Виктор Петрович Покровский 10 страница
В январе 1937 — процесс «Параллельного антисоветского троц- кистского центра». Судили Пятакова, Сокольникова, Радека, всего
17 человек. По приговору суда расстреляны 13, четверо убиты позже.
В марте 1938 — процесс «Антисоветского правотроцкистского блока». Судили Бухарина, Рыкова, ещё 19 человек, большинство расстреляны.]
По знатности имён подсудимых эти суды были на виду у все- го мира. Их не обронили из внимания, о них писали, их истол- ковывали. И ещё будут толковать. И нам лишь немного коснуться — их загадки.
С изумлением проглядел мир три пьесы подряд, три обшир- ных дорогих спектакля, в которых крупные вожди бесстрашной коммунистической партии, перевернувшей, перетревожившей весь мир, теперь выходили уныло, покорно и блеяли всё, что бы-
ло приказано, и раболепно унижали себя и свои убеждения, и признавались в преступлениях, которых никак не могли совер- шить.
Это не видано было в памятной истории. Партийные товари- щи из несгибаемой когорты, и самые крупные из них, кого на- зывали «ленинской гвардией», — теперь выходили перед судом облитые собственной мочой.
Недоумевают особенно потому, что ведь это всё — старые ре- волюционеры, не дрогнувшие в царских застенках, что это — за- калённые, пропечённые, просмолённые и так далее борцы. Но здесь — простая ошибка. Это были не те старые революционе- ры, эту славу они прихватили по наследству, по соседству от на- родников, эсеров и анархистов. Те, бомбометатели и заговорщи- ки, видели каторгу, знали сроки — но настоящего неумолимого следствия отроду не видели и те (потому что его в России вооб- ще не было). А эти не знали ни следствия, ни сроков. Никакие особенные «застенки», никакой Сахалин, никакая особенная якут- ская каторга никогда не досталась большевикам.
Известно о Дзержинском, что ему выпало всех тяжелей, что он всю жизнь провёл по тюрьмам. А по нашим меркам отбыл он нормальную десятку, простой червонец, как в наше время любой колхозник; правда, среди той десятки — три года каторжного централа, так и тоже не невидаль.
У Бухарина много мелких арестов, но какие-то шуточные. Ка- менев просидел 2 года в тюрьмах да полтора в ссылке. У нас шестнадцатилетним пацанам и то давали сразу 5 лет. Зиновьев, смешно сказать, не просидел и трёх месяцев! не имел ни одного приговора! По сравнению с рядовыми туземцами нашего Архипе- лага они — младенцы, они не видели тюрьмы.
А ведь всё наше недоумение только и связано с верой в не- обыкновенность этих людей. Ведь по поводу рядовых протоколов рядовых граждан мы же не задаёмся загадкою: почему там столь- ко наговорено на себя и на других? — мы принимаем это как понятное: человек слаб, человек уступает. А вот Бухарина, Зино- вьева, Каменева, Пятакова мы заранее считаем сверхлюдьми — и только из-за этого, по сути, наше недоумение.
Но всё-таки был же отбор! Самые дальновидные и решитель- ные из обречённых — те и в руки не дались, те покончили с со- бою до ареста. А дали себя арестовать те, кто хотели жить. А из хотящего жить можно вить верёвки!.. Но и из них некоторые как- то же иначе вели себя на следствии, опомнились, упёрлись, погибли в глухости, но хоть без позора.
Самых податливых и вывели! Отбор всё-таки был.
Отбор был из меньшего ряда, зато усатый Режиссёр хорошо знал каждого. Он знал и вообще, что они слабаки´, и слабости каждого порознь знал. В этом и была его мрачная незаурядность, главное психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабости людей на нижнем уровне бытия.
И того, кто представляется из дали времён самым высшим и светлым умом среди опозоренных и расстрелянных вождей — Н. И. Бухарина, его тоже на нижнем уровне, где соединяется че- ловек с землёю, Сталин видел насквозь и долгою мёртвою хват- кою держал и даже, как с мышонком, поигрывал, чуть приотпус- кая. Бухарин от слова до слова написал всю нашу действующую (бездействующую), такую прекрасную на слух конституцию — и думал, что обыграл Кобу: подсунул ему конституцию, которая заставит того смягчить диктатуру. А сам уже был — в пасти.
Процесс Каменева-Зиновьева, летом 1936, он провёл на Тянь-Шане, охотясь, ничего не знал. Спустился с гор во Фрунзе — и прочёл уже приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из которых было видно, какие уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он задержать всю эту расправу? И воз- звал к партии, что творится чудовищное? Нет, лишь послал теле- грамму Кобе: приостановить расстрел Каменева и Зиновьева, чтобы... Бухарин мог приехать на очную ставку и оправдаться.
Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов, зачем ему живые очные ставки?
Однако ещё долго Бухарина не брали. Он потерял «Известия», всякую деятельность, всякое место в партии — и в своей крем- лёвской квартире полгода жил как в тюрьме. К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он бесконечно писал письма: «Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!..» — оставшиеся без единого ответа.
Он ещё искал сердечного контакта со Сталиным!
А дорогой Коба, прищурясь, уже репетировал... Коба уже мно- го лет как сделал пробы на роли, и знал, что Бухарчик свою сы- грает отлично. Ведь он уже отрёкся от своих посаженных и со- сланных учеников и сторонников, он стерпел их разгром. Он стер- пел разгром и поношение своего направления мысли. А теперь, ещё кандидат Политбюро, вот он так же снёс как законное рас- стрел Каменева и Зиновьева. Он не возмутился ни громогласно, ни даже шёпотом. Так это всё и были пробы на роль!
Если так они ведут себя ещё на воле, ещё на вершинах почё-
та и власти — то когда их тело, еда и сон будут в руках лубян- ских суфлёров, они безупречно подчинятся тексту драмы.
У Бухарина (у них у всех!) не было своей отдельной точки зрения, у них не было своей действительно оппозиционной идео- логии, на которой они могли бы обособиться, утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею стали, и тем лишил их всякой мощи.
Бухарину назначалась, по сути, заглавная роль — и ничто не должно было быть скомкано и упущено в работе Режиссёра с ним, в работе времени и в собственном его вживании в роль. И те- перь под тучами чёрных обвинений — долгий, бесконечный неарест, изнурительное домашнее томление — оно лучше разру- шало волю жертвы, чем прямое давление Лубянки. (А то — и не уйдёт, того тоже будет — год.)
Газеты продолжали печатать возмущение масс. Бухарин зво- нил в ЦК. Бухарин писал письма: «Дорогой Коба!..» — с прось- бой снять с него обвинения публично. Тогда было напечатано расплывчатое заявление прокуратуры: «для обвинения Бухарина не найдено объективных доказательств».
И Бухарин верил, что он уцелеет, что из партии его не ис- ключат — это было бы чудовищно!
На ноябрьскую демонстрацию (своё прощание с Красной пло- щадью) они с женой пошли по редакционному пропуску на гос- тевую трибуну. Вдруг — к ним направился вооружённый красно- армеец. Захолонуло! — здесь? в такую минуту?.. Нет, берёт под козырёк: «Товарищ Сталин удивляется, почему вы здесь? Он просит вас занять своё место на мавзолее».
Так из жарка´ в ледок все полгода и перекидывали его. 5 де-
кабря с ликованием приняли бухаринскую Конституцию и нарек- ли её вовеки сталинской. На декабрьский пленум ЦК привели Пя- такова с выбитыми зубами, ничуть уже и на себя не похожего. За спиной его стояли немые чекисты. Пятаков давал гнуснейшие показания на Бухарина и Рыкова, тут же сидевших среди вождей. Орджоникидзе приставил к уху ладонь (он недослышивал): «Ска- жите, а вы добровольно даёте все эти показания?» (Заметка! По- лучит пулю и Орджоникидзе.) «Совершенно добровольно», — по- шатывался Пятаков. И в перерыве сказал Бухарину Рыков: «Вот у Томского — воля, ещё в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить».
Тут гневно и проклинающе выступали Каганович (он так хо- тел верить невинности Бухарчика! — но не выходило...) и Моло-
тов. А Сталин! — какое широкое сердце! какая память на доброе:
«Всё-таки я считаю, вина Бухарина не доказана. Рыков, может быть, и виноват, но не Бухарин». Из ледка в жарок. Так падает воля. Так вживаются в роль потерянного героя.
Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей из Института Красной Профессуры, и Радека, и всех других — и все давали тяжелейшие доказательства бухарин- ской чёрной измены. Чаще всего, получив новые материалы, Бу- харин говорил 22-летней жене, только этой весной родившей ему сына: «Читай ты, я не могу!» — а сам зарывался головой под по- душку. Два револьвера были у него дома (и время давал ему Сталин!) — он не кончил с собой.
Разве он не вжился в назначенную роль?..
И ещё один гласный процесс прошёл — и ещё одну пачку рас- стреляли... А Бухарина щадили, а Бухарина не брали...
В начале февраля 1937 он решил объявить домашнюю голо- довку: чтобы ЦК разобрался и снял с него обвинения. Тогда со- зван был Пленум ЦК с повесткой: 1. О преступлениях Правого Центра. 2. Об антипартийном поведении товарища Бухарина, выразившемся в голодовке.
Небритый, исхудалый, уже арестант и по виду, приплёлся он на Пленум. — «Что это ты выдумал?» — душевно спросил Доро- гой Коба. «Ну как же, если такие обвинения? Хотят из партии ис- ключить...» Сталин сморщился от несуразицы: «Да никто тебя из партии не исключит!»
И Бухарин поверил, оживился, охотно каялся перед Пленумом, тут же снял голодовку. Но в ходе Пленума Каганович и Молотов (вот ведь дерзкие! вот ведь со Сталиным не считаются!) обзыва- ли Бухарина фашистским наймитом и требовали расстрелять.
Наконец он вполне созрел быть отданным в руки суфлёров и младших режиссёров — этот мускулистый человек, охотник и бо- рец! (В шуточных схватках при членах ЦК он сколько раз клал Кобу на лопатки! — наверно, и этого не мог ему Коба простить.)
Так может, уж такой густой загадки и нет?
Всё та же непобедимая мелодия, через столько уже процессов, лишь в вариациях: ведь мы же с вами — коммунисты! И как же вы могли склониться — выступить против нас? Покайтесь! Ведь вы и мы вместе — это мы!
Медленно зреет в обществе историческое понимание. А когда созреет — такое простое. Ни в 1922, ни в 1924, ни в 1937 ещё не могли подсудимые так укрепиться в точке зрения, чтоб на эту
завораживающую, замораживающую мелодию крикнуть с подня- тою головой:
— Нет, с вами мы не революционеры!.. Нет, с вами мы не русские!.. Нет, с вами мы не коммунисты!
А кажется, только бы крикнуть! — и рассыпались декорации, обвалилась штукатурка грима, бежал по чёрной лестнице режис- сёр, и суфлёры шнырнули по норам крысиным.
————————
Но даже и прекрасно удавшиеся спектакли были дороги, хло- потны. И решил Сталин больше не пользоваться открытыми процессами.
Да и каждый разумный человек согласится, что, если бы во- зюкаться с открытыми судами, — НКВД никогда бы не выполни- ло своей великой задачи.
Вот почему открытые политические процессы в нашей стране не привились.
Г л а в а 1 1
К ВЫСШЕЙ МЕРЕ
Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в
50 случаях, в воинском уставе Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако и не приме- нила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет никого не казнить — и все 20 лет царствования нико- го не казнила. Притом вела Семилетнюю войну! — и обошлась. Для середины XVIII века, за полстолетия до якобинской рубилов- ки, пример удивительный. Правда, мы нашустрились всё прошлое своё высмеивать; ни поступка, ни намерения доброго мы там ни- когда не признаём. Так и Елизавету можно вполне очернить: за- меняла она казнь — кнутовым боем, вырыванием ноздрей, клей- мением «воръ» и вечною ссылкой в Сибирь. А может, и сегодня- шний смертник, чтоб только солнце для него не погасло, весь этот комплекс избрал бы для себя по доброй воле, да мы по гуманно- сти ему не предлагаем? И может, в ходе этой книги ещё склонит- ся к тому читатель, что двадцать, да даже и десять лет наших лагерей потяжеле елизаветинской казни?
По нашей теперешней терминологии, Елизавета имела тут взгляд общечеловеческий, а Екатерина II — классовый. Совсем уж никого не казнить ей казалось жутко, необоронённо. И для защи- ты себя, трона и строя, то есть в случаях политических, она признала казнь вполне уместной.
При Павле отмена смертной казни была подтверждена. (А войн было много, но полки — без трибуналов.) И во всё дол- гое царствование Александра I вводилась смертная казнь только для воинских преступлений, учинённых в походе (1812). (Тут же скажут нам: а шпицрутенами насмерть? Да слов нет, негласные убийства конечно были, так довести человека до смерти можно и профсоюзным собранием! Но всё-таки отдать Божью жизнь через голосование над тобою судейских — ещё полвека от Пугачёва до декабристов не доставалось в нашей стране даже и государствен- ным преступникам.)
От пяти повешенных декабристов смертная казнь за государ- ственные преступления у нас не отменялась, она была под-
тверждена Уложениями 1845 и 1904 годов, пополнялась ещё и военно-уголовными и морскими уголовными законами, — но бы- ла отменена для всех преступлений, судимых обычными судами. И сколько же человек было за это время в России казнено?
Вот строгие цифры знатока русского уголовного права Н. С. Таган- цева*. До 1905 года смертная казнь в России была мерой исклю- чительной. За тридцать лет с 1876 до 1905 (время народовольцев и террористических актов; время массовых забастовок и крестьян- ских волнений; время, в которое создались и окрепли все партии будущей революции) было казнено 486 человек, то есть около 17 человек в год по стране. За годы первой революции и подавления её число казней взметнулось, поражая воображение русских лю- дей, вызывая слёзы Толстого, негодование Короленко и многих и многих: с 1905 по 1908 было казнено около 2200 человек (со- рок пять человек в месяц!). Казнили в основном за террор, убий- ство, разбой. Это была эпидемия казней, как пишет Таганцев.
(Странно читать, что когда в 1906 были введены военно- полевые суды, то из сложнейших проблем было: кому казнить? Требовалось — в течение суток от приговора. Расстреливали вой- ска — производило неблагоприятное впечатление на войска. А палач-доброволец часто не находился. Докоммунистические головы не догадывались, что один палач и в затылок — может многих перестрелять.)
Временное правительство при своём вступлении отменило смертную казнь вовсе. В июле 1917 оно возвратило её для Действующей армии и фронтовых областей — за воинские пре- ступления, убийства, изнасилования, разбой и грабёж (чем те районы весьма тогда изобиловали). Это была — из самых непо- пулярных мер, погубивших Временное правительство. Лозунг большевиков к перевороту был: «Долой смертную казнь, восста- новленную Керенским!»
Сохранился рассказ, что в Смольном в самую ночь с 25 на 26 октября возникла дискуссия: одним из первых декретов не от- менить ли навечно смертную казнь? — и Ленин тогда высмеял утопизм своих товарищей, он-то знал, что без смертной казни ни- сколько не продвинуться в сторону нового общества. Однако, со- ставляя коалиционное правительство с левыми эсерами, уступили
* Таганцев Н. С. Смертная казнь: Сборник статей. — СПб.: Гос. тип., 1913. (Перепечатано в журнале «Правоведение», 1993, № 4—6; 1994, № 1. — Примеч. ред.)
их ложным понятиям, и с 28 октября 1917 казнь была всё-таки отменена. Ничего хорошего от этой «добренькой» позиции вый- ти, конечно, не могло.
Смертная казнь была восстановлена во всех правах с июня 1918 — нет, не «восстановлена», а — установлена как новая эра казней. По двадцати центральным губерниям России за 16 меся- цев (июнь 1918 — октябрь 1919) было расстреляно более 16 ты- сяч человек, то есть более тысячи в месяц.
Ещё страшней нам кажется мода — на потопление барж, вся- кий раз с несосчитанными, непереписанными, даже и непере- кликнутыми сотнями людей, особенно офицеров и других залож- ников — в Финском заливе, в Белом, Каспийском и Чёрном мо- рях, ещё и в Байкале. Это — история нравов, откуда — всё даль- нейшее. Во всех наших веках от первого Рюрика была ли полоса таких жестокостей и стольких убийств, какими большевики сопровождали и закончили Гражданскую войну?
Революция спешит всё переназвать, чтобы каждый предмет увидеть новым. Так и «смертная казнь» была переназвана — в высшую меру. Основы уголовного законодательства 1924 объясня- ют нам, что установлена эта высшая мера временно, впредь до полной её отмены ЦИКом.
И в 1927 её действительно начали отменять: её оставили лишь для преступлений против государства и армии, по статьям же, защищающим частных лиц, по убийствам, грабежам и изна- силованиям, — к 10-летию Октября расстрел отменили.
А к 15-летию Октября добавлена была смертная казнь по за- кону от «седьмого-восьмого» — тому важнейшему закону уже на- ступающего социализма, который обещал подданному пулю за каждую государственную кроху.
Как всегда, особенно поначалу накинулись на этот закон, — в одних только ленинградских Крестах в декабре 1932 ожидало своей участи единовременно двести шестьдесят пять смертни- ков— а за целый год по одним Крестам и за тысячу завалило? И что ж это были за злодеи? Откуда набралось столько заго- ворщиков и смутьянов? А например, сидело там шесть колхозни- ков из-под Царского Села, которые вот в чём провинились: по- сле колхозного (их же руками!) покоса они прошли и сделали по кочкам подкос для своих коров. Все эти шесть мужиков не бы- ли помилованы ВЦИКом, приговор приведён в исполнение!Какая Салтычиха? какой самый гнусный и отвратительный крепостник мог бы у б и т ь шесть мужиков за несчастные окос- ки?.. Да ударь он их только розгами по разу, — мы б уже знали
и в школах проклинали его имя*. А сейчас — ухнуло в воду, и гладенько. Если бы Сталин никогда и никого больше не убил, — то только за этих шестерых царскосельских мужиков я бы считал его достойным четвертования! И ещё смеют нам визжать: «Как вы смели тревожить великую тень?», «Сталин принадлежит миро- вому коммунистическому движению!» — Да. И — уголовному кодексу.
Впрочем, Ленин с Троцким — чем же лучше? Начинали — они.
Об этих расстрелах — какой правовед, какой уголовный ис- торик приведёт нам проверенную статистику? где тот спецхран, куда бы нам проникнуть и вычитать цифры? Осмелимся поэтому лишь повторить те цифры-слухи, которые посвежу, в 1939—40 го- дах, бродили под бутырскими сводами и истекали от крупных и средних павших ежовцев, прошедших те камеры незадолго (они- то знали!). Говорили ежовцы, что в два эти года расстреляно по Союзу п о л м и л л и о н а «политических» и 480 тысяч блата- рей (ст. 59-3, их стреляли как «опору Ягоды»; этим и подрезан был «старый воровской благородный» мир).
В годы советско-германской войны по разным поводам при- менение смертной казни то расширялось (например, военизация железных дорог), то обогащалось по формам (с апреля 1943 — указ о повешении).
Все эти события несколько замедлили обещанную полную, окончательную и навечную отмену смертной казни, однако тер- пением и преданностью наш народ всё-таки выслужил её: в мае 1947 Иосиф Виссарионович продиктовал президиуму Верховного Совета отмену смертной казни в мирное время (с заменою на — 25 лет, четвертную).
Но народ наш неблагодарен и неспособен ценить великоду- шие. Поэтому покряхтели-покряхтели правители два с половиной года без смертной казни, и 12 января 1950 издан Указ противо- положный: возвратили смертную казнь для уже накопившихся
«изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов».
Но всё это — временно, впредь до полной отмены.
И выходит, что дольше всего мы без казни держались при Елизавете Петровне.
* Только неизвестно в школах, что Салтычиха по приговору (классового) су- да отсидела за свои зверства 11 лет в подземной тюрьме Ивановского мона- стыря в Москве. (Пругавин А. С. Монастырские тюрьмы в борьбе с сектант- ством: К вопросу о веротерпимости. — М.: Посредник, 1905. — C. 39.)
* * *
В благополучном и слепом нашем существовании смертники рисуются нам роковыми и немногочисленными одиночками. Мы инстинктивно уверены, что мы-то в смертную камеру никогда бы попасть не могли. Нам ещё много нужно перетряхнуть в голове, чтобы представить: в смертных камерах пересидела тьма самых серых людей за самые рядовые поступки, и — кому как пове- зёт — очень часто не помилование получали они, а вышку.
Агроном райзо получил смертный приговор за ошибки в анализе колхозного зерна! — 1937 год.
Председатель кустарной артели (изготовлявшей ниточные ка- тушки!) Мельников приговорён к смерти за то, что в мастерской случился пожар от локомобильной искры! — 1937 год. (Правда, его помиловали и дали десятку.)
В тех же Крестах в 1932 году ждали смерти: Фельдман — за то, что у него нашли валюту; Файтелевич, консерваторец, за про- дажу стальной ленты для перьев.
Удивляться ли тогда, что смертную казнь получил иванов- ский деревенский парень Гераська: на Николу вешнего гулял в соседней деревне, выпил крепко и стукнул колом по заду — не милиционера, нет! — но милицейскую лошадь! (Правда, той же милиции назло он оторвал от сельсовета доску обшивки, потом сельсоветский телефон от шнура и кричал: «громи чер- тей!»...)
Наша судьба угодить в смертную камеру не тем решается, что мы сделали что-то или чего-то не сделали, — она решается кру- чением большого колеса, ходом внешних могучих обстоятельств. Например, обложен блокадою Ленинград. Должны же быть вскры- ты крупные подпольные заговоры, руководимые немцами извне? Почему же при Сталине в 1919 такие заговоры были вскрыты, а при Жданове в 1942 их нет? Заказано — сделано: открываются несколько разветвлённых заговоров! Вы спите в своей нетопленой ленинградской комнате, а когтистая чёрная рука уже снижается над вами. И от вас тут ничего не зависит. Намечается такой-то, член-корреспондент Игнатовский, — у него окна выходят на Неву, и он вынул белый носовой платок высморкаться — сигнал! А ещё Игнатовский как инженер любит беседовать с моряками о технике. Засечено! Игнатовский взят. Итак, назовите сорок членов вашей организации. Называет. Так если вы — капельдинер Александрин- ки, то шансы быть названным у вас невелики, а если вы профес-
сор Технологического института — так вот вы и в списке, — и что же от вас зависело? А по такому списку — всем расстрел. И всех расстреливают. И вот как остаётся в живых Констан- тин Иванович Страхович, крупный русский гидродинамик. Стра- ховича намечают как подходящий центр для вскрытия новой ор- ганизации. Его вызывает капитан Альтшуллер: «Вы что ж? нароч- но поскорее всё признали и решили уйти на тот свет, чтобы скрыть подпольное правительство? Кем вы там были?» Так, про- должая сидеть в камере смертников, Страхович попадает на но- вый следственный круг! Следствие идёт, группу Игнатовского тем временем расстреливают. На одном из допросов Страхови- ча охватывает гнев: он не то что хочет жить, но он устал уми- рать и, главное, до противности подкатила ему ложь. И он на перекрестном допросе при каком-то большом чине стучит по столу: «Это вас всех расстреляют! Я не буду больше лгать! Я все показания вообще беру обратно!» И вспышка эта помогает! — его не только перестают следовать, но надолго забывают в
камере смертников.
Вероятно, среди всеобщей покорности вспышка отчаяния всегда помогает.
————————
И вот столько расстреляно — сперва тысячи, потом сотни ты- сяч. Мы делим, множим, вздыхаем, проклинаем. И всё-таки — это цифры. Они поражают ум, потом забываются. А если б когда- нибудь родственники расстрелянных сдали бы в одно издательст- во фотографии своих казнённых, и был бы издан альбом этих фо- тографий, несколько томов альбома, — то перелистыванием их и последним взглядом в померкшие глаза мы бы много почерпну- ли для своей оставшейся жизни. Такое чтение, почти без букв, легло бы нам на сердце вечным наслоем.
В одном моём знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5 марта, в день смерти Главного Убийцы, выставляются на столах фотографии расстрелянных и умерших в лагере — десят- ков несколько, кого собрали. И весь день в квартире торжествен- ность — полуцерковная, полумузейная. Траурная музыка. Прихо- дят друзья, смотрят на фотографии, молчат, слушают, тихо пере- говариваются; уходят не попрощавшись.
Вот так бы везде... Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы вынесли из этих смертей.
Чтоб — не напрасно всё же!..
Виктор Петрович Покровский
(† Москва, 1918)
Александр Штробиндер
(† Петроград, 1918)
Василий Иванович Аничков
(† Москва, 1927)