Объявление о трудоустройстве 4 страница
А ещё в Силезии водятся домашние змеи. Это не значит, что змея принадлежит дому. Наоборот – дом принадлежит змее. Если кто-нибудь из живущих в этом доме встретится с такой змеёй, это сулит ему большую удачу и богатство.
Очень глубокомысленное
Мне всегда не очень нравился "Этимологический словарь" Фасмера. Не могу объяснить, почему. Но сам Фасмер - фигура потрясающая.
Когда все материалы к словарю были практически готовы, в дом, где он жил, попала бомба (дело было в 44-м году). Сгорело всё. Полностью сгорела богатейшая библиотека, которую он собирал много лет. Сгорели все рукописи, черновики и подготовительные материалы, без которых ни о каком издании словаря не могло быть и речи.
На следующий день после того, как это случилось, он сел за стол, положил перед собой лист бумаги и начал работу заново.
ОН НАЧАЛ ВСЁ ЗАНОВО.
И закончил. Один. Самостоятельно, без коллектива помощников и соавторов.
И словарь вышел в свет. Для тех, кто не знает - более чем солидное четырёхтомное издание. Обширная библиография. Огромное количество словарных статей.
Конечно, для того, чтобы так поступить, надо быть в первую очередь немцем. Но кроме этого - надо быть кем-то ещё. По крайней мере, мне так кажется.
Exempla
Некий аббат цистерцианского монастыря ехал куда-то по делам и по пути заблудился в лесу. Он долго кружил между чёрных веток и трав, всё время выезжая к одному и тому же пышно цветущему папоротнику, и уже стал подумывать о том, что придётся устраиваться на ночлег возле этого папоротника, как вдруг между веток мелькнул огонёк. Обрадованный, аббат поспешил туда и выехал к небольшому монастырю, огороженному, как в старину, деревянным частоколом. Монахи этого монастыря приветствовали его со всем возможным радушием и взяли было под узцы его коня, чтобы отвести в стойло; однако, конь стал рвать узду и брыкаться, как безумный, а затем вырвался и унёсся в чащу, храпя от страха. Аббату это не очень понравилось, и потому, будучи в трапезной, он воздержался от того, чтобы вкушать выставленные на стол блюда и, отговорившись данным обетом, пил только воду из кувшина. Ночь он провёл весьма скверно и всё думал о том, как бы поскорее покинуть этот гостеприимный кров. Во время утренней мессы монахи попросили гостя прочитать проповедь. Аббат взошёл на кафедру, осмотрел аудиторию и, найдя её весьма образованной и искушённой на вид, принялся читать возвышенную и тонкую проповедь о небесных иерархиях и о падении ангелов, изменивших господу. Монахи слушали эту проповедь с напряжённым, но безрадостным вниманием, низко склонив головы и глядя в пол. Чем больше вдохновлялся проповедник, тем более скучными и задумчивыми становились лица монахов. Затем потихоньку, один за другим, они стали покидать церковь. Заметив это, аббат весьма смутился и быстро скомкал свою речь, полагая, что утомил ею слушателей. Когда месса закончилась, он спросил настоятеля о причине такого поведения его братии, и тот с тяжёлым вздохом ответил, так же глядя в пол: «Нам грустно было слушать, как ты рассказываешь нам нашу собственную историю, да ещё и, по неведению, всё путаешь и искажаешь. Не надо было тебе касаться этого предмета. Впрочем, всё к лучшему. По крайней мере – для тебя». Не успел он это сказать, как тут же исчез, и вместе с ним исчезли и монастырь, и церковь, и деревянная ограда, а наш аббат оказался всё у того же пышно цветущего куста папоротника.
А вот если бы он выбрал иную тему для проповеди, неизвестно, что бы сделали с ним те, кого он принял за монахов. Однако, об этом лучше даже не помышлять.
Вавилонская библиотека
Нежная белокурая девушка в строгом костюме попросила у меня словарь американского тюремного сленга.
— А то вот так приедешь, с тобой будут разговаривать, а ты только ушами хлопать и улыбаться, - застенчиво объяснила она. - Хочется же понимать, что тебе говорят. Чтобы не опозориться.
Я побоялась спросить, в каких кругах она собирается вращаться по приезде в Америку, и молча притащила ей словарь. Она полистала его лёгкими, как сон, перстами, затем мечтательно улыбнулась и погрузилась в чтение.
Ещё две нежные девушки робко приблизились, прячась друг за друга и на всякий случай осторожно хихикая. В глазах их поблёскивали растерянность и скорбь.
— Что, дети мои? Что случилось?
— Да вот, мы тут ищем, ищем. Целый день ищем, найти не можем.
— Кого ищем-то?
— Рубена.
— О, Боже. Кого?
— Рубена. Книги Рубена по фонетике. По фонетике русского языка.
— Дети, вы меня уморите. А если вы вдруг вздумаете найти "Египетские ночи", вы что же, на Александра будете искать? Рубен - это имя. А фамилия Аванесов. Аванесов Рубен Иванович "Фонетика русского литературного языка" Вот что вам нужно. Сейчас принесу.
Они обнимаются и плачут от радости. На кончиках их фломастеров подрагивают пущистые розовые нашлёпки.
Бог мой, как я их всех люблю.
Когда я возвращалась домой, мне не удалось разойтись на узкой дорожке с припозднившейся снегоуборочной машиной. Я лежала в грязном, быстро проседающем сугробе, глядела вверх, на снежное кружение в сумерках, и пыталась вспомнить, кто это сказал: "Снегопад - прототип небытия".
Какая завораживающая глупость. Или не глупость?
В сугробе было сыро и спокойно. Снег всё падал и падал.
Божественный свет
Больше всего я люблю христианские фильмы, в которых нет ни слова о Христе. Нет ни иносказаний, ни символов, ни прямых или косвенных аллюзий, отсылающих нас к Священному Писанию; нет ни хороших, ни дурных священников, ни интерьеров храмов, ни закадровых цитат. Где герои не говорят и не думают о Боге – по крайней мере, в присутствии зрителей, глядящих на экран – и, как и все мы, не подозревают о том, что являются участниками божественной мистерии. Если сказать режиссёру такого фильма о том, что его фильм – христианский, он, скорее всего, вежливо обидится. И уж точно эта идея не понравится критикам как неправомерно тенденциозная. Скорее всего, они будут правы.
Таков фильм «Божественный свет». Кроме, собственно, названия, о Боге там ничто не говорит и даже не напоминает. Фильм – абсолютно не об этом. Он даже не о том, о чём книга Фернандо Мариаса, по которой он снят. Фильм недвусмысленнен, однозначен, одномерен и прозрачен. Как вечерний Божественный свет над жёлто-зелёной, пустынной, потрескавшейся Гранадой в зубчатых башенках, полях и колокольнях. И, как этот свет, он бесконечно мягкий, успокоительный и серьёзный. Дело происходит во времена испанской гражданской войны. Придурковатый деревенский пастушок, голенастый мальчуган с бритой головой и вечно приоткрытым удивлённым ртом, находит чудом уцелевшего после расстрела человека. Раненого, но живого. Привозит к себе, ухаживает за ним, как может, прячет от франкистов. Раненый так и не приходит в себя, ничего не помнит и не осознаёт, лишь повторяет за мальчиком слова песенки, которую тот всё время напевает. Мальчик зовёт его – Черепаха. А потом мальчика забирают в армию, и перед тем, как уйти воевать, он оставляет своего раненого в приюте при женском монастыре. Через сорок лет он возвращается в Гранаду и находит своего Черепаху. Тот по-прежнему ничего не помнит и ничего не знает - бродит себе по улицам, потешая мальчишек, лепит из мякиша человечков и смотрит на голубей с нежной потусторонней улыбкой. А дальше – даже неважно то, что в конце концов он оказывается самим Гарсиа Лоркой, потерявшим рассудок в ночь собственного расстрела. Нет, на самом деле это очень важно, но это – не самое главное. Главное – божественный свет. Тихо струящийся из-под жалюзей в маленькой квартирке старика, куда тот приводит своего Черепаху и, отмыв и накормив, даёт ему приют. Лежащий прозрачными, подрагивающими зайчиками на столе, за которым сидят они оба: бывший пастух делает себе гигантский бутерброд с мясом и смачно вцепляется в него зубами, а бывший поэт задумчиво режет мясо на тонкие, безупречные ломтики и диковато глядит исподлобья на своего благодетеля. Проникающий длинными полосами в гостиную, где старый сумасшедший оборванец с бессмысленным и строгим лицом играет на фортепьяно. Заливающий всё смуглым вечерним золотом, когда они оба сидят перед старой разрушенной ригой, в которой пастух когда-то прятал поэта, и пастух читает поэту стихи из потрёпанной книжки – его стихи. «Знаешь, Федерико, ты не обижайся, я не собираюсь учить тебя поэзии, но, по-моему – вот здесь у тебя гораздо лучше. Да. Это – совсем другое дело». Поэт в ответ улыбается, уже осмысленной, хитроватой и мягкой улыбкой, и кивает головой. Небо, наполненное до отказа божественным светом, сияет над кудрявыми, похожими на игрушечные муляжи, оливковыми деревьями и над старой ригой с обвалившимся забором. Солнце заходит над Гранадой. Свет меняется, но не меркнет и не тускнеет. Фильм заканчивается.