МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ, ИЛИ ЗАМЕТКИ О ЗАМЕТКАХ В.А. И О.А. ТВАРДОВСКИХ
Совсем недавно в печати («Литературная Россия», 2008, № 9) появилась очередная публикация дочерей Твардовского, которые, полемизируя со статьёй В. Огрызко («Литературная Россия», 2007, № 18-19), предлагают своё видение жизни и творчества Александра Трифоновича. Я понимаю и уважаю их чувства, но в данной публикации (как и в другой – «Вопросы литературы», 2005, № 1) создаётся представление о Твардовском, его соратниках и противниках, не соответствующее реалиям жизни, творчества писателя и эпохе в целом. Это я и попытаюсь доказать в своих «рваных» заметках, построенных как ответы на основные вопросы, обвинения, прозвучавшие в данной публикации. Учитывая пожелание дочерей Твардовского, выраженное в форме упрёка в адрес В.Огрызко, буду цитировать «Рабочие тетради» их отца. В целях экономии газетной площади в скобках указываются только даты записей в этих тетрадях.
В.А. и О.А. Твардовские упрекают В.Огрызко в том, что он называет «Страну Муравию» сталинистской поэмой. Основными контраргументами сестёр являются следующие: «Почему её (поэму. – Ю.П.) обличали как кулацкую?»; «Никто из современников не посмел поставить перед Сталиным такие вопросы, какие поставлены в поэме от лица крестьянина <…>».
Для меня очевидно, что поэма «Страна Муравия» – талантливое художественное отображение официального советского мифа о коллективизации. Отображение – подчеркну – не однолинейное, чёрно-белое, примитивное, а объёмное и цветное в идеологически дозволенных пределах. Вопрос героя поэмы Сталину, который приводят Твардовские, ни о чём не свидетельствует.
Во-первых, он именно и всего лишь вопрос. Во-вторых, сомнения, опасения, страхи Никиты Моргунка, звучащие в этом вопросе, развеиваются – идейно, сюжетно, образно. К изначальному пониманию героем «хорошести» общего пути (строчки, венчающие вопрос Моргунка, дочерьми писателя, думаю, сознательно опускаются) добавляется главное «открытие», сделанное в ходе странствия: колхоз для крестьянина-труженика – естественная необходимость, благо, «страна Муравия». Реальное осуществление мечты о крестьянском счастье герой видит в колхозе Мирона Фролова. И в итоге он жалеет только об одном: о зря потраченном времени, о потерянной «уйме трудодней».
Образы кулаков Ильи Бугрова и Стёпки Грача, о которых также «забыли» Твардовские, вполне соответствуют советским стереотипам о представителях этого, как сказано в поэме, «подлого класса». Сцена же раскулачивания, на которую традиционно ссылаются, ничего не доказывает. Раскулачивание в поэме изображается как жестокая необходимость, без которой достичь общего счастья невозможно.
Важно то, что А. Твардовский в конце жизни признал несоответствие между тем, что было в реальности, и тем, как коллективизация изображена в «Стране Муравии». Запись от 22 марта 1970 года, свидетельствующую о данном факте, В.Огрызко приводит в своей статье, и показательно, что дочери писателя её никак не комментируют.
Их же аргумент (обличение поэмы как кулацкой) кажется странным. Это всё равно, что упрёки в идеализации белого движения, звучавшие в адрес М.Шолохова и М.Булгакова, воспринимать как доказательство их белогвардейской позиции в «Тихом Доне» и «Белой гвардии».
И, конечно, явно горячатся авторы заметок, когда всерьёз утверждают: «Н и к т о (разрядка моя. – Ю.П.) из современников не п о с м е л (разрядка моя. – Ю.П.) поставить перед Сталиным такие вопросы». Думаю, В.А. и О.А. Твардовским нужно не подобные риторические вопросы задавать, а сравнивать поэму отца, например, с «Погорельщиной» Н.Клюева и «Котлованом» А.Платонова. И тогда всё встанет на свои места, а утверждения о смелости не покажутся столь очевидными. Даже зрелый Твардовский, человек, освободившийся от некоторых догм и новые догмы приобретший, в критике Сталина так и не поднялся до уровня, например, Пимена Карпова. Тот ещё в 1925 году в «Истории дурака» назвал Джугашвили «наркомубийцей»…
Естественно, что большое внимание в заметках уделено журналу «Новый мир». Но многие суждения на эту тему вызывают возражения. Прежде чем озвучить некоторые из них, замечу следующее. В статье В.Огрызко немало характеристик А.Твардовского (главного редактора «Нового мира»), в той или иной степени совпадающих с оценками столь разных (вплоть до идейной несовместимости) авторов, как А.Солженицын, В.Лакшин, В.Кожинов, М.Лобанов, В.Смирнов, А.Марков и т.д. Конечно, проще всего устойчивые идеи, транслируемые В.Огрызко, назвать «мутью» и признаться, что в ней «сил нет до конца разобраться». Но всё же гораздо сложнее и продуктивнее разобраться в этой «мути» объективно и беспристрастно.
Итак, авторы заметок утверждают, что «Новый мир» «был несовместим с политикой и идеологией власти». Эта популярная у части «левых» точка зрения ничем не подтверждается, а аргументы, конечно, необходимы. Непонятно, как у А.Твардовского и его соратников – В.Лакшина, А.Кондратовича, А.Дементьева, Б.Закса и других (людей в высшей степени советских) – могла появиться эта «несовместимость».
Сам Александр Трифонович неоднократно подчёркивал и свою советскость, и верность линии партии, вместе с которой менялся и он. Из многих его высказываний на эту тему приведу одно: «Оно (историческое время в поэме «По праву памяти». – Ю.П.) отразилось в полном согласии с решением партийных съездов и документов, определяющих линию партии в этом вопросе – вплоть до последних из них – статьи в «Правде» к 90-летию И.В.Сталина» (1.2.1970).
Конечно, могут сказать, что всё это вынужденная игра, которую не стоит воспринимать всерьёз. Подобное утверждает в своих мемуарах «Омут памяти» (М., 2000) А.Яковлев: ссылки на «марксистские банальности» были «лукавством», необходимым атрибутом времени. Ему справедливо возражает В.Твардовская в статье «А.Г.Дементьев против «Молодой гвардии» (Эпизод из идейной борьбы 60-х годов)». Она упрекает Яковлева в двуличии и противопоставляет ему А.Твардовского и А.Дементьева, для которых марксистская фразеология была наполнена «глубоким смыслом» («Вопросы литературы», 2005, № 1).
У Твардовского и его соратников, примерных сыновей своего советского времени, идеологически несовместимые идеи явиться не могли. Советскость А.Твардовского я показал в статье «Русский критик на «передовой» («Наш современник», 2005, № 11).
Авторы заметок не согласны и с тем, как характеризуется В.Огрызко «критический отдел журнала» и известная полемика между «Новым миром» и «Молодой гвардией». Свою версию полемики В.Твардовская подробно изложила ранее в названной выше статье («Вопросы литературы», 2005, № 1). Несогласие с этой статьёй я уже выразил («Наш современник», 2005, № 11), и мои оценки и аргументы во многом созвучны с тем, что пишет В.Огрызко.
В статье В. Твардовской А. Дементьев предстаёт как личность достойная, даже образцовая во многих отношениях. В частности, он называется «литературоведом, ценимым в научной среде» («Вопросы литературы», 2005, № 1).
Конечно, требуется уточнение: во-первых, А.Дементьев – автор каких значительных публикаций; во-вторых, литературовед, ценимый в какой именно научной среде и кем конкретно? Когда же нечего сказать или факты опровергают концепцию, как в данном случае, тогда остаётся высокая скороговорка. Но если бы В.Твардовская остановилась и ответила на приведённые вопросы, то стало бы очевидным: А.Дементьев – автор вульгарно-социологических, коммуно-ортодоксальных статей, не имеющих никакой ценности.
К тому же, объективности ради, можно и нужно было сказать об отношении А.Твардовского к своему заму. Наиболее открыто оно проявилось, на мой взгляд, в истории с А.Синявским и Ю.Даниэлем.
А.Твардовский в феврале 1966 года, узнав о готовности А.Дементьева выступить на процессе в качестве общественного обвинителя, называет его признание – опасным, согласие – чудовищным и характеризует своего соратника как хитреца и труса. А в апреле 1969 года Александр Твардовский объясняет реакцию Дементьева ( «себе на уме» ) на чтение по «Праву памяти» плохой «наследственностью»: «А в сущности, вся его школа, начиная (или продолжая) с секретариатства в Ленинграде после исторического постановления, укоренила в нём этот рабий дух» («Знамя», 2004, № 5).
Через семь месяцев после очередного «проступка» А.Дементьева Александр Трифонович повторяет первоначальный диагноз: в бывшем заме периодически пробуждается начало, которое определяется как «позиция члена горкома». И далее с нехорошим намёком уточняется: «как говорят, единственно уцелевшего в пору «ленинградского дела» («Знамя», 2004, №11).
Твардовские, поэт и дочь, не вспоминают о показательном факте из биографии А.Дементьева. Свою «карьеру» он сделал, как уточняют Ст. Куняев и В.Кожинов в статьях «Клевета всё потрясает…» («Молодая гвардия», 1988, № 7), «Самая большая опасность…» («Наш современник», 1989, № 1), на речах и публикациях против космополитов на рубеже 1940–1950-х годов. Эти навыки оказались востребованными и в «Новом мире». Его главный редактор называет склонность к манипуляциям характерной чертой А.Дементьева. При помощи в том числе манипуляций разного рода проводилась линия журнала, велась борьба с М.Лобановым, «Молодой гвардией» и «русской партией» вообще. Программная статья А.Дементьева «О традициях и народности (Литературные заметки)» – известный и лучший тому пример.
В ней, в частности, комментируется одна из зарождающихся тенденций: «Нельзя не удивляться тому, что целый хор критиков и поэтов с таким усердием разрабатывает тему об уважении к старине именно как «церковную тему», – и в лучших новомировских традициях выносится приговор с опорой на «единственно верное учение»: «Программа КПСС обязывает нас вести непримиримую борьбу против тенденций к национальной ограниченности и исключительности, к идеализации прошлого и затушёвыванию социальных противоречий в истории народов, против обычаев и нравов, мешающих коммунистическому строительству» («Новый мир», 1969, № 4).
В публикации сестёр Твардовских о статье В.Огрызко поражает упорство, с каким они пытаются доказать недоказуемое. Удивление вызывают пассажи, наподобие следующего: «Статья Дементьева, вопреки оценке В.Огрызко, на «крик» совсем не походила – сдержанно (??? – Ю.П.), академично (??? – Ю.П.) он спорил с авторами «Молодой гвардии», позволив себе лишь мягкую иронию».
Ещё один упрёк, связанный с деятельностью Твардовского-редактора, звучит так: «Нужно совсем не знать А.Т., как не знает его В.Огрызко, чтобы предположить, что за него мог кто-то решать. А.Т. принимал решение после коллегиального обсуждения, но принимал самостоятельно, беря на себя ответственность».
В.Огрызко не первый (о чём авторы заметок, наверняка, знают), кто говорит об управляемости Твардовского-редактора при принятии некоторых решений. Об этом писали многие, начиная с А.Солженицына. Я не склонен трактовать проблему так, как некоторые наиболее радикально настроенные авторы: дескать, за Твардовского различные вопросы решали другие сотрудники «Нового мира», его замы, прежде всего, он подолгу отсутствовал в редакции по известной причине и т.д.
По «Рабочим тетрадям» Твардовского видно, как он сверхдобросовестно выполнял свои обязанности редактора, как переделывал, например, два проекта, предложенных ему В.Лакшиным, И.Виноградовым, А.Дементьевым, Ю.Буртиным (8.2.1970). Но всё это, думаю, не исключает возможности, что в каких-то ситуациях он не принимал решения сам или был управляем. Не секрет, что в редакции были сотрудники, которые вели двойную игру, и иногда они могли обыгрывать А.Твардовского. Поясню.
В.Твардовская в примечании к записи отца от 8 февраля 1970 года сообщает информацию, которая косвенно подтверждает вышеприведённую версию: «Но А.Т. уже давно не доверял Солженицыну, и с документами, исходящими из редакции, его не знакомили. Александр Исаевич узнавал об их содержании своими путями. В воспоминаниях он не скрывает, что письмо А.Т. Брежневу было уже ему известно и без испрашиваемого на это разрешения у автора» («Знамя», 2005, № 9).
В вышедших в этом году мемуарах «Улица генералов» А.Гладилин рассказывает, как А.Дементьев и А.Кондратович хотели в обход главного редактора «Нового мира» опубликовать его повесть «Вечная командировка». «Надо подождать, пока Твардовский уйдёт в отпуск, и тогда они всунут повесть в ближайший номер». Этот план только случайно не сработал: на день задержавшемуся с отъездом Александру Трифоновичу успел «наябедничать» Борис Закс.
Следующий упрёк в адрес В.Огрызко из «новомировского блока» заметок В.А. и О.А. Твардовских уязвим очевиднее, чем предыдущий: «Бездоказательно утверждение о консервативных взглядах на поэзию редактора «Нового мира», якобы «равнявшегося на свои собственные поэтические опыты». А смог бы В.Огрызко назвать кого-либо из крупных поэтов 60-х годов, кого А.Т. отказался печатать?»
Так и хочется вслед за героем С.Есенина воскликнуть: «Дорогие мои… Хор-рошие…». Ведь на этот вопрос столько раз уже отвечали. И тот же Гладилин в этой связи пишет: «Твардовский на километр не подпустил к «Новому миру» Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Окуджаву, Рождественского. Это можно объяснить профессиональной ревностью – по популярности с нашими поэтами никто не мог сравниться». Семён Липкин в своих воспоминаниях «Встречи с Твардовским» называет ещё двух поэтов, отвергнутых редактором «Нового мира», – это Мария Петровых и Иосиф Бродский. Стихи последнего были названы «некудышними» («Вопросы литературы», 2002, № 2).
И этот список отвергнутых можно продолжить, но суть не в нём. Твардовский, думаю, исходил из того, что журнал – это не безразмерные идейно-эстетические колготки. Поэтому публиковал тех писателей, которые были ему творчески созвучны. И это нормально. Хотя, возможны, конечно, и другие варианты редакторской политики.
С.Наровчатов, например, ещё во время преподавания в Литинституте проявил себя как «широкий человек», который «принимал все течения и манеры и давал студентам полную свободу» (Кузнецов Ю. Очарованный институт // Кузнецов Ю. Прозрение во тьме. – Краснодар, 2007). Эта широта, думаю, проявилась позже в деятельности С.Наровчатова на посту главного редактора «Нового мира», в той, в частности, истории, которую рассказал в мемуарах «Пятьдесят лет в раю» Руслан Киреев. Она во многом, за исключением финала, напоминает случай с повестью А.Гладилина.
Во время отсутствия отпускника С.Наровчатова Диана Тевекелян опубликовала в «Новом мире» роман Р.Киреева «Победитель». И в первом, и во втором чтении вещь Киреева Сергею Сергеевичу не понравилась. Однако его вердикт был таков: «…Публиковать её надо было непременно» («Знамя», 2006, №10).
В случаях отказа или одобрения рукописи немаловажно уяснить логику редактора, ибо она – свидетельство идейно-эстетических принципов руководителя журнала. Так, А.Гладилину непонятно, почему А.Твардовский «не взял рассказы Казакова». Вопрос интересный, но ответ на него лежит на поверхности. Если бы Анатолий Тихонович поменьше трудился на разных «голосах», то у него, видимо, было бы больше времени для чтения, – и тогда А.Гладилин смог бы узнать ответ на интересующий его вопрос в собрании сочинений А.Твардовского. Но, прежде чем привести его, необходимо сказать о следующем.
Авторов заметок возмутила характеристика, данная В.Огрызко Вс.Кочетову как смелому и дерзкому человеку. Но, по сути, то же говорит о редакторе «Октября» в своих мемуарах А.Гладилин, «шестидесятник», диссидент и т.д. И не только он. Время таких выпадов, думаю, прошло: «Надо хотя бы в самых общих чертах знать тех, о ком пишешь, господин редактор!» Прошло, ибо за ними стоит узкое, партийное, чёрно-белое представление о литературе. Согласно ему Вс.Кочетов и его «Октябрь», А.Никонов и его «Молодая гвардия», А.Сафронов и его «Огонёк», В.Кожевников и его «Знамя» и т.д. могут быть только «чёрными», а А.Твардовский и его «Новый мир» – только «белыми». И А.Гладилин не может ответить на вопрос о Ю.Казакове в том числе потому, что в значительной степени руководствуется такой логикой.
Юрий Казаков печатался в «Октябре», «Знамени», «Молодой гвардии», «Огоньке», «Москве», «Нашем современнике», «Крестьянке», «Комсомольской правде»… В «Новом мире» А.Твардовского он не опубликовал ничего. Один из лучших рассказчиков ХХ века не пришёлся к новомировскому «двору» с его зацикленностью на социальном, с его известным требованием «Против чего…». И в отзыве А.Твардовского на рассказы Ю.Казакова эти и другие изъяны социологического подхода, «реальной критики» наглядно проявились. Главный редактор «Нового мира» пишет как самый обычный советский критик-ортодокс из «Октября», «Знамени», «Нового мира» (см.: Твардовский А. Юрий Казаков. Рассказы. Собр. соч.: В 6 т. – Т.5. – М., 1980).
Однако и это естественно. Ошибки, неудачи – неизбежное явление в работе любого редактора. Не стоит придавать им глобальный смысл или обходить стороной, что делают сёстры Твардовские во многих случаях. Назову ещё один.
Их возмущает, что Огрызко говорит об интересе А.Твардовского к таким «мелочам», как место в президиуме, «дадут ли ему какую-нибудь побрякушку» и тому подобному. Но В.Огрызко прав, об этом свидетельствуют записи из «Рабочих тетрадей» Твардовского: «Думали-гадали, брать «стыдный паёк» (70 р.). К чести Маши, она при всей своей хозяйственности решительно склоняется к тому, чтобы не брать. Принимаю решение: брать. А не брать – тогда уже не брать и лечебное обслуживание (кстати, паёк называется лечебным), Барвиху и т.д. Тем более, что гордыня моя будет заложена. И лишнее против себя раздражение – ни к чему» (26.3.1970); «Автомобиль в июне обещан министром» (11.4.1970); «Воронков сказал, что «надо бы нам поговорить о 21 июня. Не устроить ли вечерок» (так и сказал) и т.п. Условились на понедельник. А о чём говорить и до чего можно договориться? Дадут ли Звезду – об этом не сможет сказать, а так – «вечерок» устраивать – нет подъёма духа» (23.5.1970); «Звезда – не просто вид на жительство для меня одного. Если звезда, то ещё не всё прахом после «Н.М.», есть какое-то торможение при спуске, какая-то совесть и необходимость считаться с чем-то»; «Что означает «вечерок» <…>, – собственно в каком помещении. Если ЦДЛ, то спасибо в шапку, если зал Чайковского, в котором Тихонов, Сурков, Исаковский подряд были причислены к лику, – другое дело. По одному этому можно будет судить о серьёзности намерений. <…> Если Звезда, то можно отложить на потом вопрос о поэме, решить его задним ходом, так сказать» (25.5.1970) и т.д., и т.п.
Да, в статье В.Огрызко о Твардовском имеются фактические и оценочные неточности. На некоторые из них справедливо указали В.А. и О.А. Твардовские. Но их заметки, как и другие публикации, выиграли бы значительно, если бы авторы освободились от партийного плена. В.Огрызко, в отличие от сестер Твардовских, – свободный человек, критик, редактор. Авторы же заметок до сих пор находятся в «окопе» «Нового мира» 60-х годов и с этих позиций оценивают всех и вся.
6 февраля 1970 года А.Твардовский приводит в тетрадях список новых членов редколлегии «Нового мира», который ещё нигде не публиковался. Как показали дальнейшие события, список был точен («разведка» «Нового мира» работала хорошо). Однако Сергей Наровчатов внёс коррективы в этот список. Он, единственный из предлагаемых «сверху» кандидатов, отказался войти в новую редколлегию журнала.
Этот поступок никак не комментируется ни самим Александром Трифоновичем, ни его дочерьми. В коротком послесловии к публикации «Рабочих тетрадей» А. Твардовского («Знамя», 2005, № 10) дважды с горечью говорится о поведении известных писателей, «своих», которые «дружно и поспешно» стали сотрудничать с новым «Новым миром». И в примечании к записям В.Твардовская находит объяснение, по сути, предательству А.Бека, А.Рыбакова, Б.Можаева. Данное объяснение начинается так: «У каждого были свои серьёзные мотивы для этого» («Знамя», 2005, № 9).
О поступке С.Наровчатова в комментариях и послесловии – ни звука. Это и понятно: партийная дисциплина есть сверхдисциплина. Если бы такой поступок совершил «свой» («шестидесятник», «либерал», «левый»), то о нём бы широко раструбили «свои» газеты, журналы, мемуаристы, авторы учебников… В таком поступке увидели бы проявление мужества, достоинства, порядочности. Но С.Наровчатов – не «свой». О его демарше лишь вскользь упомянул в мемуарах Р. Киреев («Знамя», 2006, № 10). История с Наровчатовым по-иному подтверждает версию А.Маркова о кастовости журнала Твардовского: «Приди ты окровавленный, упади на лестницу «Нового мира», – но ты чужой, не свой – тебя и не заметят» («Москва», 1992, № 5-6).
И всё же почти всегда находятся в любом «лагере» нарушители партийных границ, люди, способные подняться над «схваткой» и объективно оценить человека, событие. Таковым в тот период массового бегства с тонущего «Нового мира» оказался В.Лакшин. В своём дневнике он записал: «Рассказывают, что Наровчатов отказался работать в редколлегии без согласия Твардовского. Его утвердили прежде, чем поговорили с ним. Будто бы он отказался решительно, а выходя из кабинета Воронкова – плюнул и сказал: «Бляди». Хоть какое-то человеческое приобретение в эти дни. Рыжий <…> Рекемчук, конечно, на это не способен…» («Дружба народов», 2003, № 6).
Александр Солженицын был во многом прав, когда утверждал, что «Новый мир» умирал некрасиво, «на коленях» («Новый мир», 1991, № 7). И эта оценка применима в какой-то степени и к А.Твардовскому, который долгое время держался мужественнее и достойнее большинства соратников. Его дочь, полемизируя с приведённой оценкой А.Солженицына, в примечании к записи отца от 12 февраля 1970 года, в частности, утверждает: для Твардовского было невозможно «предать изгнанных из журнала соратников и объединиться с людьми, идейно и нравственно ему чуждыми» («Знамя», 2005, № 9). Однако, находясь в плену дочерних чувств и партийности, В. Твардовская не замечает, что предательство уже произошло пятью днями раньше.
За три дня до официального, окончательного решения судьбы «Нового мира» А. Твардовский с подачи А.Дементьева осознает, что В. Косолапов займёт его место. И Александр Трифонович делает вывод, не характерный для «новомировцев»: «Что ж, пожалуй, это наименее неприятный вариант» (7.2.1970). Последние мысли Твардовского подчинены только одному: как издать 5-ый том и поэму «По праву памяти». И здесь он готов идти на ранее немыслимые компромиссы, например, отказаться от А.Солженицына. Оправдывая себя, А.Твардовский цепляется за формальности: «Отказаться от Солженицына сейчас не так зазорно, поскольку формально он уже не есть коллега, на чём я всегда стоял».
Мысля в формате «коллега» – «неколлега», Твардовский упускает или делает только вид, что упускает, куда более важное, можно сказать, суть. «Отказаться», а если без эвфемизмов, – предать в любой ситуации «зазорно». Забота же Александра Трифоновича о степени «зазорности» вызывает горечь и сожаление…
Не первый год обуреваемый идеей опубликовать «По праву памяти», Твардовский теряет представление о реальности, живёт мифами. Он надеется, что если выражение «будто бы запрещена» пройдёт в письме в «Литгазету», «читатели з а с т а в я т (разрядка моя. – Ю.П.) опубликовать её» (7.2.1970). Какая наивность, какая вера в силу читателя и в то, что власть предержащие учитывают фактор читателя вообще. Письмо, появившееся 18 февраля 1970 года в «Литературной газете», естественно, желаемого эффекта не вызвало.
Ощущение значимости журнала и его мирового признания у Твардовского останется навсегда. Чего стоит следующая пафосная запись от 21 марта 1970 года: «И весь мир (!!! – Ю.П.) понял, что «Н.М.» тянул до последнего часа свой непомерной тяжести воз». С этой убеждённостью, с этим мифом о мировом признании журнала контрастирует эпизод, зафиксированный В. Лакшиным в дневнике 22 ноября 1970 года, где приводится разговор в электричке, переданный ему В. Двое попутчиков В., «на вид люди интеллигентные», совершенно не разбирались в современной литературе, путали Твардовского с Евтушенко и т.п. И этот частный, безобидный, нормальный эпизод даёт главному идеологу «Нового мира» Лакшину основание для глобального вывода: «Вот она Расея, верящая, что «Литва с неба упала», – и ради неё Твардовский растрачивал кровь и нервы, жёг жизнь свою. Тоска» («Дружба народов», 2004, № 9).
Это всё равно, что поносить Россию за то, что, по свидетельству Твардовского, В.Жданов пересадку черёмухи назвал выкорчёвкой и не разбирался в породе деревьев. Не обязаны все интеллигентные люди иметь представление о перипетиях литературной борьбы, знать Твардовского, Евтушенко, Дудинцева. Но обязаны знать те, кто об этом пишет, кто занимается литературой профессионально. И полемика В.А. и О.А. Твардовских с В.Огрызко хороша тем, что позволяет уточнить позиции, выявить слабости обеих сторон.
«РУССКАЯ ТЕМА» В. ПЬЕЦУХА:
СБОРНИК МЕРЗКИХ АНЕКДОТОВ
Во второй половине 80-х годов ХХ века началась очередная – теперь либеральная – кампания по дискредитации классиков русской литературы. Кампания, которая в ХХI веке набрала ещё большую силу. Книга В. Пьецуха «Русская тема», вышедшая 10-тысячным тиражом, огромным, по нынешнему времени, – типичный образчик продукции такого рода.
В аннотации к книге говорится, что в ней собраны «очень личностные и зачастую эпатажные эссе». Акцент на эти особенности «Русской темы» не объясняет ничего: жанр, форма выражения мыслей Пьецуха не раскрывает сути главной проблемы, с которой сталкивается читатель. А она, думается, заключается в том, насколько авторская версия литературной биографии героев книги соответствует реальным фактам жизни и творчества русских классиков. И с этим – добросовестным, объективным, профессиональным отношением к фактам – у Вячеслава Пьецуха большие проблемы, наиболее явные там, где он говорит о нелюбимых им писателях.
Эссе «О гении и злодействе» буквально фонтанирует неприязнью к Ф.М. Достоевскому, что для единомышленников Пьецуха – давняя традиция. Особенность позиции автора данного эссе проявляется иначе: он приписывает отношение ненавистников великого писателя всем его современникам. «О гении и злодействе» начинается утверждением, которое станет ключевым, лейтмотивным: «Достоевского не любили.
Его не любили женщины, каторжники, западники, студенты, III отделение, демократы, аристократы, славянофилы, наборщики, домовладельцы, издатели и писатели».
В этом суждении Пьецуха вызывает возражение и само деление на группы, границы между которыми условны, подвижны либо вообще отсутствуют (как в случае с западниками и демократами), и единодушие внутри каждой группы, и то, как определяется всеобщее отношение к Достоевскому. Говорить о всех группах «нелюбителей» писателя нет места и смысла, приведу несколько примеров, свидетельствующих об ином – о любви к Достоевскому.
Лев Толстой, как известно, не жаловал многих своих предшественников и современников. К Фёдору же Михайловичу он испытывал любовь, в чём признавался в письме к Николаю Страхову. Подтверждением искренней приязни стала и реакция Льва Николаевича на смерть Достоевского: «…И вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек»; «Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал и теперь плачу».
Каторжане не любили Достоевского до тех пор, пока он не видел в них людей, когда же писатель стал смотреть на собратьев по несчастью «марейскими» глазами, научился находить человека в человеке, неприязнь к нему исчезла.
Об отношении читателей к Достоевскому говорят и тиражи тех журналов, которые он редактировал и где был основным автором. В первый год издания «Времени» подписчиков было 2300; а уже в следующем году их стало 4302 человека. Ситуация повторилась через десять лет в «Гражданине». В 1871 году тираж умирающего журнала с «плохой» репутацией с приходом Достоевского сразу увеличился в два раза.
О любви к писателю людей разного происхождения, положения, мировоззрения свидетельствует их реакция на его смерть. Достоевского провожали в последний путь великие князья, кабинет министров во главе с Лорис-Меликовым, Владимир Соловьёв, Константин Победоносцев, Николай Страхов и многие другие известные и неизвестные люди России. Более 10 тысяч человек заполнили Кузнечный переулок и Владимирскую площадь, одних венков было шестьдесят семь, пятнадцать певчих хоров… По свидетельству Н. Страхова, «похороны Достоевского представляли явление, которое всех поразило. Такого огромного стечения народа, таких многочисленных и усердных заявлений уважения и сожаления не могли ожидать самые горячие поклонники покойного писателя. Можно смело сказать, что до того времени никогда ещё не бывало на Руси таких похорон».
И в других главах «Русской темы», в первую очередь таких, как «Товарищ Пушкин», «Нос», «Тяжёлые люди, или Проведение и поэт», «Одна, но пламенная страсть», «Последний гений», Пьецух стремится принизить, опошлить, осмеять всё то высокое в жизни и литературе, что собственно и делает человека личностью духовной, а литературу – национальной, русской. Главная цель автора книги – представить жизнь-трагедию как жизнь-анекдот, христоцентричную отечественную словесность как порождение «тяжёлых людей», «злодеев», по-разному ущербных, отпавших от Бога писателей. Например, в эссе о Сергее Есенине «Одна, но пламенная страсть» утверждается, что главной страстью поэта была не его любовь к России, а страсть к самоубийству, самоуничтожению, якобы присущая русским.
В отличие от многих и многих, «правых» и «левых», Вячеслав Пьецух версию об убийстве Сергея Есенина обходит стороной, даже не упоминая о ней. Обходит по понятным причинам. С Э. Хлысталовым, Ф. Мороховым, С. Куняевым, Е. Черносвитовым и другими исследователями, убедительно доказывающими факт убийства поэта, Пьецух спорить не решается. Версия же о самоубийстве органично вписывается в миф о страсти к самоуничтожению.
Произведения Есенина Пьецухом не анализируются. Не анализируются, уверен, потому, что сие занятие явно не по силам Вячеславу Алексеевичу. К тому же, видимо, он понимает, что к текстам Есенина ему лучше не прикасаться… Они сами по себе – опровержение сверхнесправедливых, убогих, мертворожденных оценок Пьецуха. Цитировать автора «Русской темы» мерзко, но приходится: «…Он (Есенин. –Ю.П.) постоянно сбивался с истинного пути. Отсюда все эти пьяные клёны и тополя, буйные головушки, бесконечные синтаксические ошибки, невозможные конструкции, вроде «И мечтаю только лишь о том», сусальности и прочие «спинжаки»; «…Он наиболее живо отразил нашу национальную наклонность к самоуничтожению, улестил русака разнузданностью и надрывом своей поэтики».
Когда же Пьецух «развенчивает» Есенина на материале фактов его биографии, то наглядно демонстрирует свои «знания», свою редкую «учёность». Особенно меня умиляет следующее утверждение: «Частенько ночевал по милицейским пикетам, но без последствий, поскольку Каменев приказал уголовных дел на Есенина ни под каким видом не заводить».
Про пикет – это, конечно, сильно сказано, как иностранцем… Спишем сей казус на особую возбуждённость Пьецуха, вызванную «спинджаками» и «бесконечными синтаксическими ошибками». Зададим риторический вопрос по биографии Есенина: суд над поэтом и многочисленные уголовные дела, заведённые на него, – это не последствия? Знает об этих фактах Пьецух или нет, сказать затрудняюсь, хотя знать обязан. По свидетельству Сергея Куняева, на сегодняшний день удалось обнаружить 8 уголовных дел (три оригинала и пять копий), заведённых на Сергея Есенина в период с 1920 по 1925 годы. Эдуард Хлысталов выдвигает иную версию в своей книге с говорящим названием «13 уголовных дел Сергея Есенина» (М., 2006).
И ещё… Во-первых, Есенин был женат трижды, а не пять раз, как утверждает Пьецух. Во-вторых, в предложении «он как-то пробился на приём к императрице Александре Фёдоровне» – туман, загадочность, неточность неуместны, ибо уже, как минимум, сорок лет назад этот эпизод из жизни Есенина был прояснён В. Вдовиным и П. Юшиным. И наконец, если последнее стихотворение поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…», написанное кровью, есть, по Пьецуху, проявление «дурного вкуса», то впору ставить вопрос о душевном здоровье, нравственной вменяемости эстета-оценщика…
В начале каждой главы Пьецух транслирует идею, которая далее развивается, обыгрывается на все лады. Чаще всего эта идея вынесена в заглавие, как, например, в эссе «Колобок» о Михаиле Пришвине. Сказочный персонаж – это, по Пьецуху, образ, выражающий сущность писателя, который «всех улестил, всех обманул, избежал кары за абстрактный гуманизм, оставил по себе (так у Пьецуха. – Ю.П.) чудесную прозу, которая вроде бы никак не могла появиться в царстве большевиков».
Показательно, что данное утверждение подаётся как аксиома: отсутствует не только анализ произведений Пришвина советского периода, но даже их упоминание; не цитируется, не комментируется и «главная книга» писателя – его уникальные дневники… «Повезло» только сборнику «За волшебным колобком», на материале которого Пьецух стряпает свой анекдот о Пришвине. Однако и в данном случае название книги утаивается от читателя. Утаивается потому, что вслед за названием автоматически должен всплыть год публикации – 1908, и тогда возникнут неудобные вопросы, ответы на которые в «Русской теме» отсутствуют.
И вообще – чем в очередной раз повторять мерзости в адрес России и русских, доставляющие вам, Вячеслав Алексеевич, явное наслаждение, потрудились бы лучше подтвердить свою «колобковую» версию конкретными фактами жизни и творчества Михаила Пришвина. И, пожалуйста, не забудьте о «Журавлиной родине», «Осударевой дороге», «Корабельной чаще», дневнике… Вы, конечно, можете делать вид, что не существует этих просоветских и однозначно советских книг, не существует многочисленных записей Пришвина разных лет подобной направленности. Вот только некоторые высказывания писателя, «съедающие» вашего «колобка», Вячеслав Алексеевич: «Большевики оказались правыми. Власть надо было брать, иначе всё вернулось бы к старому»; «В новой вещи своей я хочу дать путь к коммунизму, не тот, каким дают его доктринёры, а каким я иду к нему, моя работа «коммунистическая по содержанию и моя собственная по форме», и такая моя, чтобы умный человек справа не подозревал меня в подхалимстве»; «Я – коммунист, и как все мы: солдат красной армии, выступающий на бой за мир»; «Слова Белинского сами по себе ещё ничего не значат, и нужен к этому плюс: коммунизм. Значит, Белинский предчувствовал слово, но не знал его, а Ленин это слово сказал для всего мира: это слово – коммунизм».
Я, конечно, не свожу всё разнонаправленное, противоречивое мировоззрение и творчество Михаила Пришвина к идеологически окрашенным произведениям и высказываниям, а лишь настаиваю на том, что игнорировать их глупо, бесчестно, непрофессионально…
В тех же случаях, когда Пьецух снисходит до передачи реалий биографии Пришвина и других героев своей книги, то оперирует преимущественно общеизвестными – на уровне школы – фактами, сдабривая их приправами собственного изготовления. Например, в главе о Пришвине сообщается: «Из 3-го класса елецкой гимназии его исключили как грубияна по доносу учителя географии Василия Васильевича Розанова, будущего мыслителя, известного на всю Русь, который, в частности, очень гордился тем, что женат на любовнице Достоевского».
Следует уточнить: Пришвина исключили не из 3-го, а из 4-го класса. А то, что Пьецух мягко называет грубиянством, было угрозой Розанову лишить его жизни, о чём Василий Васильевич и сообщил директору гимназии. Донос же – это другое, господин писатель. К тому же, зачем сообщать об Аполлинарии Сусловой в елецкий период жизни Розанова, если он расстался с ней ещё в Брянске. Более того, узнав, что Суслова хочет вернуться, Розанов, по сути, бежал от неё в Елец.
Одна из самых показательных глав книги «Русская тема» – «Товарищ Пушкин». Панибратское, похлопывающее по плечу отношение к русской классике проявляется в данном случае и в названии, и в характерных ёрнических интонациях, и в специфической лексике, и в авторском видении судьбы Пушкина. Судите сами: «…Почему именно он велик, – нипочём не растолкуешь, ум расступается, как говорили в старину, знаешь только про себя, что Пушкин велик, и ша.
А почему действительно он велик? Ну, сочинил человек триста четырнадцать стихотворений <…>.
Ну, сказки складывал на манер народных, только русского человека сказкой не удивишь. Ну, написал остросюжетную повесть «Пиковая дама» и приключенческий роман «Капитанская дочка», но в чём их всемирно-историческое значение – не понять».
Первая реакция, которая возникает после прочтения таких «открытий» – это желание оспорить конкретные оценки, не говоря уже о «мелочах»: жанре «Капитанской дочки», высказываниях типа «и рифмой пользовался удручающей, вроде «ободрял – размышлял» и т.д. Но невольно одёргиваешь себя: быть может, это игра (любят наши «левые» всякие игры, шутки, балаган), и приведённые строки – голос «тёмного» народа… Тогда почему в других суждениях о Пушкине и литературе вообще, где голос автора звучит серьёзно, без примеси «придурковатости», разницы между условным «убогим» собеседником и «просвещённым» автором не чувствуется? Сие, думаю, происходит потому, что и в маске, и без маски Вячеслав Пьецух демонстрирует исключительно поверхностно-примитивный взгляд на личность и творчество Пушкина. Все его размышления о поэзии и «допоэзии», художественной прозе, «нерве нашего способа бытия», русской истории и человеке «гроша ломаного не стоят», как выражался один литературный персонаж. Разбирать, комментировать суждения В. Пьецуха – это значит принять правила игры «дурака», претендующего на роль мыслителя, и всерьёз обсуждать его «шедевры», от которых можно задохнуться без противогаза, да к тому же возникает вполне определённое желание «экстремистского» толка…
Видимо, издателям сего труда не жалко ни читателей, ни Пушкина, ни бумаги, и такой уровень разговора о судьбе, творчестве русского гения их устраивает. Приведу самые «безобидные» суждения Пьецуха: «…Пал <…> в результате жестокой склоки, в которой были замешаны женщины, гомосексуалисты и дураки»; «Да только по существу все его повести и рассказы суть раскрашенные картинки, дающие плоскостное изображение, и относятся к жанру изящного анекдота»; «Взять, к примеру, «Сказку о рыбаке и рыбке» – ведь это же исчерпывающая и едкая копия нашей жизни…».
Непонятно, какую ценность представляют фантазии Пьецуха на тему, что было бы, если бы Пушкин жил в советское время, что сказали бы о нём с трибуны съезда и что поэт подумал бы в ответ… И подобных несуразностей в книге предостаточно, как, например, воображаемая беседа Фёдора Достоевского с Вячеславом Пьецухом на званом вечере у Корвин-Круковских («О гении и злодействе»). Эти выверты – один из вариантов проявления творческой неполноценности Пьецуха.
В целом же очевидно, что стоит за такими «выпуклениями», фантазиями, произволом, что движет автором «Русской темы». Ненависть к России и русским. Невольно вспоминается «Лицо ненависти», название книги справедливо забытого литератора Виталия Коротича. Именно такое лицо у «Русской темы» В. Пьецуха.
Символично, что эпиграфом её является следующая неточная цитата из Пушкина: «Догадал меня чёрт родиться в России с душою и талантом». Она явно проецируется Пьецухом на самого себя, воспринимается как автопортрет. Однако пушкинское высказывание и в эпиграфе, и в тексте книги приведено в усечённом виде и без указывающего на это многоточия. К тому же в главе «Товарищ Пушкин» цитате предшествует такая авторская подводка: «…И грустно смотрит на пьяных михайловских парней, которые поют и играют песни. Думает…».
Данная сцена сочинена Пьецухом для того, чтобы в очередной раз (после цитаты, так сказать, с опорой на авторитет Пушкина) врезать по ненавистным русским: «И то верно, добавим от себя, отчасти досадно обретаться среди народа, который даже веселиться не умеет без того, чтобы до краёв не залить глаза».
Поясню: весь этот сюжет к Пушкину не имеет никакого отношения. Цитата взята из письма поэта к жене от 18 мая 1836 года, где говорится о предстоящих родах Наталии Николаевны, финансовых вопросах, петербургских и московских новостях, о проблемах Пушкина-журналиста. Именно порядки, царящие в журналистике, вызывают опасения и возмущение Пушкина, почему и появляются следующие слова: «Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона: чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»
Шулерские приёмы Пьецуха в комментариях не нуждаются, но есть смысл напомнить другое. Пушкинские слова, полюбившиеся автору «Русской темы» и его единомышленникам, сказаны в сердцах. Они не являются выражением мировоззрения писателя, не прорастают в его разножанровом творчестве. Позиция Пушкина по данному вопросу выражается в письме к П. Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».
Бессмысленно, конечно, искать подобное отношение к России в книге Пьецуха. И потому, что его испепеляет ненависть, и потому, что наличие у него души, таланта вызывает большие сомнения. Литература для автора «Русской темы» – лишь материал для выражения своего восприятия России и русских. Не случайно и показательно, что собственно «литературные биографии» в книге уступают по объёму размышлениям Пьецуха о жизни.
Казалось бы, у него, историка по образованию, «нелитературная» часть каждого эссе должна быть содержательнее, профессиональнее, наконец, умнее «литературной» части. Однако Пьецух-историк равен Пьецуху-литератору…
Представление о «Русской теме» будет неполным, если не сказать, что далеко не все писатели вызывают у автора неприязнь. Единомышленниками, союзниками Пьецуха по его воле – обоснованно, а чаще всего необоснованно – являются В. Белинский («Вечный Виссарион»), А. Герцен («Былое и думы»), Н. Лесков («Наваждение»), А. Чехов («Уважаемый Антон Павлович!»), И. Бабель («Всем правдам правда»), М. Зощенко («Курская аномалия»). Уровень суждений о личностях и творчестве названных авторов ничем не отличается от уровня литературных биографий писателей, о которых уже шла речь. Например, с Виссарионом Белинским Пьецух солидарен практически во всём. В том числе его явно греет следующая мысль критика: «…Творчество есть удел немногих избранных».
Нет сомнений, что к избранным Пьецух относит и себя. Показательно, как в главе «Вечный Виссарион» Пьецух в присущей ему манере ветхозаветного пророка вещает: «Если бы мы читали Белинского, у нас вряд ли затеяли спор о том, хорошо делают те писатели, которые строят свои тексты на основе синтаксиса районного значения, или нехорошо? <…> Потому что захолустный вокабуляр созидает не народность, а простонародность, и всякими «кабыть» и «мабуть» читателя за нос не проведёшь, потому что литература – это не этнография, а литература».
Во-первых, «кабыть» и «мабуть» – это не синтаксис, а лексика, что должно быть известно самому посредственному ученику. Районного же синтаксиса нет и быть не может по определению.
Во-вторых, простонародность, по Белинскому, создаёт не «захолустный вокабуляр», а изображение жизни «черни», социальных низов, о чём критик говорит в известной статье «Сочинения Александра Пушкина», и не только в ней. Пьецуху вместо того, чтобы фантазировать на пустом месте, не мешало бы перечитать Белинского.
В-третьих, определение автора «Русской темы» «литература – это <…> литература» квалифицируется вполне однозначно, и те, кому адресована книга (учителя, преподаватели, студенты и т.д.), уверен, по достоинству оценят сей «шедевр».
Очевидно и другое: у писателя Пьецуха серьёзные проблемы с русским языком, о чём свидетельствуют следующие цитаты из «Русской темы»: «очень невысокого роста», «прямо дворянских поступков Есенин не совершал», «налаживая спасательные дорожки», «огромное большинство стихотворений», «страна-то его породила отъявленная», «снесёмся со случайно подвернувшимся историческим примером» и т.д.
Ещё одна отличительная особенность книги Пьецуха – многочисленные тёмные места, когда писатель выражается столь туманно или «неординарно», что приходится гадать и о смысле, и о том, чем «затемнённость» вызвана: проблемами с русским языком или с логикой мышления. Вот, скажем, об отце Белинского в главе «Вечный Виссарион» сказано, что он, «хотя и попивал, но не ходил в церковь и читал Вольтера». То есть синтаксическая конструкция предложения и его смысл позволяют говорить о следующем огороднобузинокиевскодядьковском открытии писателя: выпивающий человек ходит в церковь и не читает Вольтера.
«Русская тема» Пьецуха отличается от многих других плохих книг не просто редчайшим непрофессионализмом и наплевательским отношением к читателю, но и тем, что в своём мовизме-плохизме автор близок к совершенству или периодически его достигает. Например, в главе «Колобок» Пьецух утверждает: «…Мы тысячелетия живём бок о бок с норвежцами на задворках Европы, прямо в одних и тех же геополитических условиях».
Мягко выражаясь, гипергипербола о т
ысячелетиях кажется верхом точности на фоне «одних и тех же геополитических условий» двух стран…
В. Пьецух очень часто и с явным удовольствием пишет в своей книге о русских дураках, но если впредь он будет мыслить на уровне «Русской темы», то равных ему среди дураков в России не будет…
Александр Разумихин:
ЧАС СЕРОСТИ
В 2008 году в «Литературной России», в номерах 42-51, было опубликовано большое по объёму сочинение А. Разумихина «Трое из сумы». Это редкая за последние 20 лет попытка дать в одном «флаконе» портреты Ю. Селезнёва, А. Ланщикова, М. Лобанова, В. Бондаренко, А. Казинцева, С. Куняева, Н. Машовца, С. Боровикова, И. Шайтанова, А. Неверова, В. Калугина, Л. Барановой-Гонченко, В. Коробова, В. Куницына, А. Михайлова и других критиков. Всех их Разумихин знал лично, отсюда столь большой, на мой взгляд, чрезмерно большой мемуарный крен в подаче материала. Более того, «личный фактор» негативно повлиял на достоверность изображаемого, на адекватность многих и многих оценок. В итоге получился чёткий, узнаваемый автопортрет Разумихина и смазанные, в разной степени отличные от оригинала портреты критиков. Это наиболее наглядно проявилось там, где речь идёт о Михаиле Лобанове, Владимире Бондаренко, Александре Казинцеве.
Важную роль у Разумихина играют эпизоды, в которых действующие лица – сам Александр Михайлович и один из критиков, то есть эпизоды, когда не было свидетелей. Поэтому трудно, а иногда невозможно понять: рассказанное Разумихиным – это правда или вымысел. Сам же повествователь стремится создать иллюзию достоверности, сообщая многочисленные подробности происходящего.
Например, разговор о Лобанове предваряет эпизод встречи Разумихина с критиком около Литинститута. По версии автора сочинения, Михаил Петрович приехал на собственной машине, напоминавшей авто Труса, Балбеса и Бывалого в фильме «Самогонщики». Лобанов, которому Александр Михайлович хотел помочь опубликоваться в журнале «Литература в школе» в период очередных гонений на критика, повёл себя странным образом. Он, по сути, не захотел разговаривать с Разумихиным, сославшись на отсутствие времени из-за проблем с мотором машины. Но читателям следует знать, что собственной машины у Михаила Петровича никогда не было…
Тон, заданный этим эпизодом, доминирует в оценке Лобанова, человека и критика, на протяжении всего повествования. Например, говорится о богатой фантазии Лобанова и в качестве иллюстрации приводится его книга «Островский» (М., 1979), где Михаил Петрович якобы «доказывает народность положительной Кабановой, которая по-своему любит Катерину». Несчастную же героиню Лобанов «не пожалел», «потому как Катерина посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его «Надеждой исканий».
Разумихинское толкование очень напоминает то шельмование, те бездоказательные обвинения, которым М. Лобанов подвергся в конце 70-х – начале 80-х годов со стороны партийных ортодоксов и либеральных овчарок. Понятно, почему не приводятся цитаты из книги «Островский», ибо их, подтверждающих правоту Разумихина, нет.
У Лобанова же об отношении Кабановой к Катерине говорится следующее: «Она «уму-разуму учит» сноху не потому, что ей дороже сын. Можно не сомневаться, что в случае замужества Варвары она будет брать сторону не дочери, а зятя». В книге «Островский» вообще отсутствует акцент «любит – не любит», в ней лишь справедливо утверждается, что нельзя упрощать характер Кабановой. Сие не означает «народность положительной Кабановой», на чём настаивает Разумихин. У Лобанова в этой связи сказано принципиально иное: «Нравственно нетерпимая Кабаниха – при всех её благих помыслах – ни в коей мере не может быть поставлена в один ряд с такими просветлёнными носителями народной нравственности, как Русаков».
При характеристике же Катерины критик делает постоянное ударение на её трагедии, смысл которой видится ему в «нравственной катастрофе» героини, в нарушении «извечных в глазах Катерины моральных установлений», в «невозможности найти себя», во «внутренней бесперспективности». У Лобанова нет даже намёков на то, что ему не жаль героиню, тем более потому, что она «посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его «Надеждой исканий» (так называется книга критика, опубликованная на год раньше «Островского»). Этот разумихинский бред – с точки зрения фактов, логики, русского языка – нет смысла комментировать.
Другие суждения автора сочинения «Трое из сумы» о Михаиле Лобанове качественно ничем не отличаются от приведённых, можно лишь констатировать разную степень произвола, человеческой и профессиональной непорядочности. Вообще же Разумихин не утруждает себя ссылками на первоисточники, или хотя бы называнием тех работ, откуда он берёт «строительный материал» для своих фантазий, подобных следующей: «И Ноздрёв для него (Лобанова. – Ю.П.) был вполне симпатичным героем, образцом национального характера, потому что сказал Чичикову, что тот подлец!»
Я не знаю, о какой статье или книге критика идёт речь, но понимаю: сие – очередная грубая фальшивка, что проявляется уже на уровне подмены понятий. Между «симпатичным героем» и «образцом национального характера» – дистанция огромного размера, и не видеть это может лишь тот, у кого полное затмение ума и совести.
Показательно и другое: Разумихин, характеризуя себя, не замечает, что сей стриптиз – убийственное саморазоблачение. Так, Александр Михайлович иронично отзывается о Дмитрии Устюжанине, в то время главном редакторе журнала «Литература в школе», который «не шибко ориентировался в литературной ситуации». Сам Разумихин, следует думать, разбирался в данном вопросе гораздо лучше своего шефа. Однако в том же абзаце и далее Александр Михайлович сообщает, что не был знаком «с тематическими пристрастиями Лобанова» и знал, со слов Юрия Лощица, о нём как о специалисте «в вопросах происхождения русских фамилий».
Уточню: на дворе стояла весна 1980 года, и Разумихину, 1946 года рождения, выпускнику филфака Саратовского университета, давно практикующему критику и редактору, о Лобанове было известно только это. В каком безвоздушном литературном пространстве находился Разумихин примерно 15 лет, как ухитрился сохранить такое абсолютное незнание? Ведь речь идёт об одном из идеологов «русской партии», который со второй половины 60-х годов, со времени публикаций известных статей в «Молодой гвардии», постоянно находился в эпицентре событий. И его книга «Островский» вызвала целую бурю…
Литературный инопланетянин Александр Разумихин может рассказывать какие угодно истории – реальные или вымышленные – из жизни Михаила Лобанова, но главным опровержением этих «историй» являются работы критика. И без лучших из них невозможно представить русскую мысль второй половины ХХ века. Разумихин эту уже аксиому пытается по-разному игнорировать, отрицать. Он всё переврал во взглядах Лобанова, умолчал о самой известной его статье «Освобождение» и вынес критику такой итоговый приговор: «А я, поверьте, так и не разобрался по сию пору, хоть и дожил до седин, что хуже: «неправильный Борев», с его всемогущим «критическим инструментарием», или «правильный» Лобанов, с его «иезуитским характером»? В чьих словах опасной демагогии больше? И может ли русский народ на самом деле победить, постичь истину хоть с одним, хоть с другим «учителем», пусть даже в сфере литературы и литературной критики?»
Трудно сдержать себя, комментируя сей «шедевр». Не буду гадать, чего в нём больше – хитрости, глупости, подлости, незнания…. Скажу об очевидном: Юрий Борев никогда не был и быть не мог учителем русского народа; альтернатива Борев – Лобанов может возникнуть в голове либо провокатора, либо, мягко выражаясь, невежды. Уверен, только с такими учителями, как Михаил Петрович Лобанов, русский народ может победить.
По свидетельству Разумихина, он в конце 80-х годов задумал книгу о литературе уходящего десятилетия, но после распада СССР отказался от этого замысла и уже написанных глав, уничтожив их. Свои действия Александр Михайлович объясняет следующим образом: в новых условиях издать такую книгу было делом нереальным, да и «читать о литературе ушедшей в небытие страны, – думал он, – никто не станет». И нигде далее в тексте не говорится, что сие решение и видение вопроса было ошибочным, наоборот, приводятся различные подтверждения справедливости авторской позиции.
Видимо, правильно сделал Разумихин, выбросив в мусоропровод главы книги, которую он планировал как «а н а л и т и ч е с к и й (разрядка моя. – Ю.П.) обзор прозы», ибо с логикой, с адекватным представлением о мире и литературе у него явные проблемы. Книги о словесности уже не существующих стран – от Римской империи до СССР – выходили, выходят и будут выходить. Тот же Владимир Бондаренко, один из самых нелюбимых критиков Разумихина, в 90-е годы публикует множество газетно-журнальных статей подобной тематики, которые впоследствии вошли в книги «Крах интеллигенции» (М., 1995), «Дети 1937-го года» (М., 2001). То есть, такая критическая продукция оказалась востребована и издателями, и, несомненно, читателями. И вообще, суть не в том, о чём книга, а в том, кто её автор.
Через сочинение Разумихина лейтмотивом проходит мысль о ненужности критики и критиков в последние два десятилетия. Эта мысль, в частности, иллюстрируется судьбами Леонида Асанова, Владимира Коробова, Виктора Калугина. Например, автор «Трое из сумы» сочувственно перечисляет занятия Асанова после его ухода из критики и вспоминает встречу с ним на книжной выставке в 2005 году: «Я слушал рассуждения Лёни (о повести В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана». – Ю.П.), и мне было грустно, горько оттого, что нет у Асанова-критика возможности выплеснуть эти свои мысли на страницы журнала, книги».
Итак, в несостоявшейся судьбе Асанова виноваты обстоятельства, время… Такой знакомый диагноз, такая наезженная колея мысли. За её пределами остаётся более вероятная версия: расставание Асанова (и не только его) с критикой – это закономерный шаг, вызванный либо осознанием того, что он – не критик, либо исчерпанностью его таланта, наступившей творческой импотенцией.
В очередной раз не могу не отметить инопланетянское представление Разумихина о литературном процессе, теперь уже современном. Вынужден напомнить, что о повести Валентина Распутина первым написал Владимир Бондаренко («День литературы», 2003, № 10), затем последовали публикации Дмитрия Быкова («Огонёк», 2003, № 44), Алексея Шорохова («День литературы», 2004, № 1), Александра Ананичева («Литературная Россия», 2004, № 4), Романа Сенчина («Литературная Россия», 2004, № 8), Капитолины Кокшенёвой («Москва», 2004, № 2), Валентина Курбатова («Литературная учёба», 2004, № 3), Виктора Чалмаева («Литература в школе», 2004, № 6), Ирины Андреевой («Уроки литературы», 2004, № 9), Николая Переяслова («Наш современник», 2005, № 1) и многих других. К тому же, вскоре после выхода повести была проведена конференция по этому произведению, на которой выступили 15 критиков и писателей («Российский писатель», 2004, № 2). Таким образом, версия Разумихина – у Асанова не было возможности «выплеснуть свои мысли» – не срабатывает.
Автор «Трое из сумы» признаётся, что не читает «День литературы». Для оценщика современной критики сие, по меньшей мере, непрофессионально. Правда, создаётся впечатление, что Разумихин вообще не читает литературно-художественные издания. Его миф о невостребованности сегодня «серьёзных» критиков разрушается, в том числе, густыми «всходами» новых «зоилов», которые заявили о себе в последнее десятилетие на страницах прежде всего «Дня литературы» и «Литературной России». Назову некоторых из них: Алексей Татаринов, Алиса Ганиева, Алексей Шорохов, Роман Сенчин, Андрей Рудалёв, Ольга Рычкова, Василина Орлова, Ирина Гречаник, Кирилл Анкудинов, Николай Крижановский, Дмитрий Колесников, Сергей Буров, Дмитрий Ковальчук, Наталья Федченко.
Ещё одна особенность Разумихина – это отсутствие у него единых критериев в оценке критиков, схожие поступки которых трактуются им по-разному. Так, Владимир Коробов характеризуется сочувственно-осуждающе как жертва обстоятельств: «Именно в пору своего пребывания в «Нашем современнике» Володя, человек от природы сильный и крупный, а потому (??? – Ю.П.) очень добрый, стал очень мягкий и податливый. Он стал таким, каким хотели, чтобы он стал. Он научился обслуживать. Есть такой жанр не только в критике. Он написал оду собственному руководителю – С. Викулову. Он писал о большом начальнике – Ю. Бондареве».
Однако подобный факт из биографии Татьяны Ивановой («ода» С. Викулову) интерпретируется Разумихиным куда мягче, и главное – под его пером Иванова, человек-флюгер и бездарная критикесса, неузнаваемо преображается: «Серьёзная и правильная, ничуть не ангажированная и не идеологизированная Татьяна Иванова, разве что излишне восторженная, когда доводилось писать комплементарные статьи о поэте Сергее Викулове». Как правило, Разумихин «прописывает» судьбы своих героев, сообщая о том, что было «дальше», «после»… Для «правильной» Ивановой он делает исключение, ибо пришлось бы рассказывать о её оголтело-безумных, русофобских статьях в «Огоньке», «Книжном обозрении», и не только об этом…
Интересно и то, каким самооправданием Разумихин подпирает свою оценку Владимира Коробова: «Наверное, сегодня я имею право на подобные слова в адрес Володи, потому что ещё тогда в одном из разговоров сказал ему напрямую: «Володя, мне кажется, что это неэтично – писать о собственном главном редакторе».
Я помню статьи, книги М. Лобанова, В. Кожинова, Ю. Селезнёва, А. Ланщикова, В. Бондаренко, А. Казинцева, В. Коробова, В. Васильева, С. Боровикова, Н. Машовца и других критиков, портретируемых или называемых в сочинении «Трое из сумы». Работ А. Разумихина не помню, ибо не случилось прочитать, но помню, что Александр Михайлович – редактор мерзопакостнейшей книжонки В. Пьецуха «Русская тема», отношение к которой я выразил ранее («Наш современник», 2009, № 2). Уже сам факт этого позорного редакторства, не сравнимого с «одами» Викулову или Бондареву, не даёт Разумихину права предъявлять счёт как В. Коробову, так и М. Лобанову, А. Казинцеву, В. Бондаренко. Тем более что при характеристике двух последних критиков многое остаётся за «кадром» либо получает гиперпроизвольную трактовку.
Вот в каком контексте возникает имя Александра Казинцева в первой главе «Юрий Селезнёв: «Вредный цех». По версии Разумихина, приход Селезнёва в «Наш современник» был встречен настороженно сотрудниками журнала, ибо «вносил осложнения в привычную редакторскую (нужно – редакционную. – Ю.П.) жизнь. Начальником становится молодой амбициозный писатель, получивший широкую известность своей книгой «Достоевский». И о реакции одного из работников сказано следующее: «Совсем молодой Саша Казинцев – как я помню, очень боящийся, что у него с Селезнёвым ничего не получится, а вот с Викуловым очень даже».
Но, во-первых, в момент прихода Юрия Ивановича в журнал книга «Достоевский» существовала только в планах издательства «Молодая гвардия». Она была подписана к печати лишь четвёртого декабря 1981 года, то есть за три дня до Секретариата, после которого Селезнёва «ушли» из «Нашего современника».
Во-вторых, Александр Казинцев не мог «очень бояться» Юрия Ивановича уже потому, что в тот момент в журнале не работал, а пришёл в «Наш современник» по приглашению именно Селезнёва.
В-третьих, личная неприязнь мемуариста к Казинцеву – это его право, но чувство Разумихина не должно подчинять себе, искажать реалии жизни и творчества конкретных людей. А одна из них такова: Александр Казинцев в своих публикациях разных лет неоднократно и последовательно, проникновенно и предельно точно, как никто из сотрудников «Нашего современника», писал о Селезнёве.
Не менее уязвимо и всё то, что звучит в адрес Казинцева далее. Так, в качестве одной из причин его ухода в публицистику называется следующая: «Литературный критик в журнале «Наш современник» уже был, по стечению обстоятельств Сергей Куняев – сын главного редактора. Вступить с ним в конкурирующие отношения – может добром не кончиться. Саша всё же по натуре человек осторожный…». В этой трактовке событий всё вызывает возражение.
Во-первых, сам подход – номенклатурно-нелепый. Как будто «Наш современник» – ЦК КПСС, а критик – то ли член Политбюро, то ли Генеральный Секретарь.
Во-вторых, Станислав Куняев, могущий убрать из журнала «конкурента» сына, – это, батенька, такая ахинея…
В-третьих, непонятно, почему Сергей Куняев «уже был». Он как сотрудник пришёл в «Наш современник» на 11 лет позже Казинцева, а одним из ведущих критиков журнала стал уже после того, как Александр Иванович с критикой «завязал». И когда в другой главе своего сочинения Разумихин с иронией пишет: «В. Бондаренко, С. Куняев и примкнувший к ним А. Казинцев», – он дважды уподобляется печально известной офицерской вдове – и как человек, и как профессионал.
И наконец, Казинцев никогда не был осторожным. Он – один из самых резких, бесстрашных, талантливых, высокопрофессиональных критиков 80-х – начала 90-х годов. В этом легко убедиться, обратившись хотя бы к таким его статьям, как «Простые истины» («Наш современник», 1986, № 10), «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, № 11), «Очищение или злословие» («Наш современник», 1988, № 5), «История – объединяющая или разобщающая» («Наш современник», 1988, № 11), «Новая мифология» («Наш современник», 1989, № 5).
Странно, что Александр Разумихин, называющий себя критиком, совсем ничего не говорит об этих и других критических статьях Казинцева, предпочитая общие рассуждения вперемежку с фантазиями, сплетничаньем об авторе. А ведь работы Александра Ивановича выдержали проверку временем, не утратили своей актуальности, а некоторые оценки оказались пророческими. Приведу пример, ибо только через анализ отдельных статей можно получить реальное представление о любом критике.
Думаю, что публикация Казинцева двадцатиоднолетней давности «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, № 11) является до сих пор одной из лучших работ о романе Юрия Трифонова «Исчезновение». Остановлюсь лишь на фрагменте, который вызвал наибольшие возражения, нападки со стороны «левых».
Казинцев акцентирует внимание на том, что герои «Исчезновения» в восприятии Ю. Трифонова делятся на две группы. К первой, наибольшей, заслуживающей оправдания, сострадания, относятся почти все обитатели Дома на набережной – советская элита, повинная в гибели и лишениях миллионов ни в чём не повинных людей. Вторая группа героев – преступники, не вызывающие авторского сочувствия, – представлена Флоринским и безымянным персонажем, НКВДэшником, который проводил обыск на даче любовницы Сергея.
Именно этот безымянный персонаж, первоначально не замеченный критиками разных направлений, вызывает особый интерес у Александра Казинцева. Он подчёркивает простонародное, вероятнее всего, – крестьянское происхождение НКВДэшника. Признавая его вину, критик не скрывает, что ему жаль этого мужика, ибо он – сам жертва. Жертва той ситуации, в которую поставлен волей обитателей Дома на набережной, чьи приказы выполняет.