Виктор Петрович Покровский 4 страница
Таково было бесстрашие великой Державы перед с л о в о м подданного.
Пункт Одиннадцатый был особого рода: он не имел самосто- ятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или пре- ступники вступали в организацию.
На самом деле пункт расширялся так, что никакой орга- низации не требовалось. Это изящное применение пунк- та я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивав- шихся мыслями, — то есть зачатки организации, то есть организация! (Впрочем, второй из нас этого довес- ка не получил.)
А пункт Двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения н а к а з а н и е н е и м е л о в е р х - н е й г р а н и ц ы!!
стовано около тысячи партийцев, в течение 1935 года были проведены и паспортные «чистки», массовая высылка из Ленинграда и области. — Примеч. ред.
* Обзор всех пунктов 58-й статьи см. в полном тексте «Архипелага ГУЛАГа». — Примеч. ред.
Этот пункт уже был столь всеохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. Знал и не сказал — всё равно что сделал сам!
* * *
Булатная сталь 58-й статьи, опробованная в 1927, — с полным свистом и размахом была применена в атаке Закона на Народ в 1937—38 годах.
Осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в Уголовный кодекс невиданные новые сроки — 15, 20 и 25 лет.
Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано и ещё будет многократно повторено: что был нанесен крушащий удар по верхам партии, советского управления, воен- ного командования и верхам самого ГПУ–НКВД. Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома — Сталин подбирал себе более удобных.
И вот как бывало, картинка тех лет. Идёт (в Московской об- ласти) районная партийная конференция. Её ведёт новый секре- тарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разуме- ется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут «бур- ные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты, четыре минуты, пять минут они всё ещё бурные и всё ещё переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестер- пимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина. Одна- ко: кто же первый осмелится прекратить? Ведь здесь, в зале, сто- ят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет пер- вый!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они по- гибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не па- дут с разорвавшимся сердцем! Директор местной бумажной фаб- рики, независимый сильный человек, стоит в президиуме и, по- нимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодиру- ет! — 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря рай- кома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опу- скается на своё место в президиуме. И — о, чудо! — куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на
том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..
Однако вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после под- писания 206-й (заключительного следственного протокола) следо- ватель напоминает ему:
— И никогда не бросайте аплодировать первый! (А как же быть? А как же нам остановиться?..)
Вот это и есть отбор по Дарвину. Вот это и есть изматывание глупостью.
В прошлых потоках не забывали интеллигенцию, не забывают её и теперь. Достаточно студенческого доноса, что их вузовский лектор цитирует всё больше Ленина и Маркса, а Сталина не ци- тирует — и лектор уже не приходит на очередную лекцию. А ес- ли он вообще не цитирует?.. Садятся все ленинградские востоко- веды среднего и младшего поколения. Садится весь состав Инсти- тута Севера. Не брезгуют и преподавателями школ. В Свердлов- ске создано дело тридцати преподавателей средних школ во гла- ве с их завоблоно Перелем, одно из ужасных обвинений: устраи- вали в школах ёлки для того, чтобы жечь школы!*
Вдогонку главным потокам — ещё спецпоток: жёны, Че-эСы (члены семьи). Чеэсам, как правило, всем по восьмёрке.
— У маркшейдера Николая Меркурьевича Микова из-за ка- кого-то нарушения в пластах не сошлись два встречных забоя. 58-7, 20 лет!
— у техника-электрика оборвался на его участке провод вы- сокого напряжения. 58-7, 20 лет;
— водопроводчик выключал в своей комнате репродуктор всякий раз, как передавались бесконечные письма Сталину. Сосед донёс, социально-опасный элемент, СОЭ, 8 лет;
— полуграмотный печник любил в свободное время расписы- ваться — это возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи обнаружили в мешочке в коммуналь- ной уборной. АСА, антисоветская агитация, 10 лет.
* Из них пятеро замучены на следствии, умерли до суда. Двадцать четыре умерли в лагерях. Тридцатый — Иван Аристаулович Пунич, вернулся, ре- абилитирован. (Умри и он, мы пропустили бы здесь всех этих тридцать, как и пропускаем миллионы.) Многочисленные «свидетели» по их делу — сейчас в Свердловске и благоденствуют: номенклатурные работники, персональные пенсионеры. Дарвиновский отбор.
Аресты катились по улицам и домам эпидемией. Груды жертв! Холмы жертв! Фронтальное наступление НКВД: у С. П. Матвеевой в одну и ту же волну, но по разным «делам» арестовали мужа и трёх братьев (и трое из четверых никогда не вернутся).
А разделение было прежнее: воронки´ — ночью, демонстра-
ции — днём.
Ну кто заметил в 40-м году поток жён за неотказ от мужей? Ну кто там помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году посадили целый джаз, игравший в кино «Модерн», так как все они оказались врагами народа?
Да позвольте, да не в 39-м ли году мы протянули руку помо- щи западным украинцам, западным белорусам, а затем в 40-м и Прибалтике, и молдаванам? Наши братья совсем-таки оказались не чищенные, и потекли оттуда потоки социальной профилакти- ки — в северную ссылку, в среднеазиатскую — и это были многие, многие сотни тысяч.
————————
В финскую войну был первый опыт: судить наших сдавшихся пленников как изменников Родине. Первый опыт в человеческой истории! — а ведь вот поди ж ты, мы не заметили!
Отрепетировали — и как раз грянула война, а с нею — гран- диозное отступление. В Литве были в поспешности оставлены це- лые воинские части, полки, зенитные и артиллерийские дивизио- ны, — но управились вывезти несколько тысяч семей неблаго- надёжных литовцев. Забыли вывезти целые крепости, как Брест- скую, но не забывали расстреливать политзаключённых в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и многих западных тюрем. В Тартуской тюрьме расстреляли 192 человека, трупы бросали в колодезь.
В 1941 немцы так быстро обошли и отрезали Таганрог, что на станции в товарных вагонах остались заключённые, подготовлен- ные к эвакуации. Что делать? Не освобождать же. И не отдавать немцам. Подвезли цистерны с нефтью, полили вагоны, а потом подожгли. Все сгорели заживо.
В тылу первый же военный поток был — распространители слухов и сеятели паники. Затем был поток не сдавших радиопри- ёмники или радиодетали. За одну найденную (по доносу) радио- лампу давали 10 лет.
Тут же был и поток немцев — немцев Поволжья, колонистов с Украины и Северного Кавказа, и всех вообще немцев, где-либо
в Советском Союзе живших. Определяющим признаком была кровь, и даже герои Гражданской войны и старые члены партии, но немцы — шли в эту ссылку.
С конца лета 1941, а ещё больше осенью хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, те самые, кого не- сколько месяцев назад наши города провожали с оркестрами и цветами, кому после этого досталось встретить тяжелейшие танко- вые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине, побывать не в плену, нет! — а боевыми разрозненными группами сколько-то времени провести в немецком окружении и выйти от- туда. И, вместо того чтобы братски обнять их на возврате (как сделала бы всякая армия мира), дать отдохнуть, а потом вернуть- ся в строй, — их везли в подозрении, под сомнением, бесправны- ми обезоруженными командами — на пункты проверки и сорти- ровки, где офицеры Особых Отделов начинали с полного недове- рия каждому их слову и даже — те ли они, за кого себя выдают.
С 1943, когда война переломилась в нашу пользу, начался, и с каждым годом до 1946 всё обильней, многомиллионный поток с оккупированных территорий и из Европы. Две главные его части были:
— гражданские, побывавшие под немцами;
— военнослужащие, побывавшие в плену.
Каждый оставшийся под оккупацией хотел всё-таки жить и по- этому действовал, и поэтому теоретически мог вместе с ежеднев- ным пропитанием заработать себе и будущий состав преступле- ния: если уж не измену родине, то хотя бы пособничество врагу. Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы гер- манским рабом, потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать о ней, а рассказы эти, и всегда нам неприят- ные, были зело неприятны в годы послевоенные, разорённые,
неустроенные.
По этой-то причине, а вовсе не за простую сдачу в плен и су- дили большинство наших военнопленных — особенно тех из них, кто повидал на Западе чуть больше смертного немецкого лагеря.
Среди общего потока освобождённых из-под оккупации один за другим прошли быстро и собранно потоки провинившихся наций:
в 1943 — калмыки, чечены, ингуши, балкары, карачаевцы; в 1944 — крымские татары.
Так энергично и быстро они не пронеслись бы на свою веч- ную ссылку, если бы на помощь Органам не пришли бы регуляр- ные войска и военные грузовики. Воинские части бравым коль-
цом окружали аулы, и угнездившиеся жить тут на столетия — в
24 часа со стремительностью десанта перебрасывались на стан- ции, грузились в эшелоны — и сразу трогались в Сибирь, в Казахстан, в Среднюю Азию, на Север. Ровно через сутки земля и недвижимость уже переходили к наследникам.
Как в начале войны немцев, так и сейчас все эти нации сла- ли единственно по признаку крови, без составления анкет, — и члены партии, и герои труда, и герои ещё не закончившейся войны катились туда же.
С конца 1944, когда наша армия достигла Центральной Евро- пы, — по каналам ГУЛАГа потёк ещё и поток русских эмигран- тов — стариков, уехавших в революцию, и молодых, выросших уже там. (Брали, правда, не всех, а тех, кто за 25 лет хоть слабо выразил свои политические взгляды или прежде того выразил их в революцию.)
Захвачено было близ миллиона беженцев от советской власти за годы войны — гражданских лиц всех возрастов и обоего пола, укрывшихся на территории союзников, но в 1946 — 47 коварно возвращённых союзными властями в советские руки. Это были, главным образом, простые крестьяне с горькой личной обидой против большевиков. Они и были все отправлены на Архипелаг уничтожаться. В какой части мира и какой контингент западные правительства осмелились бы так выдать, не боясь в своих странах общественного гнева?
* * *
Надо напомнить, что глава эта отнюдь не пытается перечесть все потоки, унавозившие ГУЛАГ, — а только те из них, которые имели оттенок политический. Подобно тому, как в курсе анато- мии после подробного описания системы кровообращения можно заново начать и подробно провести описание системы лимфати- ческой, так можно заново проследить с 1918 по 1953 потоки бытовиков и собственно уголовников. Здесь получили бы освеще- ние многие знаменитые Указы, поставлявшие для ненасытного Архипелага изобильный человеческий материал. То указ о произ- водственных прогулах. То указ о выпуске некачественной продук- ции. То указ о самогоноварении. То указ о наказании колхозни- ков за невыполнение обязательной нормы трудодней.
Указ о военизации железных дорог погнал через трибуналы толпы баб и подростков, которые больше всего-то и работали в военные годы на железных дорогах.
Однако мы в этой главе не входим в пространное и плодо- творное рассмотрение бытовых и уголовных потоков. Мы не мо- жем только, достигнув 1947 года, умолчать об одном из гранди- ознейших сталинских Указов. Уже пришлось нам упомянуть зна- менитый Закон «от седьмого-восьмого», или «семь восьмых», за- кон, по которому обильно сажали — за колосок, за огурец, за две картошины, за щепку, за катушку ниток (в протоколе писалось
«двести метров пошивочного материала», всё-таки стыдно было писать «катушка ниток»), — всё на десять лет.
Но потребности времени, как понимал их Сталин, менялись, и та десятка, которая казалась достаточной в ожидании свирепой войны, сейчас, после всемирно-исторической победы, выглядела слабовато. И 4 июня 1947 года огласили Указ, который тут же был окрещен безунывными заключёнными как Указ «четыре шестых».
Превосходство нового Указа было в сроках: если за колосками отправлялась для храбрости не одна девка, а три («организован- ная шайка»), за огурцами или яблоками — несколько двенадца- тилетних пацанов, — они получали до двадцати лет лагерей; на заводе верхний срок был отодвинут до двадцати пяти (четверт- ная). Наконец, выпрямлялась давнишняя кривда, что только по- литическое недоносительство есть государственное преступле- ние, — теперь и за бытовое недоносительство о хищении госу- дарственного или колхозного имущества вмазывалось три года лагерей или семь лет ссылки.
В ближайшие годы после Указа целые дивизии сельских и го- родских жителей были отправлены возделывать острова ГУЛАГа вместо вымерших там туземцев. Правда, эти потоки шли через милицию и обычные суды, не забивая каналов госбезопасности, и без того перенапряжённых в послевоенные годы.
————————
Эта новая линия Сталина — что теперь-то, после победы над фашизмом, надо сажать как никогда энергично, много и надол- го, — тотчас же, конечно, отозвалась и на политических.
1948—49 годы ознаменовались небывалой даже для сталин- ского неправосудия трагической комедией повторников.
Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недобиты- ши 1937 года, кому удалось пережить невозможные, непережива- емые десять лет и вот теперь, в 1947—48, измученными и надо- рванными, ступить робкою ногою на землю воли — в надежде
тихо дотянуть недолгий остаток жизни. Но какая-то дикая фанта- зия (или устойчивая злобность, или ненасыщенная месть) толкну- ла генералиссимуса-Победителя дать приказ: всех этих калек сажать заново, без новой вины! Ему было даже экономически и политически невыгодно забивать глотательную машину её же отработками. Но Сталин распорядился именно так. Это был слу- чай, когда историческая личность капризничает над исторической необходимостью.
И всех их, едва прилепившихся к новым местам и новым семьям, приходили брать. Их брали с той же ленивой усталостью, с какой шли и они. Уж они всё знали заранее — весь крестный путь. Они не спрашивали «за что?» и не говорили родным «вер- нусь», они надевали одёжку погрязней, насыпали в лагерный ки- сет махорки и шли подписывать протокол. (А он и был всего-то один: «Это вы сидели?» — «Я». — «Получите ещё десять».)
Тут хватился Единодержец, что это мало — сажать уцелевших с 37-го года! И детей тех своих врагов заклятых — тоже ведь на- до сажать! Ведь растут, ещё мстить задумают. После великого ев- ропейского смешения Сталину удалось к 1948 году снова надёж- но огородиться, сколотить потолок пониже и в этом охваченном пространстве сгустить прежний воздух 1937 года.
Сходные были с 37-м потоки, да несходные были сроки: те- перь стандартом стал уже не патриархальный червонец, а новая сталинская четвертная. Теперь уже десятка ходила в сроках детских.
Не забыты были и потоки национальные. Всё время лился взя- тый из лесов сражений поток бандеровцев. С 50-го примерно года заряжен был и поток бандеровских жён — им лепили по десятке за недоносительство.
Целыми эшелонами из трёх прибалтийских республик везли в сибирскую ссылку и городских жителей, и крестьян.
В последние годы жизни Сталина определённо стал намечать- ся и поток евреев (с 1950 они уже понемногу тянулись как космополиты). Для того было затеяно и «дело врачей»*. Кажется, он собирался устроить большое еврейское избиение.
* Уголовное дело против группы кремлёвских врачей, которых обвинили в заговоре и убийстве ряда высокопоставленных советских руководителей (1952—53). Следствие с применением пыток велось против 37 арестован- ных и сопровождалось антисемитской кампанией в прессе. Через месяц после смерти Сталина, в апреле 1953 все арестованные по «делу врачей» были освобождены, предъявлявшиеся им обвинения публично признаны несостоятельными, а методы следствия «недопустимыми». — Примеч. ред.
Однако это стало его первым в жизни сорвавшимся замыслом. Велел ему Бог — похоже, что руками человеческими, — выйти из рёбер вон.
————————
Предыдущее изложение должно было, кажется, показать, что в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокров- но задуманная последовательность и неослабевающее упорство.
Что п у с т ы х тюрем у нас не бывало никогда, а либо пол- ные, либо чрезмерно переполненные.
Что пока вы в своё удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными ваго- нами на курорт или достраивали подмосковные дачи, — а ворон- ки´ непрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звони- ли в двери.
И, я думаю, изложением этим доказано, что Органы никогда не ели хлеба зря.
Г л а в а 3
СЛЕДСТВИЕ
Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что´ будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голо- го и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раска- лённый на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонни- цей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чехов- ская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшед- ший дом.
Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что ещё вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10—20 человекам, что совершен- но невозможно стало с Екатерины, — то в расцвете великого Двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолёты, появилось звуко- вое кино и радио, — было совершено не одним злодеем, не в од- ном потаённом месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв.
И только ли ужасен этот взрыв атавизма, теперь увёртливо названный «культом личности»? Или страшно, что в те самые го- ды мы праздновали пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на них уже был получен? Или страшней, что нам говорят: не надо об этом! если вспоми- нать о страданиях миллионов, это искажает историческую пер- спективу! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о прокатных станах, о прорытых каналах...
Непонятно, за что мы клянём инквизицию? Разве, кроме ко- стров, не бывало торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное право? Ведь крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться. И он мог колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки...
* * *
В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье почти никогда и не было выяснением истины, а только и состояло в не- избежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордо- го, всегда неподготовленного человека — согнуть, протащить че- рез узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так, чтобы взмолился он о другом кон- це, — а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. (Несмышлёныш вечно упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.)
В «Толковом словаре» Даля проводится такое различие: дозна- ние разнится от следствия тем, что делается для предварительно- го удостоверения, есть ли основание приступить к следствию.
О святая простота! Вот уж Органы никогда не знали ни- какого дознания! Присланные сверху списки или первое подо- зрение, донос сексота или даже анонимный донос влекли за собой арест и затем неминуемое обвинение. И такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало — зна- чит, неизбежны угрозы, насилия и пытки, и чем фантастич- нее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вы- нудить признание. Насилия и пытки — это не принадлежность 1937 года, это длительный признак общего характера. Духовно- нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток, не было никогда.
Но если до этого года для применения пыток требовалось ка- кое-то оформление, разрешение для каждого следственного дела (пусть и получалось оно легко), — то в 1937—38 насилия и пыт- ки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотре- ние, как требовала их работа и заданный срок. Не регламентиро- вались при этом и виды пыток, допускалась любая изобретатель- ность. В 1939 такое всеобщее широкое разрешение было снято, снова требовалось бумажное оформление на пытку. Но уже с кон- ца войны и в послевоенные годы были декретированы определён- ные категории арестантов, по отношению к которым заранее раз- решался широкий диапазон пыток.
Как средневековые заплечные мастера, наши следователи, прокуроры и судьи согласились видеть главное доказательство ви- новности в признании её подследственным. Однако простодушное Средневековье, чтобы вынудить желаемое признание, шло на дра- матические картинные средства: дыбу, колесо, жаровню, ерша,
посадку на кол. В Двадцатом же веке признали такое сгущение сильных средств излишним, при массовом применении — громоздким.
И кроме того, очевидно, ещё было одно обстоятельство: как всегда, Сталин не выговаривал последнего слова, подчинённые са- ми должны были догадаться, а он оставлял себе лазейку отсту- пить. Планомерное истязание миллионов предпринималось всё- таки впервые в человеческой истории, и при всей силе своей власти Сталин не мог быть абсолютно уверен в успехе. Во всех случаях Сталин должен был остаться в ангельски-чистых ризах.
Поэтому, надо думать, не существовало такого перечня пыток и издевательств, который в типографски отпечатанном виде вру- чался бы следователям. А просто требовалось, чтобы каждый след- ственный отдел в заданный срок поставлял Трибуналу заданное число во всём сознавшихся кроликов. А просто говорилось (уст- но, но часто), что все меры и средства хороши, раз они направ- лены к высокой цели; что никто не спросит со следователя за смерть подследственного; что тюремный врач должен как можно меньше вмешиваться в ход следствия.
Истинные пределы человеческого равновесия очень узки, и совсем не нужна дыба или жаровня, чтобы среднего человека сделать невменяемым.
Попробуем перечесть некоторые простейшие приёмы, которые сламывают волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле.
— Начнём с самих ночей. Почему это ночью происходит всё главное обламывание душ? Почему это с ранних своих лет Орга- ны выбрали ночь? Потому что ночью, вырванный изо сна (даже ещё не истязаемый бессонницей), арестант не может быть урав- новешен и трезв по-дневному, он податливей.
— Убеждение в искреннем тоне. Самое простое. Зачем игра в кошки-мышки? И следователь говорит лениво-дружественно: «Ви- дишь сам, срок ты получишь всё равно. Но если будешь сопро- тивляться, то здесь, в тюрьме, дойдёшь, потеряешь здоровье. А по- едешь в лагерь — увидишь воздух, свет... Так что лучше подпи- сывай сразу». Очень логично. И трезвы те, кто соглашаются и подписывают, если... Если речь идёт только о них самих! Но — редко так. И борьба неизбежна.
— Грубая брань. Нехитрый приём, но на людей воспитанных может действовать отлично. Мне известны два случая со священ- никами, когда они уступали простой брани.
— Удар психологическим контрастом. Внезапные переходы: целый допрос или часть его быть крайне любезным, потом вдруг размахнуться пресс-папье: «У, гадина! Девять грамм в затылок!» В виде варианта: меняются два следователя, один рвёт и терзает, другой симпатичен, почти задушевен. Подследственный, входя в кабинет, каждый раз дрожит — какого увидит? По контрасту хо- чется второму всё подписать и признать, даже чего не было.
— Унижение предварительное. В знаменитых подвалах Ростов- ского ГПУ («Тридцать третьего номера») под толстыми стёклами уличного тротуара (бывшее складское помещение) заключённых в ожидании допроса клали на несколько часов ничком в общем ко- ридоре на пол с запретом приподнимать голову, издавать звуки.
— Запугивание. Самый применяемый и очень разнообразный метод. Часто в соединении с заманиванием, обещанием — раз- умеется, лживым. 1924 год: «Не сознаётесь? Придётся вам про- ехаться в Соловки. А кто сознаётся, тех выпускаем». 1944 год: «От меня зависит, какой ты лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. У нас теперь и каторжные есть. Будешь запираться — двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!»
— Ложь. Лгать нельзя нам, ягнятам, а следователь лжёт всё время, и к нему эти все статьи не относятся. Запугивание с за- маниванием и ложью — основной приём воздействия на род- ственников арестованного, вызванных для свидетельских показа- ний. «Если вы не дадите таких (какие требуются) показаний, ему будет хуже... Вы его совсем погубите... (каково это слышать ма- тери?). Только подписанием этой (подсунутой) бумаги вы можете его спасти».
— Игра на привязанности к близким — прекрасно работает и с подследственным. Угрожают посадить всех, кого вы любите.
Как никакая классификация в природе не имеет жёстких пере- городок, так и тут нам не удастся чётко отделить методы психи- ческие от физических. Куда, например, отнести такую забаву:
— Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть, за восемь и заставлять всё громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко.
— Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, непомерно яркая лампочка для малого помещения и белых стен. Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора.
— Тюрьма начинается с бокса, то есть ящика или шкафа. Че- ловека, только что схваченного с воли, ещё в лёте его внутрен- него движения, захлопывают в коробку, иногда с лампочкой и где он может сидеть, иногда тёмную и такую, что он может только стоять, ещё и придавленный дверью. И держат его здесь несколь- ко часов, полсуток, сутки. Часы полной неизвестности! Одни па- дают духом — и вот тут-то делать им первый допрос! Другие озлобляются — тем лучше, они сейчас оскорбят следователя, до- пустят неосторожность — и легче намотать им дело.
— Когда не хватало боксов, делали ещё и так. Елену Струтин- скую в Новочеркасском НКВД посадили на шесть суток в коридо- ре на табуретку — так, чтоб она ни к чему не прислонялась, не спала, не падала и не вставала. Это на шесть суток! А вы попро- буйте просидите шесть часов.
— А то так просто заставить стоять. Можно, чтоб стоял толь- ко во время допросов, это тоже утомляет и сламывает. Можно во время допросов и сажать, но чтоб стоял от допроса до допроса (выставляется пост, надзиратель следит, чтобы не прислонялся к стене, а если заснёт и грохнется — пинать и поднимать). Иног- да и суток выстойки довольно, чтобы человек обессилел и пока- зал что угодно.
— Во всех этих выстойках по 3– 4 –5 суток обычно не дают пить.
Всё более становится понятной комбинированность приёмов психологических и физических. Понятно также, что все предшест- вующие меры соединяются с —
— Бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность. Бессонница (да ещё соединённая с выстойкой, жаждой, ярким светом, страхом и неизвестностью — что´ твои пытки!?) мутит разум, подрывает волю, человек перестаёт быть своим «я».