом?
Сиплый мелко кивает головою и с готовностью отвечает:
— Так я же — в натуре! — спросил его: «Кто тебя?» А он напоследок протарахтел что-то про японского бога!
И высказывает свою догадку:
— А может, это Канадец? Это он тут всё про бога пургу метёт. Да и незадолго до меня базарил он с Золотым. И про пальчики опять же не нужно забывать. Они должны были остаться. В натуре!
Хлопнув по столу ладонью, Серафимыч подводит итог своему разговору с Сиплым:
— Всё, Владимир Юрьевич! Думаешь, я смогу тебе поверить, после того, что ты тут наплёл раньше?
И, уже обращаясь к Молодому Научнику, велит:
— Сходите с ним, поищите эту Книгу!
Молодой Научник согласно кивает головою, кладёт Сиплому на плечо свою лапищу и выводит того из домика.
А когда они уходят, Серафимыч, прожигая Лёву яростным взглядом, говорит ему:
— Итак, Лёва, что вы мне хотели сказать о Заке Стоуне?
Лёва мнётся и подыскивает слова:
— С этой Книгою, Папа, не всё так пгосто. Фганцуз велел мне добыть её для своих клиентов. А клиентов у него несколько. Одни заплатят, если получат её в целости и сохганности. А дгугие — если она будет немедленно уничтожена на месте. Как вы понимаете, Папа, мы выиггываем пги любом исходе. Так вот, Фганцуз, сказал, что если мне не удастся завладеть Книгою, то я должен обгатиться к этому Заку Стоуну. Он как газ пгеставляет тех клиентов, котогые гатуют за уничтожение этой Книги. И он должен подтвегдить им, что она уничтожена.
Серафимыч хмыкает и задумчиво произносит:
— А если она сейчас окажется в ваших руках, Лёва? Будете ли вы оповещать об этом Зака Стоуна?
И Лёва упавшим голосом признаётся:
— Я уже вчега оповестил его, Папа. Возможно, потогопился.
Серафимыч интересуется:
— И что этот Зак?
И Лёва рассказывает:
— Я назвал ему паголь, гассказал о сложившейся обстановке, о том, что Золотой не отдаёт Книгу, и пегедал письмо. Письмо, на мой взгляд, Папа, содегжало какую-то шифговку. Он выслушал меня спокойно, но когда ушёл в свою комнату и, по-видимому, гасшифговал письмо, то начал сильно гугаться на своём языке.
Серафимыч торопит его:
— И что было дальше?
Лёва, помявшись, продолжает:
— Я не обязан этого делать, но всё-таки скажу вам, Папа. Он выскочил из дома. Я немного пгоследил за ним и увидел, как он зашёл в столовую и взял там нож. Всё. Больше я ничего не знаю.
Серафимыч сокрушённо качает головою:
— Рехнуться можно от всего этого!
И приказывает:
— Всё! Веди его сюда, Лёва!
И вскоре к нашей компании прибавляется Канадец.
После взаимных официальных приветствий, Серафимыч сразу же «берёт быка за рога». Потрясая вынутым из сейфа пакетом с окровавленным вещественным доказательством, он спрашивает у Канадца:
— Вы брали этот нож? Вы ударили им Золотого?
Розовое веснушчатое лицо Канадца ещё сильнее краснеет, и он говорит:
— Да, я брал этот нож, но я не убивал! Бог не дал совершиться этому греху!
Серафимыч возвышает голос:
— Раз вы держали его в руках, на нём будут обнаружены ваши отпечатки! Вы это понимаете? И причём здесь бог?
Моя Язвительная Мысль недоверчиво замечает: «Невероятная история! Да и очень уж сбивчиво Канадец передаёт нам её. А ещё это бессчётное количество упоминаний о боге». — Однако Рассудительная Мысль напоминает: «Но ведь кое-что из последней встречи этого канадского «богослова» с Золотым я всё-таки успел разглядеть в теодолит. И всё увиденное вполне согласуется с его словами». — Язвительная Мысль надсмехается: «Так что же? Придётся ему поверить? В то, что Золотой спятил?» — Однако я, слушая сумбурный рассказ Канадца, уже мысленно представляю себе картину тех событий.
…Подойдя к Золотому, запыхавшийся Канадец требует:
— Тарас! Вы должны отдать мне эту сатанинскую Книгу!
И выхватив из рукава спрятанный там нож, угрожает:
— Иначе я буду убивать вас немедленно!
Вскочив на ноги, Золотой шипит:
— И ты туда же, исусик!
И задрав на своём животе рубаху, яростно призывает:
— Ну, на! Бей! Мне всё это надоело!
Не встретив ожидаемого сопротивления, решимость у Канадца тает, а нож в его руке уже не выглядит столь грозно.
Щека у Золотого дёргается, словно в судороге, и он презрительно смеётся:
— Что? Слабо?
И, неожиданно вырвав у Канадца нож, он произносит:
— А вот мне не слабо! Я не хуже какого-то там японского якудза!
Затем, перехватив нож двумя руками, он, не раздумывая, бьёт себя в правое подреберье…
Я мысленно заключаю: «Если бы Золотой не был мне так противен, то я мог бы ему посочувствовать». — И Рассудительная Мысль поддерживает: «Тех переживаний, которые свалились на него в течение всего лишь одного дня, любому нормальному человеку хватило бы на всю жизнь». — А я начинаю перечислять его беды: «Утром отвергнутая любовница выстрелила из револьвера в упор, и лишь по случайности пуля слегка ранила шею. От смерти его спасло только чистое везенье». — Язвительная Мысль насмешничает: «Не зря же многие «фартовым» его называли!» — Но я продолжаю вести счёт негативных событий, выпавших на долю Золотого: «Потом его соучастник, то есть я сам, пытался нарушить уговор и при этом тоже угрожал смертью». — Рассудительная Мысль напоминает: «Затем Серафимыч, он же Колымский Папа, заставлял жениться на Марии. И опять же под угрозой смерти». — Я прибавляю: «И фортуна показала свою неверность. Был так близок картёжный выигрыш огромной суммы, но в результате потеря оказалась просто катастрофической. И перед ним встал тяжкий выбор. Отдать сказочное богатство или лишиться жизни от руки Молодого Научника». — Рассудительная Мысль подсказывает: «А ещё старый друг Сиплый пытался выманить ценную находку и тяжело ранил в руку». — Я добавляю очередной эпизод в перечень печальных событий: «И новая любовница тоже угрожала смертью и даже замахивалась ножом». — Рассудительная Мысль вплетает следующую неприглядную сцену в канву событий: «Брошенная же любовница вновь прокляла и грозила смертельными божьими карами». — И я мысленно подвожу итог этой печальной статистики: «И, наконец, тот, кто усиленно проповедовал божьи заповеди, сам пригрозил ему убийством. Поэтому и не удивительно, что к концу такого насыщенного неприятностями дня человек лишился рассудка».
Описывая самоубийство Золотого, Канадец вдруг зеленеет лицом, и, зажав рот ладонью, выбегает за дверь. Через стену мы слышим, как на улице его полощет. Однако на Серафимыча и Лёву рассказ Канадца не производит особого впечатления. Они ему просто не верят.
Серафимыч скептически произносит:
— Сам себя? Вот уж никогда бы не подумал, что Золотой у нас был самураем.
Лёва морщится и изображает своими ладонями некий жест, словно извиняясь за недоброкачественную историю Канадца. Мол, что взять с этого неразумного иностранца.
А когда в дверях появившегося бледный Канадец, Лёва, кивнув на него, говорит:
— Вы, Папа, не забывайте, что он должен подтвегдить факт уничтожения Книги. И поэтому он должен быть чист. На голь паговоза пгидётся назначить кого-нибудь дгугого.
Но Серафимыч, похоже, уже принял решение. И вначале он обращается ко мне:
— Вы, Евстафий, пока можете идти отдыхать. Спасибо за помощь. Я с вами ещё поговорю позже.
Затем, переведя взгляд на Канадца, велит тому:
— То же самое касается и вас, Зак!
А когда мы с Канадцем, направившись к выходу, уже надеваем дождевики, я слышу, как Серафимыч говорит Лёве:
— А мы с вами сейчас попробуем тут всё разрулить.
До конца дня ничего интересного больше не происходит. После ужина Серафимыч просит меня зайти к нему и отдаёт два протокола показаний: мой и Марии. Я вижу, что там в некоторых местах вписаны какие-то дополнения, а кое-что, наоборот, вычеркнуто.
Он говорит мне:
— Евстафий, прошу вас, перепишите их начисто.
А отвечая на мой немой вопрос, он даёт такое объяснение:
— Версия самоубийства Золотого выглядит очень неправдоподобно. А затянувшееся следствие может помешать нашей работе. Поэтому мы предложим официальным органам готовые материалы на убийцу. И ваши с Марией показания лягут в их основу. Вкратце это будет выглядеть так. Сиплый с Золотым повздорили из-за картёжного проигрыша, виня в нём один другого. Вы с Марией слышали их разборку и видели, как Сиплый нанёс Золотому рану. И это всё, что от вас требуется. К тому же, в принципе, так оно было. А значит, это правда. Пусть и не вся. Единственное, что вам надо помнить, это то, что следователям больше ни о чём другом сообщать не нужно. Ни о чём лишнем. А особенно о золотой шкатулке и Книге.
Хотя всё тут ясно и так, но я, не удержавшись, спрашиваю у него:
— Всё-таки Сиплый «назначен» убийцей?
Серафимыч спокойно подтверждает:
— Да. Это самое лучшее, что можно было придумать. Тем более что он исчез. И теперь на него можно всё валить как на мёртвого.
Выполняя его просьбу, я переписываю показания. При этом Язвительная Мысль замечает: «Вернее, «фабрикую» их, если выражаться терминами Уголовного кодекса. И ведь не испытываю при этом никаких угрызений совести». — И я соглашаюсь с этой мыслью: «Да. Всё сделанное считаю целесообразным».
Проходит ночь и наступает новый день. Дождь прекращается. К обеду ветер разгоняет облака. Всех живущих на старательской базе окатывает теплом так давно не виданного солнца. Стрекочущий звук сообщает о приближении вертолёта. Винтокрылая машина зависает над промышленной площадкой и садится. Вижу в окно, как Серафимыч ведёт к своему домику троих прилетевших мужчин, двое из которых в милицейской форме. Всё дальнейшее происходит как по нотам. Меня вызывает милицейский капитан и долго заполняет протокол на специальном бланке. По его требованию я пишу внизу каждой страницы фразу: «С моих слов записано верно, мною прочитано», — и подписываюсь. А к концу дня вертолёт с милиционерами улетает, захватив с собою Геологиню и ящик с телом Золотого. Проходит ещё одна ночь.
За завтраком Серафимыч объявляет хорошую новость:
— Всё! Наводнение закончилось!
И я мысленно восклицаю: «А значит, начинается работа! И всё лишнее из головы можно выкинуть».
Глава 8. Обретение
Страдал, боролся, получил.
На! Получай ещё, дебил!
Тайник. Прощание. Погоня. Магадан. Исчезновение. Сказки.
Август близится к концу. Сижу в маркшейдерском кабинете приисковой конторы и допечатываю свой студенческий отчёт. Строки текста постепенно начинают расплываться перед моими глазами, а это значит, что меня опять одолевают разные мысли.
Язвительная Мысль допытывается: «Я, кажется, волнуюсь?» — И я признаюсь самому себе: «Жду окончания срока этой производственной практики с таким нетерпением, как, наверное, только женщина ожидает свои первые роды». — Появляется Нетерпеливая Мысль: «Может, рискнуть и достать Книгу? Ну, хотя бы только взглянуть на неё. А то ведь в последний раз видел её лишь на артельной базе, в ночь смерти Золотого». — Но, глянув на футляр от светодальномера, куда я упрятал Книгу в ту самую ночь, я отрицательно мотаю головой: «Нет. Нет у меня здесь такого места, где это можно было бы сделать, не опасаясь появления нежданных гостей». — Язвительная Мысль соглашается: «Да уж! И в артелях, и на прииске я вечно на виду у других людей. Словно звезда какая-то». — Однако мой взгляд постоянно притягивается к стоящему в уголке ящику со светодальномером, солидный внешний вид которого непосвящённому ни о чём не говорит. И мне вспоминается, как пришлось немного раскурочить его изнутри, когда я готовил тайник.
…Под присмотром Молодого Научника я аккуратно отдираю полоску фетра и под нею во внутренней обшивке футляра светодальномера вырезаю кусок пенопласта. Такое кощунство по отношению к прибору вызывает у меня чувство профессионального протеста, и я спрашиваю:
— Максим, к чему нужны такие ухищрения? Почему бы тебе не забрать Книгу с собою, сразу?
Он отвечает:
— По сравнению с Лёвой, все цирковые фокусники — просто малые дети. Поэтому не будем зря рисковать. Закончишь свою практику — встретимся в Магадане. Там я у тебя и заберу Книгу.
И как только Книга оказывается у меня, я тут же помещаю её в тайную нишу и маскирую полоской материи…
Продолжая размышлять о случившемся, я радуюсь: «Всё-таки хорошо, что меня снабдили этой устаревшей моделью светодальномера. Он такой громоздкий. Как раз то, что доктор прописал». — Язвительная Мысль надсмехается: «А какой мне ещё должны были дать? Ведь у моих коллег он спросом не пользуется. А мне, как самому молодому, всё сгодится». — Подключается Рассудительная Мысль: «Здесь на Колыме сложилась прекрасная традиция: никто из посторонних не смеет даже прикоснуться к маркшейдерским приборам». — Язвительная Мысль соглашается: «Это точно! Ибо последствия будут такие же, как если попытаться вырвать кость у голодной собаки!» — И Рассудительная Мысль успокаивает: «Вот поэтому-то за сохранность Книги можно не переживать».
В последний день моего пребывания на прииске, я всё-таки улучаю минуту, когда кабинет пуст, и, достав Книгу из хитрого тайника, прячу её в свой рюкзак между копиями чертежей и текстом отчёта о практике. Позволяю себе лишь взглянуть на её обложку и ещё раз рассмотреть изображённый там знак, который Молодой Научник называл Процветающим ромбом.
Рассудительная Мысль отмечает: «Если бы здесь хотя бы звезда была какая-нибудь, тогда можно было бы поверить словам Канадца, будто содержание у неё сатанинское. А так не знаю, что и думать». — И я пытаюсь выразить словами своё уже вполне сформировавшееся чувство: «Эта Книга уже стала частью меня. Лишённый её, я буду страдать как Орфей, потерявший свою Эвридику или Ромео — Джульетту». — А Язвительная Мысль подсказывает: «Или как обыватель — свой телевизор. То есть сойду с ума. Или, может, даже умру?»
Когда я, простившись с коллегами, покидаю административное здание прииска, во дворе вижу знакомый «Уазик».
Высунув голову в приоткрытую дверь автомобиля, Серафимыч кричит мне:
— Евстафий! Идите сюда! Я вас подвезу!
И я спрашиваю у себя: «Почему же он не возьмёт себе нового водителя на «Уазик»? Ведь после смерти Золотого прошло уже довольно много времени». — Рассудительная Мысль отвечает: «Да он и сам неплохо с ним управляется. А в его делах лишние глаза и уши ни к чему».