Наша ворона была, однако, вполне обыкновенная, земная, добрая и разговорчивая.

В доме Чехова*

О Чехове сказано как будто все. Но пока еще мало сказано о том, что оставил Чехов нам в наследство в наших характерах и как Чехов своим существованием определил сегодня жизнь тех, кому он дорог. Почти ничего не сказано о «чувстве Чехо­ва» — всегда живого и милого нам человека, о чувстве сильном и благородном.

И вот я решил статьи не писать, а обратиться к своим запи­сям. Может быть, там где-нибудь и проскользнет то «чувство Чехова», которое я не могу еще точно определить. Записи эти очень короткие. Например: «1950 год. Я один в доме. Мохнатая собачка лает внизу. По традиции ее зовут Каштанкой».

Память получила легкий толчок и начинает восстанавливать прошлое.

Это было осенью 1950 года. Я пришел в ялтинский дом Че­хова к Марии Павловне. Ее не было, она ушла куда-то по со­седству, а я остался ждать ее в доме. Старая работница провела меня на террасу.

Стояла та обманчивая и удивительная ялтинская осень, когда нельзя понять, доцветает ли весна или расцветает прозрачная осень. За балюстрадой горел на солнце во всей своей девственной белизне куст каких-то цветов.

Цветы уже осыпались от каждого веяния или, вернее, дыха­ния воздуха. Я знал, что этот куст был посажен Антоном Пав­ловичем, и боялся прикоснуться к нему, хотя мне и хотелось сорвать на память пусть самую ничтожную веточку. Наконец я решился, протянул руку к кусту и тотчас же отдернул ее: сни­зу, из сада, на меня залаяла мохнатая рыжая собачка по имени Каштанка. Она отбрасывала задними лапами землю и лаяла совершенно так, как описывал это Чехов.

Я невольно рассмеялся. Собачка села, расставила уши и при­слушалась. Солнце просвечивало ее желтые добрые глаза.

Было тихо, тепло. Синий солнечный дым подымался к небу со стороны моря, как широкий занавес, и за этим занавесом мощно и мужественно, в три тона, протрубил пароход.

Я услышал в комнатах голос Марии Павловны, и вдруг у меня сердце сжалось с такой силой, что я с трудом сдержал слезы. О чем? О том, что жизнь неумолима, что, хотя бы некоторым людям, без которых мы почти не можем жить, она должна бы дать если не бессмертие, то долгую жизнь, чтобы мы всегда ощу­щали у себя на плече их легкую руку.

Я тут же постарался отогнать эти мысли, но горечь не про­ходила. Разум говорил одно, а сердце — другое. Мне казалось, что в то мгновение я отдал бы половину своей жизни, чтобы услышать за дверью спокойные шаги и покашливание давным- давно ушедшего отсюда хозяина этого дома. Давным-давно! Со дня его смерти прошло сорок шесть лет. Этот срок казался мне одновременно и ничтожным, и невыносимо огромным.

Цветы за балюстрадой тихонько опадали. Я смотрел на пор­хание легчайших лепестков, боялся, чтобы Мария Павловна не вошла раньше времени и не заметила моего волнения, и успо­каивал себя нарочитыми мыслями о том, что в каждой ветке этого куста есть нечто вечное, постоянное движение соков под корой — такое же постоянное, как и ночное движение светил над тихо шумящим морем.

Пришла Мария Павловна, заговорила о Левитане, расска­зала, что была влюблена в него, и, рассказывая, покраснела от смущения, как девочка.

Сам не знаю почему, но, выслушав Марию Павловну, я ска­зал:

У каждого, должно быть, была своя «Дама с собачкой». А если не было, то обязательно будет.

Мария Павловна снисходительно улыбнулась и ничего не ответила.

Мудрый совет*

В 1924 году я прожил все лето под Ефремовом, в деревушке Богово. Шел седьмой год революции, но внешних перемен пока что было еще не так много.

Все те же лысоватые овсяные поля сухо шелестели за око­лицами, и по ним гулял волнами ветер. Все те же грудные дети в линялых грязных чепчиках лежали в зыбках, облепленные мухами. В базарные дни гремели по большаку телеги, и бабы в онучах тряслись на них и пели визгливыми и притворно ве­селыми голосами разухабистые песни. И сонно шумела у сгнив­шей плотины небольшая река Красивая Меча.

Пожив в Богове, я узнал, что недалеко от Ефремова сохра­нилась усадьба отца Лермонтова, где в рассохшемся доме ви­сит на стене пыльный походный сюртук поэта. Говорили, что Лермонтов останавливался в отцовском доме, когда проезжал на Кавказ, в ссылку. Узнал, что на берегах Красивой Мечи охо­тился Иван Сергеевич Тургенев, а в Ефремове бывали Чехов и Бунин. Но все это относилось к прошлому. Я же хотел найти черты настоящего, найти людей, связанных с новым временем.

Но, как нарочно, в Богове не было даже ни одного участника гражданской войны — никого, кто был бы свидетелем недавних событий. И тоже, как будто нарочно, в деревне жил какой-то отставной полковник, судя по рассказам, человек одинокий и молчаливый. Почему поселился в Богове, никто мне не мог объяснить.

— Живет и живет, — говорили крестьяне. — Зла пока что не делает. Снял избу, сам себе варит картоху да от зари до зари си­дит с удочкой на речке. Что с него взять — человек престарелый.

— Чего же он здесь живет?

— А шут его знает! Спрашивать его про это вроде как неудоб­но. Приехал в летошнем году и остался на жительство. Сторона у нас тихая. Ему, бывшему офицеру, тут, конечно, беспокой­ства поменьше. Сами знаете, офицер теперь вроде как ящурный. Каждый норовит его стороной обойти.