Елизавета Евгеньевна Аничкова 4 страница
Конечно же нет! В 1921 они уже были на полном ходу, кон- центрационные (они даже оканчивались уже). Гораздо вернее будет сказать, что Архипелаг родился под выстрелы «Авроры».
А как же могло быть иначе? Рассудим.
Медлить с тюрьмой, старой ли, новой, было никак нельзя. Уже в первые месяцы после Октябрьской революции Ленин нащу- пывал новые пути. В декабре 1917 он предположительно выдви- гает набор наказаний такой: «конфискацию всего имущества... за- ключение в тюрьму, отправку на фронт и принудительные рабо- ты всем ослушникам настоящего закона»*. Стало быть, мы можем отметить, что ведущая идея Архипелага — принудительные рабо- ты, была выдвинута в первый же послеоктябрьский месяц. Но за- конодательно это было объявлено — в 1918 году, во «Временной инструкции о лишении свободы»: «Лишённые свободы и трудо- способные обязательно привлекаются к физическому труду».
Можно сказать, что от этой вот Инструкции 23 июля 1918 (че- рез девять месяцев после Октябрьской революции) и пошли лаге- ря, и родился Архипелаг. (Кто упрекнёт, что роды были прежде- временны?)
В августе 1918 года, за несколько дней до покушения на не- го Ф. Каплан, Владимир Ильич в телеграмме Пензенскому губис- полкому написал: «сомнительных (не «виновных», но сомнитель- ных. — А. С.) запереть в концентрационный лагерь вне города». А кроме того: «...провести беспощадный массовый террор...» (это ещё не было декрета о терроре) **.
А 5 сентября 1918, дней через десять после этой телеграммы,
* Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 35. — С. 176.
** Там же. — Т. 50. — С. 143, 144.
186 Часть третья — ИСТРЕБИТЕЛЬНОrТРУДОВЫЕ
был издан Декрет СНК о Красном Терроре, в нём, в частности, говорилось: «обеспечить Советскую Республику от классовых вра- гов путём изолирования их в концентрационных лагерях» *.
Так вот г д е — в письме Ленина, а затем в декрете Совнар- кома — был найден и тотчас подхвачен и утверждён этот тер- мин — «концентрационные лагеря», — один из главных терми- нов Двадцатого века, которому предстояло широкое международ- ное будущее! И вот к о г д а — в августе и сентябре 1918 года. Само-то слово уже употреблялось в Первую Мировую войну, но по отношению к военнопленным, к нежелательным иностранцам. Здесь оно впервые применено к гражданам собственной страны. Перенос значения понятен: концентрационный лагерь для плен- ных не есть тюрьма, а необходимое предупредительное сосредо- точение их. Так и для сомнительных соотечественников предла- гались теперь внесудебные предупредительные сосредоточения. Концлагеря содержались в прямом ведении ЧК для особо-враждеб- ных элементов и для заложников. За побег из концлагеря срок увеличивался (тоже без суда) в десять раз! (Это ведь звучало тог- да: «десять за одного!», «сто за одного!».) За второй же побег из концлагеря полагался расстрел (и конечно, применялся аккуратно). Излюбили тогда власти устраивать концлагеря в бывших мо- настырях: крепкие замкнутые стены, добротные здания и — пус- туют (ведь монахи — не люди, их всё равно вышвыривать). Так, в Москве концлагеря были в Андрониковом монастыре, Новоспас- ском, Ивановском. В петроградской «Красной газете» от 6 сентяб- ря 1918 читаем, что первый концентрационный лагерь «будет устроен в Нижнем Новгороде, в пустующем женском монастыре... В первое время предположено отправить в Нижний Новгород в концентрационный лагерь 5 тысяч человек» (курсив мой. —
А. С.). В Рязани концлагерь учредили тоже в бывшем женском монастыре (Казанском).
Да над будущей карательной системой не мог не задумывать- ся Владимир Ильич, ещё мирно сидя с другом Зиновьевым среди пахучих разливских сенокосов, под жужжание шмелей. Ещё тогда он подсчитал и успокоил нас, что «подавление меньшинства экс- плуататоров большинством вчерашних наёмных рабов дело на- столько, сравнительно, лёгкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови... обойдётся человечеству
* Собрание узаконений и распоряжений Рабочего и Крестьянского прави- тельства, издаваемое Народным Комиссариатом Юстиции. 1918: Отд. 1.
№ 65. Ст. 710: О Красном терроре.
гораздо дешевле», чем предыдущее подавление большинства меньшинством*.
(И во сколько же обошлось нам это «сравнительно лёгкое» внутреннее подавление от начала Октябрьской революции? Уже сейчас появилось несколько исследований с использованием ута- ённой и раздёрганной советской статистики, — но страшные тьмы погубленных наплывают и оттуда**.)
Вся эта лагерная заря достойна того, чтобы лучше вглядеться в её переливы.
* Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 33. — С. 90.
** В капитальном 7-томном своде документов «История сталинского ГУЛАГа», выпущенном в свет Государственным архивом Российской Феде- рации, содержатся материалы, показывающие, что, по официальным дан- ным, в 1930 —1952 гг. было расстреляно около 800 тыс. человек; через ла- геря, колонии и тюрьмы за этот период прошли около 20 млн человек; не менее 6 млн составляли спецпоселенцы («кулаки», депортированные народы и т. д.). В год смерти Сталина (1953) общая численность заклю- чённых в лагерях составляла 2 481 247 человек, а численность спец- поселенцев, ссыльно-поселенцев, ссыльных и высланных, находящихся в спецпосёлках и под надзором органов МВД, — 2 826 419 человек. (Исто- рия сталинского ГУЛАГа: конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: собрание документов: В 7 т. Т. 4. «Население Гулага: численность и со- держание», с. 135; Т. 5. «Спецпереселенцы в СССР», с. 172. М.: РОССПЭН, 2004—2005.)
Разумеется, в годы, когда Солженицын работал над «Архипелагом ГУЛАГом», никакие официальные цифры не были доступны. Более того,
«и замысел свой, и письма, и материалы — пишет он в «Послесловии», — я должен был таить, дробить и сделать всё в глубокой тайне». Однако ос- новная оценка общей численности Архипелага была, как показывают вышеприведенные цифры, угадана им верно: население, находившееся в СССР в тот или иной год в условиях неволи одновременно, было сопоста- вимо с населением таких европейских стран, как Швеция или Греция (см. Часть вторая, гл. 4). — Примеч. ред.
Г л а в а 2
АРХИПЕЛАГ ВОЗНИКАЕТ ИЗ МОРЯ
На Белом море, где ночи полгода белые, Большой Соловецкий ос- тров поднимает из воды белые церкви в обводе валунных крем- лёвских стен, ржаво-красных от прижившихся лишайников, — и серо-белые соловецкие чайки постоянно носятся над Кремлём и клекочат.
«В этой светлости как бы нет греха... Эта природа как бы ещё не доразвилась до греха» — так ощутил Соловецкие острова Пришвин.
Без нас поднялись эти острова из моря, без нас налились дву- мястами рыбными озёрами, без нас заселились глухарями, зайца- ми, оленями, а лисиц, волков и другого хищного зверя не было тут никогда.
Приходили ледники и уходили, гранитные валуны натеснялись вкруг озёр; озёра замерзали соловецкою зимнею ночью, ревело море от ветра и покрывалось ледяною шугой, а где схватывалось; полыхали полярные сияния в полнеба; и снова светлело, и снова теплело, и подрастали и толщали ели, квохтали и кликали птицы, трубили молодые олени — кружилась планета со всей мировой историей, царства падали и возникали — а здесь всё не было хищных зверей и не было человека.
Иногда тут высаживались новгородцы и зачли острова в Обо- нежскую пятину. Живали тут и карелы. Через полста лет после Куликовской битвы и за полтысячи лет до ГПУ пересекли перла- мутровое море в лодчонке монахи Савватий и Зосима и этот ост- ров без хищного зверя сочли святым. С них и пошёл Соловецкий монастырь. С тех пор поднялись тут Успенский и Преображенский соборы, церковь Вознесения Господня на Секирной горе, и ещё два десятка церквей, и ещё два десятка часовен, скит Голгофский, скит Троицкий, скит Савватиевский, скит Муксалмский, и одино- кие укрывища отшельников и схимников по дальним местам. Здесь приложен был труд многий — сперва самих монахов, по- том и монастырских крестьян. Соединились десятками каналов озёра. В деревянных трубах пошла озёрная вода в монастырь. А самое удивительное — легла (XIX век) дамба на Муксалму из неподымных валунов, как-то уложенных по отмелям. На Большой и Малой Муксалме стали пастись тучные стада, монахи любили
ухаживать за животными, ручными и дикими. Соловецкая земля оказалась не только святой, но и богатой, способной кормить тут многие тысячи*. Огороды растили плотную белую сладкую капус- ту (кочерыжки — «соловецкие яблоки»). Все овощи были свои, да все сортные, и свои цветочные оранжереи, даже розы. А то вы- зревали и бахчи. Развились рыбные промыслы — морская ловля и рыбоводство в отгороженных от моря «митрополичьих садках». С веками и с десятилетиями свои появились мельницы для свое- го зерна, свои лесопильни, своя посуда из своих гончарных мас- терских, своя литейка, своя кузница, своя переплётная, своя ко- жевенная выделка, своя каретная и даже электростанция своя. И сложный фасонный кирпич, и морские судёнышки для себя — всё делали сами.
Однако никакое народное развитие ещё никогда не шло, не идёт — и будет ли когда-либо идти? — без сопутствования мыслью военной и мыслью тюремной.
Мысль военная. Нельзя же каким-то безрассудным монахам просто жить на просто острове. Остров — на границе Великой Империи, и стало быть, надо воевать ему со шведами, с датчана- ми, с англичанами, и стало быть, надо строить крепость со сте- нами восьмиметровой толщины, и воздвигнуть восемь башен, и бойницы проделать узкие, а с колокольни соборной обеспечить наблюдательный обзор (фото 1). (И пришлось-таки монастырю стоять против англичан в 1808 и в 1854, и выстоять.)
Мысль тюремная. Как же это славно — на отдельном остро- ве да стоят добрые каменные стены. Есть куда посадить важных преступников, и охрану с кого спросить есть. Душу спасать мы им не мешаем, а узников нам постереги. (Сколько вер разбило в человечестве это тюремное совместительство иных христианских монастырей.)
И думал ли о том Савватий, высаживаясь на святом острове?..
* * *
Пусть читатель вообразит себя человеком чеховской и после- чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясён- ным Гражданской войной, — но всё-таки привыкшим к приня- тым у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению, —
* Специалисты истории техники говорят, что Филипп Колычев (возвысив- ший голос против Грозного) внедрил в XVI веке технику в сельское хо- зяйство Соловков так, что и через три века не стыдно было бы повсюду.
и вот тогда да вступит он в ворота Соловков — в Кемперпункт. Это — пересылка в Кеми, унылый, без деревца, без кустика, По- пов остров, соединённый дамбой с материком. Первое, что всту- пивший видит в этом голом, грязном загоне — карантинную ро- ту (заключённых тогда сводили в «роты», ещё не была открыта
«бригада»), одетую... в мешки! — в обыкновенные мешки: ноги выходят вниз как из-под юбки, а для головы и рук делаются дыр- ки (ведь и придумать нельзя, но чего не одолеет русская смекал- ка!). Этого-то мешка новичок избежит, пока у него есть своя одежда, но, ещё и мешков как следует не рассмотрев, он увидит легендарного ротмистра Курилку.
Курилко выходит к этапной колонне тоже в длинной чекист- ской шинели с устрашающими чёрными обшлагами, которые ди- ко выглядят на старом русском солдатском сукне — как предве- щение смерти. Он вскакивает на бочку или другую подходящую подмость и обращается к прибывшим с неожиданной пронзитель- ной яростью: «Э-э-эй! Внима-ни-е! Здесь республика не со-вец-ка-я, а соловец-ка-я! Усвойте! — нога прокурора ещё не ступала на со- ловецкую землю! — и не ступит! Порядочек будет у нас такой: скажу «встать» — встанешь, скажу «лечь» — ляжешь! Письма писать домой так: жив, здоров, всем доволен! точка!..»
Онемев от изумления, слушают именитые дворяне, столичные интеллигенты, священники, муллы да тёмные среднеазиаты — че- го не слыхано и не видано, не читано никогда. А Курилко, не прогремевший в Гражданской войне, но сейчас, вот этим истори- ческим приёмом вписывая своё имя в летопись всей России, ещё взводится, ещё взводится и, любуясь собой и заливаясь, — начи- нает учение:
— Здравствуй, первая карантинная рота!.. — (Должны отры- висто крикнуть: «Здра!») — Плохо, ещё раз! Здравствуй, первая карантинная рота!.. Плохо!.. Вы должны крикнуть «здра!» — чтоб на Соловках, за проливом было слышно! Двести человек крик- нут — стены падать должны!! Снова! Здравствуй, первая каран- тинная рота!
Проследя, чтобы все кричали и уже падали от крикового из- неможения, Курилко начинает следующее учение — бег каран- тинной роты вокруг столба:
— Ножки выше!.. Ножки выше!
Это и самому нелегко, он и сам уже — как трагический ар- тист к пятому акту перед последним убийством. И уже падающим и упавшим, разостланным по земле, он последним хрипом полу- часового учения, исповедью сути соловецкой обещает:
— Сопли у мертвецов сосать заставлю!
И это — только первая тренировка, чтобы сломить волю при- бывших.
Мы же не забыли, что наш новичок — воспитанник Серебря- ного Века? Он ничего ещё не знает ни о Второй Мировой войне, ни о Бухенвальде. Он видит: отделённые выгоняют своих рабочих длинными палками, дрынами (и даже глагол уже всем понятный: дрыновать). Он видит: сани и телегу тянут не лошади, а люди (по нескольку в одной) — и тоже есть слово вридло (временно исполняющий должность лошади).
А от других соловчан он узнаёт и пострашней, чем видят его глаза. Произносят ему гибельное слово — Секирка. Это значит — Секирная гора (фото 2). В двухэтажном соборе там устроены кар- церы. Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жер- ди толщиною в руку, и велят наказанным арестантам весь день на этих жердях сидеть. Высота жерди такова, что ногами до зем- ли не достаёшь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только и силится арестант — как бы удержаться. Если же свалит- ся — надзиратели подскакивают и бьют его. Либо: выводят нару- жу к лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к озеру, мона- хи соорудили); привязывают человека по длине его к балану (бревну) для тяжести — и вдольно сталкивают (ступеньки на- столько круты, что бревно с человеком на них не задерживается, и на двух маленьких площадках тоже).
Ну да за жёрдочками не на Секирку ходить, они есть и в кремлёвском, всегда переполненном, карцере. А то ставят на реб- ристый валун, на котором тоже не устоишь. А летом — «на пень- ки», это значит — голого под комаров. Ещё — целые роты в снег кладут за провинность. Ещё — в приозёрную топь загоняют че- ловека по горло и держат так. И вот ещё способ: запрягают ло- шадь в пустые оглобли, к оглоблям привязывают ноги виновно- го, на лошадь садится охранник и гонит её по лесной вырубке, пока стоны и крики сзади кончатся.
«Разойдись! Разойдись!» — кричат среди бела дня на крем- лёвском дворе, густом, как Невский, — трое молодых людей, хлыщеватых, с лицами наркоманов (передний не дрыном, но сте- ком разгоняет толпу заключённых), быстро под руки волокут опавшего, с обмякшими ногами и руками человека в одном белье — страшно увидеть его стекающее как жидкость лицо! — волокут под колокольню, вон туда под арку, в ту низенькую дверь, она — в основании колокольни (фото 3, 4). В эту малень- кую дверь его втискивают и в затылок стреляют — там дальше
крутые ступеньки вниз, он свалится, и даже можно семь-восемь человек набить, а потом присылают вытянуть трупы и наряжа- ют женщин (матерей и жён ушедших в Константинополь; верую- щих, не уступивших веры и не давших оторвать от неё детей) — помыть ступени.
Что ж, нельзя было ночью, тихо? А зачем же тихо? — тогда и пуля пропадает зря. В дневной густоте пуля имеет воспитатель- ное значение. Она сражает как бы десяток зараз.
Расстреливали и иначе — прямо на Онуфриевском кладбище, за женбараком (бывшим странноприимным домом для богомо- лок) — и та дорога мимо женбарака так и называлась расстрель- ной. Можно было видеть, как зимою по снегу там ведут челове- ка босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не пропа- ла обувь и обмундирование) с руками, связанными проволокою за спиной, — а осуждённый гордо, прямо держится и одними гу- бами, без помощи рук, курит последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут ведь люди, прошедшие семь лет фронтов.)
Фантастический мир! Это сходится так иногда. Многое в ис- тории повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени и по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ран- ние Соловки.
Кроме духовенства, никому не разрешалось ходить в монас- тырскую последнюю церковь — Осоргин, пользуясь тем, что ра- ботал в санчасти, тайком пошёл на пасхальную заутреню. С пят- нистым тифом отвезенному на Анзер епископу Петру Воронеж- скому отвёз мантию и Святые Дары. По доносу посажен в карцер и приговорён к расстрелу. И в этот самый день сошла на соло- вецкую пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей задержаться долее трёх дней, и как толь- ко она уедет — пусть его расстреляют. И вот что значит это са- мообладание, которое за анафемой аристократии забыли мы, ску- лящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли: три дня непрерывно с женой — и не дать ей догадаться! Ни в одной фра- зе не намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. — «Что с тобой?» — «Ничего», — прояснился он тут же. Она могла ещё остаться — он упросил её уехать. Чер- та времени: убедил её взять тёплые вещи, он на следующую зи- му получит в санчасти — ведь это драгоценность была, он отдал
их семье. Когда пароход отходил от пристани — Осоргин опустил голову. Через десять минут он уже раздевался к расстрелу.
Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осор- гинских дня, как и другие случаи, показывают, насколько соло- вецкий режим ещё не стянулся панцырем системы. Такое впечат- ление, что воздух Соловков странно смешивал в себе уже край- нюю жестокость с почти ещё добродушным непониманием: к че- му это всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого Архипелага, а каким суждено на первом взросте и за- сохнуть? Всё-таки не было ещё у соловчан общего твёрдого тако- го убеждения, что вот зажжены печи полярного Освенцима и топ- ки его открыты для всех, привезенных однажды сюда. (А ведь было-то так!..)
* * *
Да где ж те Савватий с Зосимой и Германом? Да кто ж это придумал — жить под Полярным Кругом, где скот не водится, рыба не ловится, хлеб и овощи не растут?
О, мастера по разорению цветущей земли! Чтобы так быст- ро — за год, за два — привести образцовое монастырское хо- зяйство в полный и необратимый упадок! Как же это удалось? Грабили и вывозили? Или доконали всё на месте? И, тысячи имея незанятых рук, — ничего не уметь добыть из земли.
Только вольным — молоко, сметана, да свежее мясо, да от- менная капуста отца Мефодия. А заключённым — гнилая треска, солёная или сушёная; худая баланда с перловой или пшённой кру- пой без картошки, никогда ни щей, ни борщей. И вот — цинга… С дальних командировок возвращаются «этапы на карачках» (так и ползут от пристани на четырёх ногах).
Но как убежать с Соловков? Полгода море подо льдом — да не цельным, местами промоины, и крутят мятели, грызут моро- зы, висят туманы и тьма. А весной и бо´льшую часть лета — бе- лые ночи, далеко видно дежурным катерам. Только с удлинением ночей, поздним летом и осенью, наступает удобное время. Не в Кремле, конечно, а на командировках, кто имел и передвижение, и время, где-нибудь в лесу близ берега строили лодку или плот и отваливали ночью (а то и просто на бревне верхом) — наугад, больше всего надеясь встретить иностранный пароход. По суете охранников, по отплытию катеров о побеге узнавалось на остро- ве — и радостная тревога охватывала соловчан, будто они сами бежали. Шёпотом спрашивали: ещё не поймали? ещё не нашли?..
Должно быть, тонули многие, никуда не добравшись. Кто-то, мо- жет быть, достиг карельского берега — так тот скрывался глуше мёртвого.
А знаменитый побег в Англию произошёл из Кеми. Этот смельчак (его фамилия нам не известна, вот кругозор!) знал анг- лийский язык и скрывал это. Ему удалось попасть на погрузку ле- совоза в Кеми — и он объяснился с англичанами. Конвоиры об- наружили нехватку, задержали пароход почти на неделю, несколь- ко раз обыскивали его — а беглеца не нашли. (Оказывается: при всяком обыске, идущем с берега, его по другому борту спускали якорной цепью под воду с дыхательной трубкой в зубах.) Плати- лась огромная неустойка за задержку парохода — и решили на авось, что арестант утонул, отпустили пароход.
А ещё по морю бежала группа Бессонова, пять человек (Маль- сагов, Мальбродский, Сазонов, Приблудин).
И стали в Англии выходить книги, даже, кажется, не по од- ному изданию. (Юр. Дм. Бессонов. «Мои 26 тюрем и моё бегство с Соловков».)
Эта книга изумила Европу. И конечно, автора-беглеца упрек- нули в преувеличениях, да просто должны были друзья Нового Общества совсем не поверить этой клеветнической книге, потому что она противоречила уже известному: как описывала рай на Со- ловках немецкая коммунистическая газета «Роте Фане» и тем аль- бомам о Соловках, которые распространяли советские пол- предства в Европе: отличная бумага, достоверные снимки уютных келий.
Клевета-то клеветой, но досадный получился прорыв! И на остров сочтено было благом послать — нет, просить поехать! — как раз недавно вернувшегося в пролетарское отечество великого пролетарского писателя Максима Горького. Уж его-то свидетель- ство будет лучшим опровержением той гнусной зарубежной фальшивки!
Опережающий слух донёсся до Соловков — заколотились аре- стантские сердца, засуетились охранники. Надо знать заключён- ных, чтобы представить их ожидание! В гнездо бесправия, произ- вола и молчания прорывается сокол и буревестник! первый рус- ский писатель! вот он им пропишет! вот он им покажет! вот, ба- тюшка, защитит! Ожидали Горького почти как всеобщую амнистию.
Волновалось и начальство: как могло, прятало уродство и ло- щило показуху. Из Кремля на дальние командировки отправляли этапы, чтобы здесь оставалось поменьше; из санчасти списали
многих больных и навели чистоту. И натыкали «бульвар» из ёлок без корней (несколько дней они должны были не засохнуть) — к детколонии, открытой три месяца назад, гордости УСЛОНа, где все одеты, и нет социально-чуждых детей, и где, конечно, Горь- кому интересно будет посмотреть, как малолетних воспитывают и спасают для будущей жизни при социализме.
Недоглядели только в Кеми: на Поповом острове грузили
«Глеба Бокия» заключённые в белье и в мешках — и вдруг по- явилась свита Горького садиться на тот пароход. Изобретатели и мыслители! Вот вам достойная задача: голый остров, ни кустика, ни укрытия — и в трёхстах шагах показалась свита Горького, — ваше решение?! Куда девать этот срам, этих мужчин в мешках? Вся поездка Гуманиста потеряет смысл, если он сейчас увидит их. Ну, конечно, он постарается их не заметить, — но помогите же! Утопить их в море? — будут барахтаться... Закопать в землю? — не успеем... Нет, только достойный сын Архипелага может найти выход! Командует нарядчик: «Брось работу! Сдвинься! Ещё плот- ней! Сесть на землю! Та´к сидеть!» — и накинули поверху брезен- том. — «Кто пошевелится — убью!» И бывший грузчик взошёл по трапу, и ещё с парохода смотрел на пейзаж, ещё час до отплы- тия — не заметил...
Это было 20 июня 1929 года. Знаменитый писатель сошёл на пристань в Бухте Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся в коже (чёрная кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги), — живой символ ОГПУ плечо о плечо с русской литературой.
В окружении комсостава ГПУ Горький прошёл быстрыми длинными шагами по коридорам нескольких общежитий. Все две- ри комнат были распахнуты, но он в них почти не заходил. В сан- части ему выстроили в две шеренги в свежих халатах врачей и сестёр, он и смотреть не стал, ушёл. Дальше чекисты УСЛОНа бес- страшно повезли его на Секирку. И что ж? — в карцерах не ока- залось людского переполнения и, главное, — жёрдочек никаких! На скамьях сидели воры (уже их много было на Соловках) и все... читали газеты! Никто из них не смел встать и пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами. И Горький подо- шёл к одному и молча обернул газету как надо. Заметил! Дога- дался! Так не покинет! Защитит!
Поехали в детколонию. Как культурно! — каждый на отдель- ном топчане, на матрасе. Все жмутся, все довольны. И вдруг 14-летний мальчишка сказал: «Слушай, Горький! Всё, что ты ви- дишь, — это неправда. А хочешь правду знать? Рассказать?» Да,
кивнул писатель. Да, он хочет знать правду. (Ах, мальчишка, за- чем ты портишь только-только настроившееся благополучие лите- ратурного патриарха? Дворец в Москве, имение в Подмосковьи...) И велено было выйти всем, — и детям, и даже сопровождающим гепеушникам, — и мальчик полтора часа всё рассказывал долго- вязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь слезами. Ему подали коляску ехать обедать на дачу к начальнику лагеря. А ре- бята хлынули в барак: «О комариках сказал?» — «Сказал!» —
«О жёрдочках сказал?» — «Сказал!» — «О вридлах сказал?» — «Ска- зал!» — «А как с лестницы спихивают?.. А про мешки?.. А ночёв- ки в снегу?..» Всё-всё-всё сказал правдолюбец мальчишка!!!
Но даже имени его мы не знаем.
22 июня, уже после разговора с мальчиком, Горький оставил такую запись в «Книге отзывов», специально сшитой для этого случая:
«Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется да и стыдно было бы впасть в шаблонные по- хвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры»*.
23 -го Горький отплыл. Едва отошёл его пароход — мальчика расстреляли. (Сердцевед! знаток людей! — как мог он не забрать мальчика с собою?!)
Так утверждается в новом поколении вера в справедливость. Толкуют, что там, наверху, глава литературы отнекивался, не хотел публиковать похвал УСЛОНу. Но как же так, Алексей Мак- симович?.. Но перед буржуазной Европой! Но именно сейчас, именно в этот момент, такой опасный и сложный!.. А режим? —
мы сменим, мы сменим режим.
И напечаталось, и перепечаталось в большой вольной прессе, нашей и западной, от имени Сокола-Буревестника, что зря Солов- ками пугают, что живут здесь заключённые замечательно и ис- правляются замечательно.
И, в гроб сходя, благословил
Архипелаг...
* Соловецкие острова. — 1929. — № 1. — С. 3. (В собрании сочинений Горького этой записи нет.)
————————
А насчёт режима — это уж как обещано. Режим исправили — в 11-й карцерной роте теперь неделями стояли вплотную. На Со- ловки поехала следственно-карательная комиссия. Тут ещё неудав- шийся вздорный побег сошедшего с ума Кожевникова (бывшего министра Дальне-Восточной Республики) с Шипчинским — побег раздули в большой фантастический заговор белогвардейцев, буд- то бы собиравшихся захватить пароход и уплыть, — и стали хватать, и хотя никто в том заговоре не признался, но дело об- растало арестами.
И в ночь на 29 октября 1929 года, всех разогнав и заперев по помещениям, — Святые ворота, обычно запертые, открыли для краткости пути на кладбище. Водили партиями всю ночь. (И каж- дую партию сопровождала отчаянным воем где-то привязанная собака Блэк, подозревая, что именно в этой ведут её хозяина Гра- бовского. По вою собаки считали в ротах партии, выстрелы за сильным ветром были слышны хуже. Этот вой так подействовал на палачей, что на следующий день был застрелен и Блэк, и все собаки за Блэка.)
Расстреливали те три морфиниста-хлыща. Стреляли они пья- ные, неточно — и утром большая присыпанная яма ещё шевелилась.
Г л а в а 3
АРХИПЕЛАГ ДАЁТ МЕТАСТАЗЫ
Да не сам по себе развивался Архипелаг, а ухо в ухо со всей стра- ной. Пока в стране была безработица — не было и погони за рабочими руками заключённых, и аресты шли не как трудовая мобилизация, а как сметанье с дороги. Но когда задумано было огромной мешалкой перемешать все сто пятьдесят тогдашних миллионов, когда отвергнут был план сверхиндустриализации и вместо него погнали сверх-сверх-сверхиндустриализацию, когда уже задуманы были и раскулачивание, и обширные общественные работы первой пятилетки, — изменился и взгляд на Архипелаг, и всё в Архипелаге.