Лекция 29. Природа как фактор культуры России

Важную роль в историческом формировании локальной ци­вилизации и конкретной культуры играют геополитические и природные (ландшафтные, климатические, биосферные) фак­торы. С одной стороны, это внешние по отношению к культу­ре факторы (экстракультурные), характеризующие, так ска­зать, внекультурный контекст становления и развития каж­дой конкретной культуры; с другой — это та органическая для нее контекстуальность, которая, будучи освоенной сознанием и поведением людей, оказывается интериоризована культу­рой, т.е. становится ее внутренней структурой и отличитель­ной для нее семантикой. В этом отношении национальная кар­тина природы, отображенная в языке, мифологии, фолькло­ре, обыденном миросозерцании и исконной религиозности народа, а позднее в формах специализированной культуры —■ в философии, искусстве, словесности, а также в образе жиз­ни и культуре повседневности, становится частью культуры, притом относящейся к ее глубинным пластам, т.е. включается в менталитет.

Великий русский историк В. Ключевский не случайно на­чинал свой «Курс русской истории» с анализа русской при­роды и ее влияния на историю народа: именно здесь, в при­родном наследии закладываются основы национального мен­талитета и национального характера любого народа, в том числе и русских. Русская равнина и ее почвенное строение, пограничье леса и степи, река и бескрайнее поле, речная сеть и междуречье, овраги и летучие пески, суровый климат и сложные взаимоотношения с соседними народами (в частно­сти, кочевыми народами Великой степи) — все это формиро­вало и мировоззрение русского народа, и фольклорные фан­тастические образы, и народную философию, и характер зем­леделия, и тип преимущественной хозяйственной деятельнос­ти, и образ жизни, и тип государственности. Иными слова­ми, все эти природные явления, пережитые и осмысленные в их системности как социо- и культурогенные факторы, свое­образно отразились в менталитете русской культуры и со­ставили тем самым фундамент становления будущей россий­ской (и евразийской) цивилизации.

Аналогичную роль в становлении менталитета других наро­дов и цивилизаций сыграли поймы великих рек, архипелаги и скопления островов, горы, в том числе вулканического проис­хождения, степи, пустыни, морское или океаническое побере­жье, тундра и тайга, тропические джунгли и т.д. Различие при­родных условий соответственно порождало различный образ жизни; разные типы трудовой и хозяйственной деятельности; разнообразные культы, ритуалы, обряды, мифологию; отлич­ные друг от друга формы общественного самоуправления и государственного устройства — словом, разные типы культур и цивилизаций.

Лес и степь как жизненное и смысловое пространство во­сточных славян находились во взаимном противоречии, сим­волизируя самим своим соседством и противостоянием со­перничество оседлого и кочевого образа жизни; охоты, соби­рательства и земледелия, скотоводства; антиномию напряжен­ной тесноты и широкого раздолья, контрасты тьмы и света, закрытости и открытости взору горизонта и т.д. Впрочем, и сами по себе, вне взаимной соотнесенности друг с другом, лес и степь воспринимались русским человеком амбивалент­но, двусмысленно. И то и другое было, по-своему, и жизнен­но важно, полезно, притягательно, и опасно, вредоносно, страшно для человека, а потому не могло однозначно быть принятым как родная среда, органическая стихия или отверг­нутым как чуждое пространство, а значит, не могло быть оцененным только положительно или отрицательно, не мог­ло стать в народном сознании полностью освоенным, очело­веченным или раз и навсегда отринутым.

Русский лес давал местному населению разнообразные ма­териалы и продукты, согревал, кормил и одевал восточных славян; служил надежным убежищем от внешних врагов, но в то же время он таил для человека многочисленные опасности, оставаясь для него чужим, отсюда «недружелюбное» или «не­брежное» отношение русского человека к лесу, отмеченное В. Ключевским; всевозможные страхи, запечатленные в мифоло­гии и фольклоре. Лес грозил русскому человеку и его домаш­нему скоту медведями и волками; по лесам гнездились раз­бойники; отвоевывание у леса все новых территорий для хле­бопашества давалось с огромным трудом и большими времен­ными затратами. Русский фольклор вслед за восточно-славян­ской мифологией населял лес зловещими существами, недо­брожелательными к людям и «русскому духу», — бабой-ягой, лешим и другими представителями «нечистой силы», «кромеш­ного», потустороннего мира. Русский человек одновременно и сотрудничал с лесом, пользовался его дарами, и боролся с ним, силой добывая из него средства для существования, ви­дел в нем источник жизни и обитель смерти.

Не менее важна для русской ментальности и степь. С од­ной стороны, степь символизировала волю, удаль, разгул, ши­роту, не ограниченные никакими узами или запретами, это зримый образ безмерности и безудержности, свободы и са­мостоятельности, одновременно влекущий и пугающий самим отсутствием норм и границ; с другой — степь — это воплоще­ние бездомности и бездолья русского человека, его брошен­ное™ на произвол судьбы и трудной задачи одинокого выжи­вания; кроме того, это опасное пространство, заселенное хищ­ными кочевниками и гуляками-ворами, в равной мере непред­сказуемыми в своем поведении, несущими разорение и разру­шение любой социокультурной стабильности, определеннос­ти, оседлости, делающими надежды на лучшее будущее про­блематичными, нередко иллюзорными или слишком долгосроч­ными.

Любовь русского человека к реке, как ее характеризует В. Ключевский, позволяла преодолеть подобную «двусмысленность» леса и степи. Она была соседкой и кормилицей, воспринималась как член или даже глава семьи (например, Волга-«матушка»; Амур-«батюшка» и т.п.). Река служила водяной и ледяной дорогой, вос­питывала в народе «чувство порядка» и общественность, приучала своих прибрежных обитателей к общению с «чужими людьми» (в том числе с соседними народами), воспитывала дух предприимчи­вости, навыки артельных действий, сближала разбросанные части населения, приучала меняться товаром и опытом. Если что и спо­собствовало формированию в русском народе навыков предпри­нимательства и торговли, раннекапиталистического духа, то та­ким фактором являлась на Руси именно река (ср. географию рус­ского купечества: Великий Новгород и Псков, Киев, Владимир, Москва, города Поволжья — Ярославль, Тверь, Нижний Новго­род, а затем и множество других).

Один из ярких представителей евразийства Г.В. Вернадский писал в своем труде «Начертание русской истории» о местораз­витии русского народа как об определяющем характер его куль­туры и истории факторе. Месторазвитие вообще понимается им как совокупность социально-исторических и географических признаков определенной среды обитания, которая налагает пе­чать своих особенностей на человеческие общежития, развива­ющиеся в этой среде. В процессе исторического исследования, по Вернадскому, может быть установлена система сменяющих­ся типов месторазвитий для каждой конкретной цивилизации, обладающая тем не менее на всем протяжении национальной истории преемственностью и типологической определенностью.

«Географической основой» русской истории, как показы­вал Г. Вернадский, является соотношение лесной и степной зоны, борьба леса и степи, граница между которыми была и остается до сих пор размытой — ив ландшафтном, и в хо­зяйственном отношении. Лесная зона с древнейших времен — область охотников; степная — область скотоводов. Земле­делие вбивало «клин между лесом и степью», одновременно и разделяя, и сближая «охотничью» и «скотоводческую» куль­туры Евразии. Русский народ выступал в истории Евразии преимущественно носителем земледельческой культуры, од­нако наряду с земледелием он был посредником между лес­ными промыслами и степным скотоводством. Называя рус­ский народ не только «народом-пахарем», но и лесопромыш­ленником, и скотоводом, Г. Вернадский в то же время утвер­ждал, что это еще и «народ-посредник» между разными хо­зяйственно-природными областями, различными этносами и народностями, живущими по соседству; «народ-торговец», для которого большое значение имели торговые пути, и прежде всего естественные пути, объединяющие лес и степь, т.е. ве­ликие реки с их притоками. Так, образы пути, реки, лесо­степи, межкультурного посредничества стали сознаваться как составная часть менталитета русской культуры вообще.

В каждый момент исторического развития конкретной куль­туры мы имеем дело со своеобразной модификацией культур­ного пространства и того ценностно-смыслового целого, ко­торое представляет собой культура данного времени. Именно в этом семантическом пространстве мыслит, чувствует и дей­ствует человек как субъект и объект культуры; здесь склады­ваются определенные представления о природе и обществен­ных отношениях, о государстве и праве, об искусстве и науке, о мифологии и религии, о смысле жизни и направленности истории. В каждый исторический период складывается своя иерархия и типология ценностей («вертикаль» и «горизонталь»), свои интеграционные и дифференциальные процессы, опреде­ленные смысловые тяготения, ускорения и замедления и т.п. Рождаются определенные мотивы и образы, идеи и ассоциа­ции, жанры и стили, характеризующие разные исторические этапы и периоды жизни нации и отдельных ее классов, слоев, страт. В то же время можно говорить и о хронотопе всей национальной культуры в метаисторическом плане, т.е. поми­мо дробных исторических дифференциаций по векам, десяти­летиям и годам, как об одном из существенных аспектов на­ционального менталитета культуры.

Сложное действие оказывала на менталитет русского челове­ка его бескрайняя равнина, отличающаяся пустынностью и од­нообразием, протяженностью и неопределенностью; она рожда­ла чувство покоя, сна, пустынности, одиночества, уныния. Рав-нинность ландшафта порождала противоречивый культурно-се­мантический комплекс русского народа: душевная мягкость и скромность дополнялись смысловой неопреоделенностыо и ро­бостью; невозмутимое спокойствие граничило с тягостным уны­нием; отсутствие ясной мысли, вытекающее из предрасположен­ности к духовному сну, порождало отвлеченную мечтательность, оправдывавшую лень; аскетизм пустынножительства, родствен­ный беспредметности творчества, приводил к глубокому преду­беждению в отношении житейских удобств и бытового благоус­тройства. Все эти свойства русской духовности получили в исто­рии отечественной культуры далеко идущие последствия.

Косвенным отражением ландшафта русской равнины как фе­номена национальной культуры является и хозяйственно-быто­вое обустройство ее коренного населения. Вид людских жилищ оставался неизменным на протяжении многих веков. Ключевс­кий, отталкиваясь от особенностей западно-европейского обра­за жизни, отмечал, что русские крестьянские поселения отлича­ются примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств, пренебрежением к домашнему благоустройству, про­изводят впечатление временных, случайных стоянок переселен­цев. Таким образом, полукочевнический быт восточных славян — еще со времен постоянного ожидания разорительных набегов степняков — сохранил свои глубинные основания на протяже­нии почти всей национальной истории — одиннадцати веков — и даже вошел составной частью в строение цивилизации как ее типологически устойчивая доминанта. Впрочем, эти же особен­ности домашнего обустройства и быта русских людей классик славянофильства И. Киреевский в свое время объяснял исключи­тельной духовностью русского народа, компенсирующего вне­шние неудобства своей повседневной жизни и страдания возвы­шенными нравственно-религиозными идеалами и потусторонни­ми, «неотмирными» устремлениями. Так или иначе с древней­ших времен в менталитете восточных славян сложился разрыв между внешними условиями существования, грубостью быта и утонченной жизнью духа, внутренней самоуглубленностью.

Смысловое ядро русской культуры, проанализированное Г. Федотовым на примере творчества А. Блока, — самосознание оседлой, но сохранившей тягу к духовному кочевничеству цивили­зации, сознание, обремененное мучительным беспокойством, не­разрешимой раздвоенностью, тоской по утраченной и, быть мо­жет, никогда более не осуществимой воле, безмерностью простран­ственной ориентации и следующей отсюда известной русской «ши­ротой духа», соединяющего в себе слишком многое, в том числе принципиально несовместимое. Бесконечность равнины и пролега­ющего по ней пути с неведомой целью — это и есть характерный и специфический для русской культуры хронотоп, смысловое един­ство специфических для нее времени и пространства.

Этой русской «неукорененности» в природных и бытовых условиях способствовала и сама русская природа, которая, по характеристике Ключевского, при видимой простоте и одно­образии отличается недостатком устойчивости. Русский же человек, сохраняя «бродячее» отношение к своему местожи­тельству и к окружающей природе, проявлял явную «непре­дусмотрительность» в отношении окружающей среды; в ре­зультате явления, бывшие продуктами культуры, становились географическими особенностями страны и физическими ее бедствиями (овраги и летучие пески). Подобное же — небреж­ное или беспечное — отношение к природе (к лесу и полез­ным ископаемым, к рекам и водоемам, к охране среды и ради­ационной опасности) стало характерной особенностью нацио­нального природопользования в России (вплоть до XX века) и запечатлелось не только в менталитете русской культуры, про­тиворечивом и драматичном, но и в самом типе российской цивилизации, с одной стороны, почти не дистанцирующейся от природы (ни в хозяйственном, ни в смысловом отноше­нии), гордящейся своей ничем не замутненной «естественнос­тью», отталкивающейся от «технического прогресса» и запад­ной «машинной цивилизации», а с другой — не оберегающей свою природу, не считающей ее ценностью, стремящейся ее «одолеть» — любыми, в том числе самыми варварскими сред­ствами, а потому как бы «не знающей» экологии (вплоть до самого последнего времени, да и то относящейся к ней во многом формально, легкомысленно, по принуждению).

Н. Бердяев вслед за В. Ключевским писал, что «пейзаж русской души» соответствует пейзажу русской земли, подчеркивая безгра­ничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, ши­роту национально-русского сознания. Сильный природный элемент, содержащийся в русской душе, по Бердяеву, связан с необъятнос­тью русской земли, с безграничностью русской равнины, с необ­ходимостью и в то же время практической трудностью ее «офор­мления». Из природных компонентов национально-русского мен­талитета Бердяев сумел вывести метафизические свойства русской истории и культуры, возведя отдельные связи и соответствия меж­ду природными, социальными и культурными явлениями и процес­сами национальной истории в ранг целой историософии («Русская идея»). Так, развивая идеи С. Соловьева, В. Ключевского, Н. Бердя­ев утверждал, что деспотический характер русского государства объясняется своеобразием русской ментальности — необходимос­тью насильственного, идущего от власти, «сверху», оформления огромной, необъятной русской равнины. Фактически, речь шла имен­но о ментальных основаниях российской цивилизации.

Культ природы (природный календарь с его ярко выражен­ной цикличностью, круговоротом; устойчивая семантика аграр­ных праздников и соответствующих обрядовых форм; почита­ние Земли как всеобщей Матери и т.п.) был настолько важен для становления и развития менталитета русской культуры, об­щественного строя и государственности на Руси, что это свое­образно отразилось в самоназвании русского народа. Исследо­ватели и самобытные мыслители — уже XX века — обратили внимание на то, что представители различных стран, народов, национальностей называются по-русски именами существитель­ными (француз, немец, лях, финн, грузин, татарин, монгол, ту­рок, китаец, якут, чукча, горец и т.п.), и только русские имену-


 


ют себя именем прилагательным — как воплощение своей при­надлежности сущему, причастности предмету, высшему и са­моценному, по сравнению с людьми, составляющими народ. Этот высший предмет, это сущее — Русь, Русская земля.

Населяющие Русскую землю люди, ее защищающие, ее обра­батывающие, любящие, пользующиеся ее милостями и покрови­тельством, ее дети — русские, принадлежат Руси, относятся к ней, составляют в совокупности ее целое (будучи ее составными частя­ми, элементами, ее строительным материалом). Русь (территория) первична; люди, включая их племенную, национальную, этничес­кую принадлежность, вторичны, производны от Руси. Фактически все, кто живет на Русской земле, и есть русские, независимо от их племенного происхождения, языка, религии. Русь мыслится сразу как суперэтнос, как категория всеобщего и универсального харак­тера, т.е. как цивилизация. «Комплекс принадлежности» Русской земле остается в менталитете русской культуры фактически до сих пор: апелляция к Родине-матери, к Матери-Сырой-Земле, к России как носительнице высших ценностей сохраняется как ус­тойчивая доминанта национального самосознания русских, косвен­но восходящая к культу национальной природы.

Характерно для русских патерналистское отношение к своему государству, понимаемому как высшая, самоценная, неподсудная инстанция; фактически на государство переносится культ Мате­ри-Земли, мифология природы. Лишь в последнее время культ Государства, вера в его могущество, покровительство, правоту по всевозможным вопросам, потребность служить ему и жертво­вать всем подорвались, сохраняясь у представителей старшего поколения советских людей как романтические воспоминания об огромной Российской Империи и бывшем Советском Союзе, о коммунистических идеалах, собственных бескорыстных подвигах во имя Отчизны и ее суровых, но по-отечески справедливых вож­дях (культ «сильной руки»). Отсюда же берет свое начало и зна­менитое культовое чувство ностальгии, столь характерное для русской эмиграции и совершенно не свойственное (во всяком случае в таких крайних формах) для представителей других на­ций, оказывающихся за пределами своей родины в роли бежен­цев или изгнанников: это сакрализация далекой и, возможно, ни­когда не возвратимой Родины, страдающей от насилия и перено­сящей унижения, увенчанной нимбом святости, великомучениче-ства и будущего величия как отзвука былого величия.