Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог. Иисус говорит ей: Воскреснет брат твой». 15 страница
Луис втащил коробку на кухню, рассовал банки с пивом по всему холодильнику, открыл одну. Из кладовки с мягким шуршанием вышел Чер. Его привлек открытый холодильник. Вопросительно взглянул на Луиса. Но близко не подошел, слишком много пинков уже досталось ему от хозяина.
— А тебе — фигу с маслом! — сказал Луис. — Съел днем консервы, и хватит. Проголодался — пойди вон птицу поймай.
Но Чер не двинулся с места, все так же пристально глядел на Луиса. Тот выпил с полбанки, сразу захмелел.
— Да ты ведь добычу и не жрешь, — продолжал он, — тебе главное — словить и убить.
Чер, очевидно, понял, что кормить его не собираются, и проследовал в гостиную. Луис — за ним, шаг, другой. РАЗ-ДВА, ГОРЕ — НЕ БЕДА.
Он уселся в кресло, не спуская взгляда с кота. Чер улегся на половичок подле телевизора и тоже следил за Луисом, готовый к бегству, случись хозяину рассердиться и пустить в дело тяжелую свою ногу.
Но Луис пустил в дело пиво.
— За Гейджа! — возгласил он и поднял банку. — За моего сына. Он мог бы вырасти художником, великим пловцом или на худой конец президентом Соединенных Штатов. Что скажешь, толстожопый?
Но Чер лишь смотрел на него мутным, непонятным взглядом.
Луис с жадностью допил пиво — даже горло начало саднить, — подошел к холодильнику, достал вторую банку…
Допив третью, он почувствовал, наконец, что впервые за весь день обрел душевное равновесие. А управившись с шестой, прикинул, что, пожалуй, через час он будет в состоянии заснуть. То ли после восьмой, то ли после девятой банки, возвращаясь в очередной раз от холодильника, он снова бросил взгляд на кота. Тот дремал, а может, и притворялся. И Луису пришла мысль столь простая и очевидная, что скорее всего она давно поселилась в его сознании и лишь терпеливо дожидалась своего часа:
НУ, ТАК КОГДА ЖЕ? КОГДА ЖЕ ТЫ ПОХОРОНИШЬ ГЕЙДЖА У МОГИЛЬНИКА ЗА КОШАЧЬИМ КЛАДБИЩЕМ?
И следом: ЛАЗАРЬ, ИДИ ВОН!
И сонный голос Элли: НАМ В ВОСКРЕСНОЙ ШКОЛЕ РАССКАЗЫВАЛИ… ИИСУС ВЕДЬ МОГ ВСЕ КЛАДБИЩЕ ОЖИВИТЬ.
Его охватила такая сильная, безудержная дрожь, что пришлось вцепиться руками себе в плечи. Вспомнился первый школьный день Элли, она взахлеб рассказывала родителям, как они пели, а Гейдж подремывал на коленях у отца. Потом он понес сына в спальню… и вот тогда, словно страшная птица задела крылом, дохнуло холодом… там на лестнице. Сейчас Луис понимал: то было предчувствие беды, какими-то клеточками души он уже знал, что Гейдж умрет. Знал еще тогда, в сентябре. Знал, что ВЕУИКИЙ И УЖАСНЫЙ где-то совсем-совсем рядом. Чушь, глупость, предрассудки какие-то! Накрутил, напридумывал черт знает что… Нет, не накрутил. Он ЗНАЛ уже тогда.
Не заметив, Луис пролил пиво на рубашку. Чуткий кот встрепенулся: не сигнал ли это к началу глупого человечьего развлечения — изгонять кота пинками из дома.
Луису вдруг вспомнился вопрос, который он задал Джаду. Вспомнил он и то, как вздрогнул Джад, опрокинув неуклюжей рукой две пустые пивные бутылки. Одна упала и разбилась. ДА О ТАКОМ И ГОВОРИТЬ-ТО ГРЕХ, ЧТО ВЫ, ЛУИС!
Но ему очень хотелось поговорить об этом. Ну, а уж думать о Кошачьем кладбище никто не запрещает. О том, что находится за ним. До чего ж опасно привлекательны эти мысли. И как легко выстраивается логический мостик. Чера задавило машиной; и Гейджа задавило машиной. Сейчас Чер рядом, пусть другой, переменившийся, в чем-то даже отвратительный, но — ЖИВОЙ. И Элли, и Гейдж, и Рейчел видели его изо дня в день, и вреда он им не причинил. Ну, убил двух-трех птиц, ну, растерзал несколько мышей, но ведь кошки — хищники, им такое пристало. Не превратился же он в чудище Франкенштейна под кошачьей личиной. Во многом он такой, как и прежде.
САМ СЕБЯ ОБМАНЫВАЕШЬ, шепнул внутренний голос. ВОВСЕ ОН НЕ ТАКОЙ. В НЕГО ВСЕЛИЛАСЬ КАКАЯ-ТО КОЛДОВСКАЯ СИЛА. ПОМНИШЬ ВОРОНУ? ТО-ТО!
— Боже Праведный! — воскликнул Луис и не узнал собственного голоса: дрожащий, слабый.
Конечно, самое время воззвать к Богу. В романах про вампиров и привидения именно в такие отчаянные минуты герой обращается с мольбой ко Всевышнему. Славненько получается! Сам замышляет неслыханное, даже самому до конца не понятное святотатство и еще молит Бога! Да, он сам себя пытается обмануть. И ничем это не прикрыть, не оправдать. Он нагло лжет себе!
ХОРОШО, А ЧТО ЖЕ ТОГДА ИСТИНА? РАЗ УЖ ТАК ТЕБЕ НЕВТЕРПЕЖ, В ЧЕМ ОНА?
Так вот: Чер — никакой уже не кот, начать хотя бы с этого. Он только похож на кота и видом, и поведением, да и то подлог уж больно заметен. Люди, возможно, и не видят этого подлога, но они его чувствуют. Вспомнил, как однажды незадолго до Рождества к ним заехала Чарлтон — ее пригласили на обед. После трапезы разговорились. И тут Чер запрыгнул на колени к гостье. Она тут же, не скрывая гадливой гримасы, согнала его.
Ничего страшного, конечно, не произошло. Никто за столом и словом об этом не обмолвился, однако… Чарлтон чутьем угадала подменного кота.
Луис прикончил очередную банку пива и направился за следующей. Вернись Гейдж к людям в подобном же виде и состоянии — не дай Бог!
Он потянул за кольцо, открыл банку и смачно глотнул. Да, сейчас он набрался! Набрался как следует! Как-то завтра на хмельную голову он будет управляться? «КАК Я С ПОХМЕЛЬЯ ХОРОНИЛ СЫНА», произведение Луиса Крида, автора всем известного «КАК Я УПУСТИЛ ЕГО В РОКОВУЮ МИНУТУ» и множества других творений.
Да, он пьян. И пьян крепко. А пил-то как раз для того, чтобы трезво поразмыслить о дальнейшем. Да, мысль опасная тем и привлекает. Так вдруг безудержно потянет к самой грязной шлюхе. И не просто привлекает. Мысль эта ЧАРУЕТ.
Снова в ушах зазвучали слова Джада:
…И ВАС ТЯНЕТ ТУДА СНОВА И СНОВА. ЭТО МЕСТО — ТАЙНОЕ, И ВАМ ХОЧЕТСЯ ЭТОЙ ТАЙНОЙ ВЛАДЕТЬ, ВОТ И ВЫДУМЫВАЕТЕ РАЗНЫЕ, САМЫЕ БЛАГОВИДНЫЕ ПРЕДЛОГИ… НО ГЛАВНОЕ — ВАМ САМОМУ ТУДА ХОЧЕТСЯ. ВАС ТУДА ТЯНЕТ… Говорил Джад как всегда тягуче-певуче, сливая слова и глотая окончания. И от его слов мурашки бежали по спине, «гусиной кожей» покрывались руки, и волосы вставали дыбом.
ЕСТЬ МНОГО ТАЙН, ЛУИС… СЕРДЦЕ МУЖЧИНЫ ТВЕРЖЕ КАМНЯ… КАМНЯ, ИЗ КОТОРОГО СЛОЖЕН ИНДЕЙСКИЙ МОГИЛЬНИК… И ВЗРАЩИВАЕШЬ В НЕМ, ЧТО МОЖЕШЬ… И ВОЗДЕЛЫВАЕШЬ.
Луис старался вспомнить, что еще говорил ему старик об индейском могильнике. Он сопоставлял даты, тасовал события, отбрасывал лишнее — так давным-давно он обыкновенно готовился к экзаменам.
Ага. Собака. Пестрый.
ДАЖЕ ПРОПЛЕШИНЫ ОСТАЛИСЬ, ТАМ, ГДЕ ЕГО КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ ПРИХВАТИЛО, И ВРОДЕ КАК ВМЯТИНКИ.
Бык. Еще одна страница перевернута в памяти…
ЛЕСТЕР МОРГАН ПОХОРОНИЛ ТАМ СВОЕГО БЫКА. ЧЕРНЫЙ, ЗДОРОВУЩИЙ… ХАНРАТТИ ЗВАЛИ… ЛЕСТЕР ЕГО ТУДА ВОЛОКОМ ТАЩИЛ… А ПОТОМ ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ ВСЕ-ТАКИ ПРИСТРЕЛИЛ… ЗЛЫМ БЫК СДЕЛАЛСЯ, ВРОДЕ КАК ВЗБЕСИЛСЯ… НО БОЛЬШЕ Я О ТАКИХ СЛУЧАЯХ НЕ СЛЫШАЛ.
…ЗЛЫМ СДЕЛАЛСЯ…
…МУЖСКОЕ СЕРДЦЕ ТВЕРЖЕ КАМНЯ…
…ВРОДЕ КАК ВЗБЕСИЛСЯ…
…БОЛЬШЕ ТАКОГО НЕ БЫЛО…
…СТОИТ ПОБЫВАТЬ ТАМ РАЗ, И ТЯНЕТ СНОВА И СНОВА. НЕ УДЕРЖАТЬСЯ. ЭТО УЖЕ ВАШЕ МЕСТО.
…НА ШКУРЕ ВМЯТИНКИ ОСТАЛИСЬ…
…ХАНРАТТИ — НУ И ИМЕЧКО ДЛЯ БЫКА!
…ВЗРАЩИВАЕШЬ В СЕРДЦЕ, ЧТО МОЖЕШЬ… И ВОЗДЕЛЫВАЕШЬ.
…ПТИЦЫ… КРЫСЫ… ОНИ НА МОЕЙ СОВЕСТИ.
…ЭТО ТАЙНОЕ МЕСТО. ОНО — ВАШЕ, НО И ВЫ — ЕГО РАБ…
…ОН ВРОДЕ КАК ВЗБЕСИЛСЯ… НО БОЛЬШЕ Я О ТАКИХ СЛУЧАЯХ НЕ СЛЫШАЛ…
Ну, что, каков будет следующий шаг? Когда ночью завоет ветер и луна осветит тропинку, бегущую лесом к кладбищу. Что, снова карабкаться по каменным ступенькам могильника? Когда смотрят фильм ужасов, зрители знают, что по глупости герой или героиня делают роковой шаг. А сами? В жизни? Они курят, не пристегивают ремни сидений в самолетах, увозят свои семьи к черту на рога к опасным шоссе, где днем и ночью снуют огромные грузовики. Ну, так как, Луис, полезешь наверх? Выбирай: либо сын останется мертвым, либо рискнуть и… Что-то ждет за дверьми неведомого? Вперед — раз-два, горе — не беда.
…ВРОДЕ КАК ВЗБЕСИЛСЯ… НО БОЛЬШЕ… ВМЯТИНКИ… МУЖЧИНА… СВОЙ…
Луис выплеснул остатки пива в раковину, он явно перебрал, его мутило. Комната кружилась перед глазами.
Вдруг в дверь постучали.
Луис долго слушал, так долго, что подумал: наверное, прислышалось. Но стук повторился, терпеливый и неотвратимый. Вспомнился страшный рассказ об обезьяньей лапе, и холодный ужас сковал душу. Он кожей чувствовал ледяную мертвую руку, ожившую сама по себе. Вот она пробралась к нему под рубашку, вот схватила за сердце. Глупый детский страх, а у страха глаза велики. Нет, ничего глупого в своем страхе Луис сейчас не видел.
Не чуя под собой ног, подошел к двери, онемевшими пальцами отодвинул засов, открыл. ЭТО ПАСКОУ. ИЗ МЕРТВЫХ ВОССТАНЕТ ВЫШЕ, ЧЕМ ПРИ ЖИЗНИ, КАК НЕКОГДА ПИСАЛИ О ДЖИМЕ МОРРИСОНЕ. ВСТАНЕТ ПАСКОУ НА ПОРОГЕ, КРАСНЫЕ ШОРТЫ, ЛИЦО ПОКРЫТО ПЛЕСЕНЬЮ, ГОЛОВА БЕЗНАДЕЖНО РАЗБИТА. ПАСКОУ СНОВА СКАЖЕТ: НЕ ХОДИ ТУДА, НЕ ХОДИ. Помнится, даже песня такая была: «Не ходи туда, не ходи сюда, будь со мной, я люблю тебя».
Дверь распахнулась. На крыльце, в полночной тьме, отделившей день вчерашний, прощальный, от дня сегодняшнего, похоронного, стоял Джад Крандал. Холодный ветер трепал жидкие седины.
Луис попытался улыбнуться. Похоже, время покатилось вспять. И сейчас День Благодарения. Вот-вот они с Джадом засунут тяжелое, закостеневшее тело кота в мешок для мусора и отправятся в путь. ТОЛЬКО НЕ ЗАДАВАЙТЕ ВОПРОСОВ. ПОЙДЕМТЕ И ПОСКОРЕЕ ВСЕ СДЕЛАЕМ.
— К вам можно, Луис? — спросил Джад. Достал пачку сигарет, выудил одну, сунул в рот.
— Знаете, уже поздно, я пьян — пива опился.
— Да уж чую, чую. — Джад чиркнул спичкой, ветер задул пламя. Старик аккуратно, сложив руки ковшичком, зажег другую. Но рука дрогнула, и спичка снова погасла. Джад вытащил третью, но, не зажигая, посмотрел на Луиса. — На ветру несподручно. Может, в дом впустите, или как?
Луис отступил от двери, и Джад вошел.
Они сидели за кухонным столом и пили пиво — ПЕРВЫЙ РАЗ У НАС НА КУХНЕ — с удивлением заметил Луис. Во сне вскрикнула Элли за стеной, и оба застыли, как в детской игре «Замри». Но все тихо.
— Все, конечно, бы ничего, — проговорил Луис, — только скажите мне, что привело вас сюда в первом часу ночи? Вы, Джад, нам друг, но есть же какие-то границы…
Джад пригубил пива, вытер ладонью губы и взглянул Луису прямо в глаза. Взгляд честного, уверенного в себе человека. Луис не выдержал, отвел глаза.
— Вы прекрасно знаете, зачем я пришел, — сказал старик. — Вы, Луис, думаете о том, о чем не следует. Более того, хотите свой замысел исполнить.
— Я думал лишь о том, как бы поскорее до постели добраться. Завтра трудный день, похороны.
— Может быть, я невольно повинен в ваших страданиях сегодня ночью, — тихо продолжал Джад. — Может быть, я невольно даже повинен в смерти вашего сынишки.
Луис вздрогнул и оторопело воззрился на старика.
— Что? Вы, Джад, в своем уме?
— Вы ведь замышляете его туда отнести.
Луис промолчал.
— А вам известно, какие силы там сокрыты, как и на ком это отразится? — продолжал Джад. — То-то и оно. Я и сам не знаю, хотя прожил здесь всю жизнь. Уж индейцев местных вдоль и поперек изучил: то место у них всегда вроде как священным считалось… Только там не добро, а зло верховодит. Мне Стенни Б. рассказывал, да и отец тоже, попозже, правда. Уже после того, как Пестрый во второй раз умер. Теперь индейцы с властями штата и всей страны тяжбу затеяли — оттягать эти земли хотят. А кто знает, чьи они по праву? Никто! Кто и знал, давно помер. Сколько уж людей только на моем веку права на ту землю заявляли, так никому она и не отошла. К примеру, Ансон Ладлоу, праправнук основателя нашего городка. Он, пожалуй, больше остальных прав имел, ведь его предок всю округу в дар получил еще от короля Георга, здешние места тогда именовались Колонией Массачусетского залива. Но бедняга еще при жизни по судам набегался — его родичи хотели землицу оттяпать, да и самозванец объявился, некий Питер Диммарт. Я, мол, тоже из рода Ладлоу, могу подтвердить. А сам-то пращур, Джозеф Ладлоу, был гол как сокол, ни гроша в кармане, вот он единственное свое достояние — землицу — и раздаривал по клочкам, особенно спьяну.
— И что же, дарственных не осталось? — Луис удивился себе: его почему-то заинтересовала эта история.
— Куда там, наши деды да прадеды были люди дремучие, никаких бумаг не оставляли. — Джад прикурил новую сигарету от старой и продолжал. — Например, на вашу землю такой вот документ имелся. — Он закрыл глаза, припоминая, и процитировал. — «От старого тополя, что стоит у холма, и до реки Оррингтон — таковы южные и северные пределы владений.» — Джад усмехнулся, правда, не очень весело. — Но дело-то в том, что старый тополь изволил свалиться от старости году этак в 1882, а к началу века и пня не осталось — все мхом поросло, а река Оррингтон обмелела и заболотилась еще после первой мировой. Вот и суди-ряди! Самому-то Ансону было уже наплевать: его в двадцать первом молнией поразило. Как раз около индейского могильника.
Луис воззрился на старика, а тот лишь спокойно отхлебнул пива.
— Впрочем, это неважно. Сколько на свете запутанных дел о земле. И сколько вообще не распутать. Зато адвокатам — раздолье: знай, денежки греби. Еще Диккенс это хорошо подметил. Индейцы, думаю, рано или поздно, земли отвоюют, и все будет по справедливости. Но и это, Луис, неважно. Я ведь не за тем пришел, а чтоб рассказать вам о Тимми Батермане и его отце.
— Кто такой Тимми Батерман?
— Один из местных парней отправился в Европу с Гитлером драться. В сорок втором, помнится. А вернулся в гробу под национальным флагом в сорок третьем. Отец его всю жизнь в Ладлоу прожил. Так он чуть с ума не сошел, когда телеграмму получил. А скоро-скоро вдруг притих, присмирел. Он тоже знал об индейском могильнике. И придумал, что делать. Решился, понимаете?
Снова у Луиса по спине поползли мурашки. Он долго и пристально смотрел на Джада, стараясь разгадать: придумал тот все нарочно или рассказывал правду? Нет, не придумал. Но так и просилось это объяснение: и ко времени и к месту.
— А почему вы мне об этом раньше не рассказали? — спросил наконец Луис. — Тогда же… Когда мы вернули кота. Я же спрашивал, не пробовал ли кто такого с людьми, и вы ответили: нет, не пробовал.
— Тогда вам незачем было об этом знать, — сказал Джад. — А сейчас — самое время.
Луис опять надолго замолчал.
— Это единственный случай?
— Во всяком случае, о других не знаю, — серьезно ответил Джад. — Может, кто и пытался еще, скорее всего. Уверен, что пытались. Как там у Екклезиаста: нет ничего нового под солнцем. Иной раз сверкнет что-то, вроде новое, а на поверку — все то же, что и раньше. Все, что в мою бытность люди пробовали сделать, и раньше без счета делали.
Он взглянул на свои руки в коричневых крапинах. В гостиной часы пробили половину первого.
— Я думал, вам по профессии своей положено по признакам определить болезнь… Вот и решил, что пора с вами поговорить. Моррисон из похоронного бюро сказал, что вы попросили разъемный гроб со сдвижной крышкой, а не цельный, который заливается цементом.
Луис все смотрел и смотрел на Джада, не произнося ни слова. Старик покраснел, но взгляда не отвел.
Наконец Луис заговорил.
— Вы, Джад, похоже, за мной шпионили, все выведывали. Грустно это слышать.
— Ничего я не выведывал. Он мне сам сказал.
— Ясно, не напрямик, так окольным путем…
Джад еще гуще покраснел — лицо сделалось почти пурпурным, — но не ответил и не опустил глаз.
Луис тяжело вздохнул: навалилась невыразимая усталость.
— Да не все ли равно. Пропади все пропадом. Может, вы и правы. Может, я и подумывал кое о чем. Но только не прикидывал и не планировал. И, поверьте, когда гроб заказывал, мне не до того было. Я о Гейдже думал, и только о нем.
— Не сомневаюсь. Но ведь вы в гробах прекрасно разбираетесь. У дядюшки, поди, насмотрелись.
Да, в гробах он прекрасно разбирался, верно. Цельный рассчитан на вечность, в форму со стальным каркасом заливается бетон прямо в могиле, и туда опускается гроб, а сверху цементируется особым составом. Дядя Карл говорил, что потом этот монолит не разъять.
Трудно определить, когда дядя Карл шутил или привирал, а когда рассказывал правду (особенно в своем кругу, к которому Луис приобщался каждое лето, работая в дядином похоронном бюро). Однажды он рассказал племяннику, как ему выпало вскрывать могилу по заказу крупной фирмы. Эксгумация — извлечение трупа из могилы — дело тонкое, говорил дядя. Ведь у многих людей процедура эта связана с фильмами ужасов, с чудовищем доктора Франкенштейна в исполнении знаменитейшего Бориса Карлова и Дуайта Фрая, сыгравшего Айгора. Но представление у людей складывалось совсем неверное. Открыть цельный могильник — работа пустячная для двух мужиков с лопатами и ломами. Только возиться им придется месяца полтора, не меньше. Так вот, в случае, о котором поведал дядя Карл, поначалу все шло удачно. Срыли могильный холм, подъемный кран зацепил крышку, потянул, только она, естественно, не поддалась, и кран потащил наверх всю бетонную коробку, почерневшую от грунтовых вод. Дядя Карл крикнул крановщику, чтобы тот опускал груз обратно. Он хотел съездить в контору, привезти растворитель, чтобы крышку поднять отдельно.
Но крановщик либо не расслышал, либо из озорства решил вытащить всю бетонную клеть с гробом внутри — так малыши играют у автомата, «выуживая» грошовый приз. И этот дурачина, по словам дяди Карла, почти выудил всю эту громаду — коробка уже на три четверти поднялась из земли, слышно было даже, как на дне могилы плещет вода (всю неделю в Чикаго лил дождь). Только вдруг кран покачнулся и нырнул в могилу, крановщик вывалился из кабины, разбил лобовое стекло и сломал себе нос. Так что компании эта развеселая комедия обошлась тысячи на три дороже обычного. А самое смешное, по мнению дяди Карла, в том, что шестью годами позже этого крановщика избрали профсоюзным боссом водителей в Чикаго.
О разъемных могильниках и говорить нечего: простой бетонный ящик помещается в могилу прямо в день похорон. Укладывается гроб, сверху закрывают бетонной — из двух частей — крышкой. Поначалу их ставят в изголовье и изножье гроба и на цепях мало-помалу опускают. Каждая половинка весит килограммов тридцать — сорок, не больше. Их ничем не закрепляют.
Такой могильник и одному открыть ничего не стоит. Видимо, на это и намекал Джад.
Вытащить тело сына и захоронить в другом месте — пара пустяков.
Тс-тс-тсс. НЕ СТОИТ ОБ ЭТОМ. ЕСТЬ МНОГО ТАЙН НА СВЕТЕ.
— Вы правы, я отличу цельный гроб от разъемного, — признал Луис. — Но мне и в голову не приходило… не думал я о том, о чем вы подумали, я думал.
— Знаете, Луис…
— Уже поздно, — перебил старика хозяин. — Поздно. Я пьян. У меня сердце не на месте. Если уж вам так не терпится что-то рассказать, выкладывайте поскорее.
ПОЖАЛУЙ, МНЕ НЕ ПИВОМ, А МАРТИНИ НУЖНО БЫЛО НАКАЧАТЬСЯ. ТОГДА Б Я УЖЕ БЫЛ В СТЕЛЬКУ ПЬЯН, НИКТО Б НЕ ДОСТУЧАЛСЯ.
— Что ж, и на том спасибо, Луис.
— Итак, слушаю.
Джад помолчал, собираясь с мыслями, и начал рассказ.
— В ту пору, ну, когда война шла, в Оррингтоне еще останавливались дальние поезда. Ну, Билл заказал катафалк, подкатил на станцию, к багажному отделению, чтоб там погрузить гроб с телом сына. Прибыл состав, четверо станционных ребят — и я среди них — сняли, значит, гроб. А офицер, что за этот гроб отвечал — ну, он вроде как от армейской похоронной службы — даже из вагона не вышел, так напился. При нем еще одиннадцать гробов, их дальше везти.
Поместили, значит, мы Тимми в машину, под катафалк нам большущий «кадиллак» определили. А в ту пору самая главная забота — побыстрее схоронить солдатика, ведь везли-то издалека. Билл Батерман ни слезинки не уронил. Лицо застыло, и такое… как бы сказать… вроде как задубелое сделалось. Машинист Хью Гарбер говорит, у офицера-сопроводителя работы хоть отбавляй. На узловой станции гробов навезли видимо-невидимо, и все на юг нужно отправить. Подходит, говорит, к нам офицер, вытаскивает из кармана фляжку с дешевым виски и — к машинисту: «Ну, что, мистер механик, вы хоть знаете, что у вас не поезд, а кладбище на колесах?» Тот только головой мотает. «Так вот, знайте. У нас в Алабаме поезда с покойниками иначе и не называют». Вытаскивает из другого кармана список. «Вот, сначала два гроба в Хьюлтоне выгрузить, один — в Пасадамкиге, два — в Бангоре, один — в Дерри, один — в Ладлоу… Я точно молочник, что бидоны да бутылки по домам развозит. Хотите выпить?» Хью, ясное дело, отказался, говорит, в Бангоре у начальства нюх на виски больно уж острый. Ну, офицер с пониманием отнесся, Хью ведь тоже его за пьянку не попрекнул. В общем, едут, сгружают гробы под звездным флагом там и сям. Всего-то их штук двадцать набралось. И так до самого Бостона: слезы родных, стенания. А тут, в Ладлоу — этот Билл Батерман, сам словно мертвяк, вот-вот душа засмердит. В общем, после рейса Хью напился и впервые в жизни пошел к шлюхе. А проснулся — у него на лобке вши кишмя кишат, да такие кусачие! Нет, говорит, больше в такие рейсы никакими коврижками меня не заманишь.
А Тимми мы отвезли в похоронное заведение, что на Папоротниковой улице — там сейчас прачечная. А через два дня со всеми армейскими почестями его похоронили на кладбище. Да, нужно вот еще что сказать: жена старика Батермана уже десять лет как Богу душу отдала, при родах вместе с ребенком умерла. Для дальнейшего это важно. Будь у Батермана еще ребенок, глядишь, не так бы он убивался, а, Луис? Да, второй ребенок ему б напомнил, что и другим нелегко, и им нужно помочь. В этом вам, конечно, полегче: все-таки дочка подрастает, да и супруга цела и невредима… В письме, что старик Батерман получил от командира взвода, где Тимми служил, говорилось, что убили его на подходах к Риму 15 июля 1943 года. Через два дня тело отправили домой, и девятнадцатого Тимми уже был в Штатах. Двадцатого его погрузили на поезд. Большинство наших солдат, кто в Европе погиб, там же и похоронены, домой-то отсылали самых что ни на есть героев. Тимми-то подавил неприятельскую огневую точку, даже серебряную звезду получил посмертно.
Похоронили Тимми вскорости, даты точно не помню, кажется, 22 июля. Прошло дней пять, и вдруг Марджори Уошборн — почтальонша наша — встречает… Тимми на дороге, шагает парень к извозчичьему двору. Марджори так на своем велосипеде в канаву и съехала — немудрено. Вернулась на почту, сумку с письмами бросила, говорит начальнику, пойду, мол, домой да прямо в постель.
— Заболела, что ли? — спросил начальник. — Ишь, белая как полотно.
— Я сейчас такое видела! Так перепугалась, что до смерти не оправлюсь! И не спрашивайте, ничего не скажу. Ни вам, ни родным. Разве только Иисусу Христу, когда на небо отправлюсь. — И пошла прочь.
Все в округе знали, что Тимми умер, даже некролог в газете напечатали, с фотографией, все честь по чести. На похороны полгорода собралось. И тут — на тебе! — Марджори его на дороге встречает. Идет, говорит, и шатается. Это уж она двадцать лет спустя призналась старому Джорджу Андерсону, своему бывшему почтовому начальнику, да и то уж на смертном одре. Джордж тогда со мной поделился: похоже, говорит, ей очень хотелось кому-либо рассказать о том, что давным-давно видела. Ее воспоминания мучили, терзали. Говорит: смотрю я на Тимми, бледный такой, одет не по погоде, в старые плотные штаны и теплую шерстяную рубашку, а жарища стоит, градусов под сорок в тени. Волосы на затылке вздыбились. Глаза, говорит, будто изюмины в сыром тесте. Джордж, говорит, я ведь с привидением в тот день встретилась. Потому-то и испугалась. Не думала, не гадала, что такое привидится, а вот поди ж ты!
Ну, конечно, поползли слухи. Вскоре и другие стали Тимми встречать. Миссис Страттон — мы хоть и звали ее «миссис», но толком не знали, замужем ли она, или вдовая, или вообще девица. Жила в маленьком домишке — две комнаты всего — на углу улиц Педерсен и Хенкок. Пластинок у нее джазовых полным-полно, она и в гости горазда зазвать, если у мужичка десятка лишняя зашевелится. Так вот. Она Тимми со своего крыльца приметила. Дошел он до перекрестка, встал и стоит. Руки болтаются, голова чуть вперед наклонена, в общем, ни дать, ни взять, боксер, которого ударом оглушили. Миссис Страттон говорит, ногой шевельнуть от страха не могла, а сердце того и гляди из груди выскочит. А потом, говорит, он вроде оборотиться хотел, да ноги, как у пьяного, заплелись, чуть не упал. Тут, говорит, на меня как зыркнет! Душа в пятки ушла, уронила она тазик с выстиранным бельем да прямо в грязь. Перестирывать все пришлось.
Говорит, глаза у него мертвые, тусклые. Но ее приметил, улыбнулся даже, заговорил: не осталось ли, мол, пластинок прежних, он, мол, не прочь потанцевать с ней. Хоть всю ночь напролет. Как зашла миссис Страттон в дом, так неделю нос высунуть боялась, ну а там все само собой разрешилось. Тимми Батерман успел многим глаза намозолить. Сейчас-то уж померли многие, поразъехались. Но пара-тройка старых хрычей вроде меня могли б мои слова подтвердить, попроси их хорошенько.
Так вот, значит, видели Тимми на Педерсоновой дороге: прошагает с милю от отцовского дома и обратно. И так целыми днями. Говорят, и ночами тоже. Лицо бледное, волосы колтуном, рубашка, а иногда и штаны расстегнуты. И взгляд такой… чудной… — Джад замолчал, закурил сигарету, затянулся, взглянул на Луиса сквозь голубое облако дыма, и тот не приметил в глазах старика и толики лжи, хотя весь рассказ — сущая небылица.
А Джад меж тем продолжал.
— Вы, наверное, в книжках читали, в кино видели — не знаю, право, насколько можно верить, — про зомби, оживших мертвецов на Гаити. В кино их такими истуканами показывают: взгляд остановился, походка нетвердая, неуклюжая. Вот Тимми Батерман чем-то на них смахивал, Луис, но не во всем. В глазах мелькало какое-то выражение, будто он что обдумывал. Не все и не всегда это, правда, замечали. Даже мыслями это, пожалуй, не назвать. А как лучше — черт его знает! Какая-то хитринка во взгляде мелькала, как тогда, с миссис Страттон, когда он потанцевать с ней предложил. Что-то, конечно, в мозгу у него происходило, не знаю уж что, только это был уже не Тимми Батерман. Он будто к какому-то радиосигналу извне прислушивался. Посмотришь на него, невольно подумаешь: «Дотронется — закричу!» Так и ходил он взад-вперед по дороге. Однажды, помнится, конец июля стоял, прихожу я домой, а у меня на веранде Джордж Андерсон, начальник почты, угощается ледяным чаем вместе с Ганнибалом Бенсоном, нашим выборным головой, и Аланом Пуринтоном, он пожарной командой заправлял. С ними и моя Норма сидит, как воды в рот набрала. Джордж все бедро правое растирает, у него ногу выше колена отняли, когда он тоже на железной дороге работал. И порой в жару, да перед грозой культя эта его донимала. Однако до меня добрался, и боль не помешала.
— Уж больно далеко это зашло, — говорит, — молочницу уже ничем не заманишь на Педерсенову дорогу. Это во-первых, во-вторых, слухи уж и до властей дошли. Но и это еще не все.
— Что значит: слухи до властей дошли? — спрашиваю.
— А то, — это уж Ганнибал отвечает, — что звонили из Министерства обороны. Там некоему Кинсману, лейтенанту, вроде поручено всякими слухами заниматься, а вредные и злопыхательские на заметку брать. Так вот, он получил несколько анонимных писем, и «сигналами» этими пришлось заняться всерьез. Будь только одно письмо, над ним бы посмеялись да забыли. Кинсман сказал, что связался с нашей полицией: вдруг в наших краях завелся псих — ненавистник Батерманов и, знай, письма эти строчит. Но похоже, что письма написаны разными людьми, по почерку видно, и все об одном твердят: Тимми Батерман вроде как убит и в то же время разгуливает цел и невредим по Педерсеновой дороге. Так вот, Кинсман сам грозится приехать либо уполномоченного прислать, если все не утрясется, — говорит Ганнибал. — Им важно, вправду ли Тимми умер или просто дезертировал, не хочется ведь признавать, что в его бумагах все переврано. И еще интересовались, кого же, если не Тимми, привезли в гробу. В общем, Луис, такая каша заварилась! Мы целый час за чаем просидели, все толковали. Норма уж и сандвичи хотела нам сделать, да гости отказались. В общем, говорили мы, говорили и договорились пойти к старику Батерману. Проживи я еще сто лет, не забуду того вечера. Жарища адская, хотя солнце-то уже зашло, а все как из печки пышет. Конечно, идти к Батерману никому неохота и все же пошли. Дело есть дело. Нормушка моя, светлая голова, отзывает меня в сторону, шепчет: «Не позволяй им, Джадсон, вконец распоясаться. Образумь их. Какая ж это мерзость!»
Джад смерил Луиса спокойным взглядом и продолжал:
— Она так и сказала — мерзость! Это ее слово. А потом — прямо в самое ухо: «Джадсон, если что — беги. Брось их всех, пусть сами выкручиваются, и беги. Помни, что у тебя есть я и уноси оттуда ноги подобру-поздорову».
Поехали мы в бенсоновской машине. Он, сукин сын, льготные талоны на бензин где-то добывал. Не знаю уж где и как. Едем, молчим, курим вовсю. Понятное дело — страшно. Только Алан Пуринтон разок голос подал: «Бьюсь об заклад, Билл Батерман в лесок, на то сатанинское кладбище наведался». Мы промолчали, Джордж лишь кивнул. Одним словом, приехали мы, постучали. Никто и не думает нам открывать, пошли мы на задний двор. Там-то их, голубчиков, и нашли. Билл на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми чуть поодаль стоит, закатом любуется. А закат этакий кроваво-красный, и лицо у Тимми такое же, точно с него кожу содрали. А Билл… в него словно дьявол вселился. То ходил гоголем, а сейчас худой как скелет — кило двадцать, наверное, потерял, — штаны с рубашкой как на пугале огородном висят. Глаза ввалились, как мыши в глубоких норах, а рот все набок кривится. — Джад помолчал, задумавшись, тряхнул головой. — Верно говорю, Луис, на него словно проклятье легло. Тимми обернулся, нас увидел, улыбается. От такой улыбки кровь в жилах стынет. Потом снова на закат засмотрелся. Билл говорит: