ТАК ЧТО ЖЕ СТРУКТУРИРУЕТСЯ?

Проведенные нами исследования и рассмотренные примеры, конечно, проиллюстрировали, что это такое, когда язык и использование языка осуществляют воздействие и структурирование. Однако, поскольку это было сделано несколько хаотично, ниже мы попытаемся систематизировать сказанное.

Во-первых, то самое «нечто»; о котором мы говорим, в значительной степени находится под воздействием нашего использования языка и даже отчасти может создаваться или устанавливаться, через наше индивидуальное употребление языка. Как должно быть ясно из приведенных выше примеров, имя или языковое обозначение могут в большей степени определять и обусловливать наше понимание того, что имеется в виду, и наше отношение к нему. Политические деятели и те, кто работают в области рекламы, по-видимому, всегда очень хорошо это знали. Они стремятся перещеголять друг друга, преподнося свои новейшие идеи и товары в оболочке положительных, звучных и, что важнее всего, привлекательных для покупателей языковых ярлыков.

Наша социальная действительность в существенной степени структурируется и определяется языком. Тот факт, что в английском языке отсутствуют многие выражения типа masculinist 'маскулинист', charman 'поденщик', houseman 'домашний хозяин', однако имеются feminist 'феминист (ка)', charwoman 'поденщица', housewomaa 'домохозяйка', безусловно, убедительно демонстрирует, какого рода действительность мы можем представлять, понимать и передавать посредством английского языка27. Общее представление об окружающей нас действительности не будет независимо от того, какими выражениями воспользуются радио и телевидение: «Вьетконг» или «Народная Освободительная Армия», «американская агрессия во Вьетнаме» или «американское участие в делах Вьетнама», «полиция» или «фараоны» и т. п.

Кроме того, через наше использование языка мы создаем и де-монстрируем свой собственный портрет. Если вернуться к самому первому примеру,то есть все основания считать что говорящий «Бутылка наполовину пустая» производит впечатление

большего пессимиста, чем тот, кто говорит: «Бутылка наполовину полная». Через свое использование языка мы выражаем наше отношение и чувства к тому, о чем мы говорим, а это, в свою очередь, отражаясь, говорит нечто о нас самих. Два корреспондента во Вьетнаме не только структурируют и сообщают свои впечатления из Вьетнама, но выбирая, например, выражения «Вьетконг» или «Народная Освободительная Армия», передают свое личное

отношение. Сходным образом наше использование языка обозначает и отражает наше представление о тех, к кому мы обращаемся, и наше отношение к ним.

В-третьих, использование языка может воздействовать или влиять на эмоциональную атмосферу в обществе, которая создается между участниками акта коммуникации, или, быть может, определять отсутствие такой атмосферы. Способность языка устанавливать социальные связи, так же, как и заложенные в нем возможности возводить преграды между ‘людьми,’ легко проиллюстрировать на примерах. Представим, например, двух людей, которые говорят друг с другом на диалекте или на некотором техническом или профессиональном жаргоне, 'который посторонние не понимают .и тем самым чувствуют себя отстраненными. Типичный пример этого можно найти в среде молодежи, где целые культурные общности закрепляются и идентифицируются посредством свое-го собственного сленга, который таким образом подчеркивает тесное внутреннее единство в группе, исключая в то же время не-членов группы. Через выбор языка и использование разной степени формальности в обращении можно регулировать наши межличностные отношения и нашу принадлежность к группе. В большинстве языков имеются, например, разные формы обращения, которые четко предписывают пли предполагают разные реакции, например, местоимения Vous 'вы' и tu 'ты'.Использование ругательств, грубых или вульгарных выражений также является тонким лингвистическим средством для создания близости и контакта в противоположность отчужденности.

 

Д. ОГРАНИЧЕНИЯ ОТПРАВИТЕЛЯ
НА «СВОБОДУ СТРУКТУРИРОВАНИЯ»

Настоящий анализ механизмов лингвистической власти отправителя не может завершиться без упоминания фактов, ограничивающих его «власть». Во-первых, это сама действительность, то, о чем идет речь. Отправитель связан тем, что он должен пытаться передать свои впечатления и мысли о действительности (в противном случае его заклеймят за отсутствие контакта с действительностью). Однако наше восприятие активно. И наш кон-такт с «действительностью» большей частью социально опосредован, иными словами, в значительной степени опосредован через язык. Таким образом, эти ограничения, «накладываемые реальностью», трудно очертить. Художники часто перемещают эти границы, так что не всегда «известно, что есть действительность». Введенное Кожнбским разграничение на «карту» и «территорию» представляет собой попытку решения проблем такого рода.

В дискуссиях о том, что есть «истина», мы сталкиваемся с одной из таких проблем. Легко установить, что утверждение «Осло — столица Англии» — не истинно. Однако гораздо труднее решить «истинно» или «ложно» каждое из следующих утверждений: (1) «Газета X является умеренной», (2) «Газета X является консервативной», (3) «Газета X является реакционной». Взаимоотношения между понятиями «истина—ложь» оказываются сложными еще в одном аспекте.Высказывания The old man is poor и The man is old and poor либо оба истинны, либо оба ложны. Тем не менее они передают разные утверждения.

Во-вторых, ограничения на отправителя накладывает сам язык, язык как система. При всем желании трудно, используя норвежский язык, сообщить о некоторых понятиях или охарактеризовать общество абсолютно одинаково с точки зрения мужского и женского пола, потому что наряду с прочими факторами, слова для мужчин и женщин имеют столь разный статус. И, как было указано, своим способом концептуализации действительности каждый язык представляет определенную точку зрения.

В-третьих, определенные ограничения накладывает отправитель, и в особенности, представление получателя об отправителе и

его отношение к отправителю. В частности, важно, насколько получатель доверяет отправителю (доверие). Однако ,это в любом случае гораздо более сложная проблема, чем просто вопрос доверия или веры, поскольку, как указывает Аш, отправитель фактически является «частью сообщения». Том самым такое высказывание, как «небольшое восстание — вещь полезная», интсрпретируется совершенно по-разному в зависимости от того, кому из политических деятелей приписывается его авторство.

В-четвертых, быть может, самое важное ограничение, накладываемое на возможности отправителя структурировать и обусловливать восприятие получателя — это собственная «свобода» получателя интерпретировать то, что он слышит, и занимать по отношению к этому определенную позицию. Когда выше анализировался базис «языка как инструмента социальной власти», специально указывалось на потенциальную свободу выбора, которая проявляется как в фазе кодирования (отправителем), так и в фазе декодирования (получателем). Свобода выбора при декодировании подразумевает, что получатель ни в коей мере не является беспомощным, попавшим в ловушку языковых механизмов власти отправителя, он не обязан также принимать предлагаемое отправителем структурирование. Поэтому давайте возьмем несколько примеров, которые привлекались для иллюстрации различных механизмов, имеющихся в распоряжении отправителя и посмотрим, каким образом получатель может в действительности отвергнуть и явные и скрытые предложения отправителя по структурированию.

Как мы помним, в своей речи при обсуждении налогов, используя язык определенным образом, президент Джонсон имел в виду, что рост налогов должен быть принят как данное, тогда как Конгрессу предлагалось обсуждать причину увеличения налогов Джонсон в этом случае воспользовался сравнительно тонким языковым или коммуникативным механизмом, чтобы структурировать обсуждение так, как ему это нужно. Однако, есть все основания полагать, что по крайней мере часть оппонентов из состава слушателей отказались принять его предложения по структурированию. Некоторые из получателей, возможно, не позволят поймать себя в ловушку скрытого структурирования, раставленную Джонсоном, они изменят направление и «вступят в бон по поводу предпосылок». Они, таким образом, попытаются превратить обсуждение в дискуссию за или против увеличения налогов. Тем не менее очевидно, что лингвистическое структурирование этого типа может удасться сравнительно легко, так что получатель «проглотит наживку» и примет скрытое структурирование. Во всяком случае, получатель должен быть постоянно па-стороже, чтобы не вступить в дискуссию по поводу предпосылок,

которые вводит отправитель (ср. все рассмотренные выше лингви-стические механизмы, имеющиеся в распоряжении отправителя). Если рассматривать два репортажа о Вьетнаме, где в одном говорится о (1) «американском участии в делах Вьетнами», а в другом — о (2) «американской агрессии во Вьетнаме», то получатель располагает выбором в отношении интерпретации. Он может отнести полученное сообщение либо к факту, иными словами, к ситуации во Вьетнаме, либо к человеку, иными словами, к корреспонденту. В первом случае предложение корреспондента по структурированию возможно будет принято и, таким образом, выбор между (1) и (2) сможет структурировать и обусловить понимание получателем происходящего во Вьетнаме. С другой стороны, во втором случае получатель будет придерживаться имеющейся у пего интерпретации событии во Вьетнаме, и что бы ни употребил корреспондент: (1) или (2), это определит всего лишь представление получателя о том, каких политических взглядов, по-видимому, придерживается данный корреспондент.

Таким образом, очевидно, что мы сталкиваемся со сложным и запутанным взаимодействием между отправителем и получателем. По поводу этого взаимодействия можно сделать два замечания. Во-первых, в обыденном разговоре отправитель и получатель постоянно меняются ролями. Таким образом, они поочередно будут иметь в своем распоряжении механизмы и инструменты власти, к которым имеют доступ и отправитель, и получатель. Во-вторых, отправитель должен «предвосхитить декодирование получателя». То есть при кодировании отправитель должен попытаться предвосхитить и определить, как именно получатель проинтерпретирует и поймет сообщение на основе своих фоновых знаний и с в о е и точки зрения. Таким образом, получатель косвенно влияет на лингвистическое и коммуникативное структурирование отправителя. В этом чередовании или взаимодействии отправителя и получателя отчетливо видно, что существует базис для «борьбы за власть», т. е. борьбы за то, какие (чьи) предпосылки, какая (чья) точка зрения, какое (чье) использование языка и тем самым какое (чье) структурирование социальной действительности будут приняты в качестве основополагающих.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Настоящая статья не претендует на закончненый анализ того, что можно было бы назвать «роль власти в символическом взаимодействии». Цель статьи была двоякой: (1) выявить и в той или иной степени исследовать то, что обычно называется «прагматическими аспектами, пли функциями, языка», и (2) попытаться более систематически связать эти прагматические аспекты с более общим понятием, а именно, с понятием «социальной власти». Понятие власти выбрано потому, что (а) оно является важным параметром в повседневной жизни, который в то же время (б) почти полностью оставался без внимания при изучении языка и коммуникации. Поскольку исследования по языку и коммуникации в настоящий момент, как кажется, характеризуются (а) огромным количеством подробно описанных фактов и в то же время (б) почти полным отсутствием согласованности по основным теоретическим вопросам, мы чувствуем, что не можем завершить эту статью, не сделав хотя бы краткого комментария относительно возможных последствий проведенного анализа для более общих проблем. Наши исследования по проблеме «язык как инструмент социальной власти убедили нас в том, что Румметвейт прав, критикуя основные направления в рамках современной психолингвистики по трем существенным пунктам. Во-первых, on выступает против положения Хомского о том, что изучению использования языка должно предшествовать изучение его структуры. Крайне маловероятно, чтобы все эти структурирующие факторы, участвующие в функционировании языка (фактически имеющие отношение к самой сути языка) могли бы когда бы то ни было быть обнаружены без изучения использования языка. Во-вторых, он выступает против широко распространенной точки зрения, излагающейся в явном виде и, что задачей психологии является установление «процессов, с помощью которых компетенция, описанная лингвистами, усваивается детьми и при соблюдении множества разнообразных условий находит отражение в употреблении». И снова непохоже, чтобы социальным параметрам, таким, как «власть», было отведено сколько-нибудь важное место в лингвистическом описании «компетенции». В-третьих, Румметвейт рьяно критиковал основные лингвистические и психолингвистические направления за исследование языка в вакууме, вне релевантного социального контекста. Почти полное игнорирование тех аспектов языка и его использования, которые связаны с понятием власти, оказалось возможным именно из-за пренебрежения воздействием контекста.

Кроме того, все это эмпирико-теоретические исследования «языка как инструмента социальной власти» проводились в «наивной» надежде на то, что они могли бы выполнить освободительную функцию. Например анализ, подобный тому, который был изложен выше (ч. II), должен насторожить нас против того структурирования и воздействия, осуществляемого языковыми механизмами, которое эксплуатируется в рекламе, в средствах массовой коммуникации, а также в повседневной речи.

 


Вежбицкая А. Семантические универсальные «примитивное мышление»

Semantic universals and «primitive thought»: The question of the psychic unity of humankind. Journal of Linguistic Anthropology 1994, 4, 1:23-49.

Функции человеческого мозга одни и те же для всего человечества.

Ф.Боас (Boas 1938b: 135)

Введение (Reprmted by permission of the American Anthropological Assosiation from JOURNAL OF LINGUISTIC ANTHROPOLOGY 4:1, June 1994. Not for further reproduction)

Подразумевают ли различия в культуре также и различия в мышлении? Всего лишь два десятилетия назад ведущий американский психолог Джордж Миллер писал: «У каждой культуры есть свои мифы. Один из наиболее стойких в нашей состоит в том, что у неграмотных людей в менее развитых странах существует особое «примитивное мышление» отли­чающееся от нашего и уступающее ему. ... Никому не придет в голову отрицать, что различия существуют. Любое отри­цание было бы равносильно признанию, что различия в жиз­ненном опыте, проистекающие из разницы культур и техно­логий, не влекут за собой никаких существенных психологи­ческих последствий. Скорее, спор идет о природе этих разли­чий и их источниках» (Miller 1971 :vii).

В лингвистике и антропологии такие термины, как «примитивное мышление», были дискредитированы гораздо раньше, чем два десятилетия тому назад (хотя иногда они еще просачиваются в публикации — свидетельство тому на­звание книги «The foundations of primitive thought», Hallpike 1979). Но проблема выявления истинных когнитивных раз­личий между разными культурами — в особенности, между западными и не-западными родоплеменными культурами — остается открытой (см., например, Bain 1992).

Дискуссии по этому вопросу всегда в значительной степе­ни апеллировали к языку. И совершенно справедливо, по­скольку язык — это «наилучшее отражение человеческой мысли» (Leibniz 1709/1981:368) и языковые данные оказываются решающими при выявлении фундаментальных моде­лей мышления у различных групп людей. Но языковые дан­ные могут быть неправильно проинтерпретированы.

Обсуждая предполагаемое отсутствие абстрактного мыш­ления в некоторых человеческих сообществах, Холлпайк пишет: «Необходимо сначала проделать черновую семанти­ческую работу, прежде чем мы сможем плодотворно обсуж­дать, в какой степени примитивное мышление может или не может быть абстрактным» (Hallpike 1979:171).

Термин «примитивный» (защищаемый Холлпайком по этимологическим соображениям!) неудачен, поскольку вклю­чает в себя оценочный компонент, как и термин «низший» (inferior), использовавшийся, например, Леви-Брюлем (Levy-Bruhl 1926). Но сам вопрос, поставленный в работе Холлпай-ка, — существуют ли действительные качественные различия в мышлении разных народов? — важен и не должен отвер­гаться по чисто идеологическим соображениям. Мнение, что такие различия в самом деле имеются, не слишком популярно в наши дни, и Холлпайк достоин уважения за смелость, ко­торую он выказывает, защищая его, равно, как и другие при­верженцы этой позиции (ср., например, Bain, Sayers 1990; Bain 1992). Следует проанализировать эти взгляды, а не про­сто отмахиваться от них. Но для того, чтобы этот анализ был плодотворным, для него, действительно, необходима предварительная семантическая основа.

В данной статье я постараюсь такую основу заложить. Я утверждаю, что рассуждения приверженцев «примитивного мышления» ошибочны, и постараюсь показать, в чем именно они ошибаются.

Нет слова — значит, нет и понятия? Если бы в каком-то языке не было слов для таких понятий, как все, если или по­тому что, отразилось бы это на когнитивных возможностях говорящих? Если вместо слов в этом языке имелись бы суф­фиксы, обозначающие те же самые понятия, отсутствие спе­циальных слов не играло бы роли.

Теперь предположим, что в некотором языке имеются слова, которые могут служить переводами для слов типа все, если и потому что, но у этих слов более широкий спектр зна­чений, охватывающий, например, не только 'все', но и 'много, не только 'если', но и 'когда', не только 'потому что', но и 'после. Означает ли это что-нибудь с точки зрения когни­тивных возможностей говорящих?

Ответ на это может быть разным. Например, если значе­ние 'потому что' и значение 'после' одного и того же слова связаны с различными синтаксическими конструкциями (скажем, с различными моделями управления), тогда использование одной и той же лексемы вообще несущественно: по­нятие 'потому что' может все же быть передано ясно и одно­значно (необязательно с той же степенью легкости, что и в языке, где существует специальный лексический элемент для обозначения каузативной идеи, но это уже другой вопрос). Точно так же, если бы одно и то же слово использовалось для передачи смыслов 'весь' и 'много, но при этом каждый смысл был связан со своей грамматической конструкцией, то в та­ком случае общий лексический материал никак не влиял бы на понятийную картину: любое рассуждение, с необходи­мостью включающее понятие 'весь, все же могло бы быть выражено в таком языке.

Предположим, однако, что в некотором языке имеется только одно слово для передачи смыслов 'потому что' и 'пос­ле' и что эти два значения никаким способом не могут быть различены — настолько, что нет никаких оснований гово­рить о двух (отдельных) смыслах, но только об одном, нерасчлененном.

Многие скажут, что это ничего не означает, так как «все люди равны и обладают одинаковым мыслительным потен­циалом, так что даже если у них нет отдельного слова для какого-либо понятия, они в состоянии передать этот смысл тем или иным способом, и отсутствие слова никак их при этом не ограничивает». Но остановиться на этом значит укрыться за пустой риторикой, отказываясь беспристрастно рассмотреть факты. Такая позиция в действительности льет воду на мельницу защитников идеи «примитивного мышле­ния».

Я считаю, что люди действительно обладают одинаковы­ми мыслительными возможностями, но думаю, что это связа­но с использованием языка и тем фактом, что все естествен­ные языки, в принципе, обладают одинаковой выразитель­ной силой. Я говорю «в принципе», так как некоторые идеи на одних языках выразить легче, чем на других. Но если бы в каком-то языке не существовало возможности выразить по­нятия 'весь, 'если' или 'потому что, его экспрессивные воз­можности в самом деле были бы ограничены.

Рассмотрим, например, следующий диалог:

—Почему ты плачешь? Тебя кто-нибудь ударил?

— Мой брат ударил меня, потому что я потерял деньги. Я не по­
тому плачу, что он ударил меня. Я плачу из-за денег.

Я думаю, что на языке, в котором нет слова (морфемы, словосочетания) для 'потому что, смысл этого диалога пере­дать невозможно.

Но почему присутствие тех или иных слов столь важно? Нельзя ли, чтобы люди обладали понятиями без слов? Разве в языке нет скрытых категорий?

Скрытые категории, конечно, есть, и понятия могут суще­ствовать даже и без представляющих их слов. Но, во-первых, наличие слова (отдельной лексической единицы) служит пря­мым свидетельством существования понятия, а при его от­сутствии имеются, в лучшем случае, лишь косвенные свиде­тельства. Во-вторых, при человеческом общении недостаточ­но «обладать» понятием, важны также средства передачи его другим людям (даже при предположении, что ВОЗМОЖНО «обладать» понятием, не имея средств для его передачи). Для некоторых понятий такая передача возможна с помощью описательных конструкций или парафраз; для других, одна­ко, необходимо иметь прямое лексическое выражение. Это последнее утверждение требует некоторых пояснений и ил­люстраций.

Многие языки австралийских аборигенов имеют слово, означающее 'не-знать'. В английском языке такого слова нет. Но этот факт не вызывает проблем в коммуникации между англоязычными австралийцами и аборигенами, носителями этих языков, потому что данное понятие можно легко «сконструировать» средствами английского языка, для кото­рых существуют отдельные слова: 'знать' и отрицание. Пред­положим, однако, что в языке нет слова для 'знать'. Можно ли столь же легко построить это понятие с помощью других? В моем представлении это невозможно.

Если бы в рассматриваемом языке было слово для 'не знать, можно было бы, конечно, использовать двойное от­рицание:

Он знает, где она. > Неверно, что он не знает, где она.

Но это не поможет — хотя бы потому что во многих язы­ках нет слова для 'истинный. Но даже если бы и существова­ло слово для смысла 'истинный, предложенный парафраз все равно бы не получился. Например, предложение

Эта собака знает, что в сумке есть мясо (потому что она его чует).

вряд ли может быть перифразировано как:

Неверно, что эта собака не знает, что в сумке есть мясо (потому что она его чует).

потому что она его чует).Двойное отрицание — это способ оспаривать чужое от­рицание в то время, как простое предложение Он знает не имеет в пресуппозиции отрицания утверждения2.

Возможно, наиболее ясный пример абсолютно необходи­мого понятия дает само отрицание: если в языке нет слова (или морфемы) для того , чтобы сказать Нет!, ничто не мо­жет восполнить это, поскольку очевидно, что нет никакого способа получить это понятие с помощью других (подобно тому, как можно получить 'не знать' из значений 'не' и 'знать).

Точно так же, если в каком-нибудь языке не было слова для выражения смысла 'весь, ситуация была бы безвыходной, так как это понятие не может быть получено аналогичным образом из других понятий, сколько бы их ни было в лекси­коне.

Рассмотрим, например, следующее предложения из Еван­гелия от Иоанна (1.9), относящееся к рождению Иисуса:

Истинный свет, озаряющий каждого человека, пришел в этот мир.

Идея, стоящая за словосочетанием «каждый человек» (по-гречески panta anthropon 'каждое человеческое существо'), является важной частью христианского вероучения (о том, что истинный свет, воплощенный в Иисусе, озаряет КАЖ­ДОЕ человеческое существо). Эта идея не могла бы быть передана на других языках, если бы в них не было слова (или морфемы) для 'каждый' или 'весь'.

Будет общим местом утверждать, что при переводе всегда что-то теряется, что ни одно слово не имеет абсолютно точ­ных переводных эквивалентов и т. п. Однако туманные вы­сказывания такого типа лишь затемняют тот факт, что су­ществуют слова, действительно необходимые для передачи смыслов с одного языка на другой, но при этом не все слова являются таковыми.

Вот еще один пример. Если бы в каком-нибудь языке не было слова (или морфемы), семантически соответствующего если, при попытке перевода могли бы возникнуть непреодо­лимые трудности, потому что смысл 'если' не может быть получен аналогичным образом из более простых понятий.

С другой стороны, понятие 'цель' может быть получено из понятий 'причина' ('из-за'), 'думать' и 'хотеть', последние же два нельзя вывести ни из чего другого. Соответственно, если в языке нет слова для выражения 'чтобы', это не составит серьезную проблему:

Я пошел в лес (чтобы) поохотиться. >

Я пошел в лес потому что я думал: я хочу охотиться я буду охотиться

Но если бы в этом языке не было бы слов для 'из-за', 'ду­мать' и 'хотеть' его носители, действительно, оказались бы в затруднении.

Какие понятия должны получать лексическое воплощение?

В то время, как одни понятия могут быть получены с по­мощью других понятий, другие должны получать прямое лексическое воплощение. В некотором смысле эта пропози­ция кажется очевидной. Как заметил Лейбниц, если бы все понятия нужно было строить из других понятий, это приво­дило бы к regressum ad infinitum (порочному кругу) (ср. Leibniz 1961/1903:430). Если же имеется некоторое число по­нятийных примитивов, понимаемых непосредственно (не через другие понятия), то эти примитивы могут служить твердым основанием для всех других понятий: бесконечное число новых понятий может быть получено из небольшого числа семантических примитивов. Как сказал Лейбниц:

Tametsi infinita sint quae concipiuntur, possibile tamen est pauca esse quae per se concipiuntur. Nam, per paucorum combi-nationem infinita componi possunt. Imo id non tantum possibile sed et credibile seu probabile est, nam natura solet quam maxima efficere quam paucissimus assumtis, id est operari simplicissimo modo (Leibniz 1961/1903:430).

«Хотя для понимания доступно бесконечное множество понятий, возможно, что лишь некоторые из них могут быть поняты непосредственно. Так как бесконечное множество их может быть получено комбинированием нескольких элемен­тов. На самом деле, это не только возможно, но и вероятно, поскольку природа стремится достичь максимального эф­фекта с помощью минимального количества элементов, то есть — действовать простейшим способом» [пер. с англий­ского].

Возможность успешной коммуникации между различны­ми культурами напрямую зависит от универсальности базо­вого множества семантических примитивов, из которых каж­дый язык может создавать практически бесконечное число более или менее «идиосинкретичных» (специфичных для данной культуры) понятий (комбинируя примитивы в различ­ных конфигурациях). Существование такого общего мно­жества примитивов могло бы объяснить «психическую общ­ность человечества» (Boas 1938), а гипотеза о том, что лекси­кон разных языков воплощает различные конфигурации этого (общего) набора, отвечала бы за специфичные для каждой культуры аспекты языка и мышления.

Я неоднократно пыталась показать (см. Wierzbicka 1992 и многочисленные другие книги и статьи), что именно это и происходит: имеется набор семантических примитивов, сов­падающий с набором лексических универсалий, и это множе­ство примитивов-универсалий лежит в основе человеческой коммуникации и мышления; а специфичные для языков кон­фигурации этих примитивов отражают разнообразие куль­тур. Я думаю, что Лейбниц был прав, предположив, что этот универсальный набор примитивов может быть получен только методом проб и ошибок, в результате исследований по сопоставительной семантике в различных культурах. Бо­лее двух десятилетий интенсивных поисков с моей стороны и со стороны моих коллег позволили выявить набор из нескольких десятков понятий, получающих, по-видимому, лексическое воплощение во всех языках мира, которые могут рассматриваться как семантические примитивы, из которых строятся все остальные понятия. Этот список включает, сре­ди прочего, такие метапредикаты, как 'если', 'из-за', 'весь' и 'не' и такие предикаты интеллектуальной деятельности, как 'знать' и 'думать', которые в многочисленных писаниях на темы «примитивного мышления» считались отсутствующими в том или ином «примитивном языке»3.

Полисемия и различные уровни употребления

Сказать, что 'если', 'из-за', 'весь' или 'не' (отрицание) суть лексические универсалии, значит утверждать, что во всех языках каждое такое понятие обязательно получает лексиче­ское воплощение, но это не значит, что для каждого из этих понятий должно существовать специальное, отдельное слово.

Например, во многих языках австралийских аборигенов нет слова, которое означало бы 'из-за' и ничего больше, и часто слово (или морфема), означающее 'из-за', также значит 'от' или 'после'. Но это случай полисемии, и подразумеваемый смысл проясняется контекстом. Тот факт, что слово имеет два значения — 1. от и 2. потому что, или 1. после и 2. пото­му что, — не может помешать ему быть вполне пригодным средством для выражения смысла 'из-за' в предложениях, где интерпретация в виде 'от' или 'после' совершенно не годится. Факты такого рода абсолютно аналогичны причинным употреблениям в европейских языках слов, буквально знача­щих 'для-чего?', 'через-что?' или 'о-чем?'. Например, основное слово для 'почему' во французском это pourquoi ('для-чего'), в итальянском perche ('через-что'), в немецком warum (от was-r-шп, букв. 'о-чем') и т. д. (ср. также употребление отчего в причинном значении в русском языке).

Я не хочу сказать, что при этом нет места неоднознач­ности, потому что полисемия часто приводит к возникнове­нию неоднозначности. Но тот факт, что, например, англий­ское предложение She was attached to the dog — 'она была привязана к собаке' может получить двойную интерпрета­цию, не означает, что слово attached 'привязан' не имеет двух различных значений (огрубленно, 1.быть прикрепленным, 2. любить). Задача отделения полисемии от неопределен­ности значения не из легких, и эти два явления легко могут быть спутаны, но разница между ними от этого не исчезает.

Предположим, например, что в некотором языке мы об­наружили слово, которое в одних контекстах лучше перево­дить как 'после', а в других наиболее удачным переводом будет 'из-за'. На основании чего можно решить, является ли это слово полисемичным (1. после, 2. потому-что), или про­сто получает различные контекстно обусловленные смысло­вые интерпретации?

Самое лучшее в подобных случаях — это точно сформу­лировать гипотезы и проверить их. Одна гипотеза состоит в том, что данное слово всегда имеет значение 'после', а все причинные оттенки возникают благодаря контексту. В соот­ветствии с этой гипотезой любое предложение с данным сло­вом должно иметь смысл при интерпретации с 'после'. Если мы, однако, увидим, что в некоторых случаях интерпретация с 'после' не позволяет получить осмысленное предложение, но оно получается при интерпретации 'из-за', тогда мы вынуж­дены постулировать полисемию.

Например, в английском языке слово and ('и') часто ассо­циируется с причинной интерпретацией, но это не значит, что нам нужно вводить для and специальное каузальное зна­чение, чтобы проинтерпретировать все предложения, в кото­рых and может встретиться. Так, в предложении

Он упал и заплакал

причинная интерпретация подразумевается, но не является абсолютно необходимой, и предложение осмысленно, даже если предположить, что и (and) означает здесь одновременность событий, а не причину. Аналогично, в английском предложении

After her husband died, she fell ill

'После того как ее муж умер, она заболела'

причинная интерпретация (контекстно) подразумевается, но нет никакой необходимости постулировать отдельное при­чинное значение для after (так как интерпретация в терминах временного следования событий тем не менее вполне осмыс­ленна).

С другой стороны, в австралийском языке янкуньтьятьяра аблативный суффикс, который в различных контекстах мо­жет интерпретироваться как 'от', 'после' или 'из-за', встреча­ется в том числе и в предложениях, где темпоральная (секвенциальная) интерпретация не годится (Goddard 1994). Например:

— Почему ты плачешь?— У меня болит зуб. Это-ABL я плачу.

Секвенциальная ('после') интерпретация не годится для этого предложения, и, как настаивает Годдард, необходимо ввести отдельное значение 'из-за'.

Рассмотрим также следующее предложение (Wilkins 1989:186):

Ты должен пойти навестить свою мать [потому-что] она очень больна.

В аналоге этого предложения на языке аранда морфема Аблатива, переведенная здесь как 'из-за', может в других контекстах значить 'от' или 'после', но в данном контексте интерпретация в терминах 'от' или 'после' будет бессмыслен­ной. Говорящий очевидным образом побуждает сына навес­тить мать во время ее болезни, а не после того. Если мы предполагаем, что для самих говорящих подобные предло­жения осмысленны, мы должны предположить и то, что рас­сматриваемая морфема полисемична и что у нее три разных смысла: 'от', 'после' и 'из-за' (Harkins, Wilkins 1994).

Слово (или морфема), которые могут интерпретироваться то как 'из-за', то как 'после', не могут иметь какого-то едино­го значения, «более абстрактного, чем 'из-за' или 'после'»: нет идентифицируемого значения, более абстрактного, чем 'из-за' и 'после' и при том содержащегося в них обоих. Если бы кто-либо взялся утверждать, что такое значение может быть, но у нас просто нет слова для его воплощения, я бы повторила вслед за Витгенштейном, что о том, о чем невозможно гово­рить, следует молчать. Семантические гипотезы, основанные на «призрачных значениях», для которых нет слов, не могут быть опровергнуты и потому им нет места в семантическом анализе.

С другой стороны, гипотеза об универсальном наборе се­мантических примитивов, включающих 'если' и 'из-за', от­крыта для эмпирической проверки (это подтверждается тем, что с течением дет данные из постоянно растущего мно­жества анализируемых языков приводят к многочисленным пересмотрам первоначально предложенного списка прими­тивов; обзор см. Wierzbicka 1994).

Поэтому было бы неправильным считать, что, допуская полисемию, мы делаем нашу гипотезу о лексических универ­салиях неуязвимой для критики с эмпирических позиций. Наличие полисемии необходимо доказывать, она не может быть постулирована без всяких на то оснований. Например, как было показано выше, гипотеза о том, что английское слово after полисемично относительно «секвенциального» и «каузального» значений, опровергается тем фактом, что в любом контексте after совместимо с секвенциальной интер­претацией.

Аналогично, если бы кто-нибудь захотел утверждать, что 'не-знать' является лексической универсалией и что в англий­ском языке имеется для этого специальное слово (пусть даже и многозначное), ему не удалось бы отыскать в английском языке носителя лексического значения, для которого эта ги­потеза могла бы быть состоятельной.

Вопрос состоит в том, можно ли вообще описывать дан­ные различных языков мира в терминах единого набора ги­потетических примитивов. Конечно, невозможно доказать, что предложенное множество примитивов является «единст­венно верным» и что люди во всем мире в самом деле думают в терминах этого множества, но можно показать, что пред­ложенное множество примитивов «работает», что оно со­вместимо с данными из всех тех различных языков, которые были проверены с этой точки зрения (учитывая полисемию и, как я собираюсь показать ниже, различия в сфере употребле­ния, объяснимые в терминах специфических факторов куль­туры).

Возвращаясь к 'из-за', я хочу добавить, что на данном этапе ни в коем случае нельзя утверждать, что существуют языки, в которых для выражения и 'из-за', и 'после' имеется только один лексический показатель. В частности, Годдард (Goddard 1994) отмечает, что в янкуньтьятьяра есть и другой показатель для 'после', а именно mala(ngka). Он также замечает, что даже если одна и та же морфема — маркер абла­тивного падежа (ABL) -nguru — рассматривается как показа­тель для 'из-за' и 'после', все равно имеются конструкции, ясно дифференцирующие оба значения: nyanga-nguru (этот-ABL) означает 'из-за этого', в то время как ara palula-nguru (время этот-ABL) означает 'после этого'.

Наличие различных конструкций как свидетельство поли­семии лексических показателей семантических примитивов имеет столь важное значение, что я проиллюстрирую это еще одним примером (Amee Glass, устн. сообщение; см. также Glass, Hackett 1970).

В австралийском языке нгааньятьяра суффикс -tjanu мо­жет означать и 'из-за', и 'после'. Однако, если вопрос звучит как:

Nyaatjanu kukurraarnu? что-TJANU бежать-ПРОШ,

это может значить только 'Почему он убежал?', а не 'Когда он убежал?'. С другой стороны, -tjanu может означать 'после', если оно употреблено в ответе на вопрос о времени:

Wanytjawara kukurrarnu?

'когда бежать-ПРОШ' 'Когда он убежал?

Turlkutjanu.

корробори-TJANU 'После корробори' (Корробори — народный танец у австралийских аборигенов — прим. пер.).

Обобщая, скажу, что полисемия может существовать и без различия синтаксических конструкций, как в случае с ан­глийскими словами attached или bank (ср. 'берег реки' и 'кре­дитный банк'). Однако, возможно, что в случае фундамен­тальных понятий, на которых основываются человеческая коммуникация и мышление (такие, как 'весь', 'если', 'из-за', 'после', 'я', 'ты'), полисемия допустима только в присутствии некоторых синтаксических различий (или различий в других типах показателей). Вопрос требует дальнейшего изучения, но следует заметить, что ни один известный язык не позволя­ет, чтобы одно и то же слово означало и 'ты', и 'я' — два уни­версальных семантических примитива, обычно встре­чающихся в совершенно одинаковых грамматических кон­текстах.

В дополнении к полисемии, также возможно, что (по ряду причин) два слова могут иметь одинаковое значение, но раз­личные сферы употребления. Например, хотя все известные языки имеют специальные слова для 'ты' и 'я', сферы употреб­ления этих слов могут очень сильно различаться. Так, в японском языке употребление этих слов обычно избегается, по много раз уже обсуждавшимся причинам культурного характера.

Аналогично, в различных культурах по разному относят­ся к интроспекции и «разговору об эмоциях» (ср. Lutz 1988). По этой причине количество терминов для обозначения эмо­ций может варьировать от нескольких — как в языке чепанг в Малайзии (ср. Howell 1981) — до нескольких сотен (как в английском языке). Различия в размерах словаря эмоций связаны со сферой употребления основного слова для 'чув­ствовать'. Так, английский глагол feel имеет очень широкую сферу употребления и свободно сочетается с различными словами, обозначающими эмоциональное состояние (напри­мер, I feel depressed — 'Я чувствую себя подавленно'), ощуще­ния (например, I feel hungry — 'Я чувствую голод'), равно как и со словами, обозначающими внешние по отношению к субъекту ситуации (например, 1 feel abandoned — 'Я чувствую себя заброшенным', I feel betrayed — 'Я чувствую, что меня предали'). Однако, во многих других языках возможности для ведения разговоров об эмоциях весьма невелики, и употреб­ление слова для 'чувствовать' ограничено очень небольшим числом сочетаний (ср. Goddard, Wierzbicka 1994). Но это не значит, что значение английского слова feel сильно отлича­ется от значений аналогичных слов с более узкой сферой употребления в других языках, или что в языке, в котором самое близкое соответствие английского feel имеет более узкую сферу употребления, не найдется слова, вопло­щающего понятие 'чувства' (то есть именно то значение, ко­торое кодируется английским глаголом feel).

'Если' в австралийских языках

Как уже отмечалось выше, 'если' — это понятие, которое сопротивляется любым попыткам его декомпозиции и в ко­тором, тем не менее, исследователи отказывают некоторым языкам, отличным от европейского стандарта (в особенности некоторым австралийским языкам4). Я считаю, что сообще­ния подобного рода часто происходят из-за неумения раз­глядеть лексическую полисемию. Как заметил Мак-Конвелл: «...недостаточность формальных различий между если и когда в языках аборигенов, в отличие от английского языка, пред­положительно связана с отсутствием в речи аборигенов ги­потетических условных конструкций» (McConvell 1991:15).

Отвергая подобные утверждения, Мак-Конвелл показы­вает, что в языках аборигенов имеются лексические и грам­матические средства для обозначения гипотетичности, и об­ращает внимание на то, что даже если слова для 'если' и 'ког­да' идентичны, они могут выступать в разных грамматиче­ских контекстах. Например, в языке нгаринман смысл 'если' отличается от 'когда' употреблением суффикса неуверенности nga, следующего за маркером подчиненной предикации пуати и сложной местоименной клитикой (стр.16).

Мак-Конвелл подчеркивает, что подобные средства часто используются в некоторых жанрах спонтанной речи и что люди старшего возраста, не получившие западного образо­вания, часто дают описания «воображаемых и гипотетиче­ских картин, включающие множественные вставленные и цепочечные конструкции внутри других гипотетических вы­сказываний» (стр. 15). Мак-Конвелл иллюстрирует это двумя рассказами, записанными от Сноуи Куррмилья, носителя языка нгаринман (ради экономии места приводится только перевод).

1. Мы будем гулять здесь, искать пищу, игру или что-нибудь еще, черепаху или мед. Если мы не найдем черепаху, то заберемся на гору в поисках меда или кенгуру. Если мы не найдем кенгуру, то спустимся вниз к реке порыбачить. Когда пойдем мы назад в посе­лок, чтобы взять муки, чаю и тому подобного? Если кто-нибудь даст нам немного или если кто-нибудь пошлет немного для других лю­дей, мы принесем это.

2. Если ты когда-нибудь пойдешь туда, скажи этому типу, кото­рый унес ребенка вместе со своей женой, что когда-то они оба долж­ны вернуть его обратно, чтобы я перестал беспокоиться о нем и был счастлив. Если ребенка не будет здесь слишком долго или если он потеряется, мы все соберемся и зададим трепку этому отцу и матери, потому что он забрал его и не вернул обратно.

Мак-Конвелл подчеркивает, что это «куски вообра­жаемых сцен, созданных Сноуи без предварительной подго­товки или продумывания» и что он сам «не оказывал ника­кого влияния на выбор предмета или формы повествования и не пытался получить гипотетический дискурс» (стр. 15). Я полагаю, что отрывки такого типа представляют собой се­рьезные свидетельства в пользу присутствия в языке понятия 'если' (даже если воплощающий его лексический элемент по-лисемичен относительно смыслов 'если/когда').

Необходимость понятия 'весь'/ 'все'

Холлпайк (Hallpike 1979) утверждает, что в том, что он называет «примитивными культурами» отсутствует понятие 'весь', привлекая для доказательства этого данные из нескольких языков. Импликации этого утверждения столь серьезны, что они заслуживают подробного рассмотрения. Он пишет: «'Некоторое-количество (несколько)' и 'весь' явля­ются фундаментальными понятиями логики, базовыми для предложений включения, соотносящих части с целым. 'Весь' обозначает всю совокупность объектов множества А, в то время как 'несколько' обозначает 'А — х' (где х больше нуля). В примитивном употреблении, тем не менее, возможно, что при использовании слов, переводимых этнографами как 'несколько' и 'весь', 'весь' означает не 'все возможные члены множества А', но 'все, знакомые нам' или просто 'много'. По­скольку обычно примитивное мышление не стремится охва­тить максимально возможное число элементов множества, проявляется тенденция использовать 'весь' в значении 'очень много'; если же все возможные члены множества физически присутствуют, примитив, действительно, может сказать 'весь', но в значении 'полный', порожденном из простран­ственного концепта контейнера, который был наполнен....

Доктор Нил Уоррен, например, рассказывал мне (в част­ной беседе), что представители племени камано в Новой Гвинее используют слово для обозначения 'много' в функции 'весь'; он также напоминал мне, что olgeta на пиджине конно-тативно скорее связано с 'много', нежели с 'весь'. Таким же образом я обнаружил, что в таяге слово, которое я первона­чально собирался переводить как 'весь', kuparima, более точно соответствовало значению 'много', kupariai означает 'два' им 'пара', где -ах это суффикс двойственного числа, а -та — один из суффиксов множественного; таким образом kuparima бук­вально значит 'пары', то есть 'много', и именно так и употребляется в устной речи. Стоит также отметить, что kuparima это не прилагательное, а существительное и обо­значает положение вещей, 'множественность', а не характери­стику некоторого класса. Это же верно для mui, более точным переводом для которого является 'ничто', а не 'не/нет' или 'никакой'. Когда эти обозначения вступают в сочетания с классами предметов, как в vale kuparima, 'все люди', 'каждый', 'много людей', представляется, что здесь имеет место скорее аппозитивная, нежели квалификативная связь....

Таким образом, просто из того, что в примитивных куль­турах используются слова, которые этнографы переводят как 'некоторый' и 'весь', еще не следует, что носители владеют логическими, а не сугубо конкретными, импликациями этих терминов» (Hallpike 1979:181-182).

Я считаю выводы Холлпайка абсолютно неверными. Дей­ствительно, во многих неевропейских языках (например, в австралийском языке аранда; ср. Wilkins 1989) слово, исполь­зуемое для сентенциального отрицания, также имеет значе­ние 'ничто'. Также справедливо, что во многих языках слово, переводимое этнографами как 'весь', в действительности является именным, в не артиклевым образованием (с граммати­ческой точки зрения больше соответствует выражению the lot в английском, нежели детерминатору every). И для многих языков переводы на английский предложений, включающих слово, основным значением которого служит 'много', будут содержать английское слово all, а не many.

Но означает ли это что такие языки не проводят четких различий между понятиями 'весь' и 'много'? Я думаю, что нет. Начать с того, что замечание Холлпайка относительно дан­ных языка таяге не слишком убедительно. Если основа kupari в соединении с суффиксом двойственного числа дает слово, обозначающее 'два' или 'пара', тогда более вероятно, что само по себе оно означает 'весь', а не 'много' (ср. во француз­ском tous les deux, букв, «все два», т. е. 'оба'). Основа со зна­чением 'много' вряд ли может присоединять суффикс двой­ственного числа, поскольку в языке существует четкий кон­траст между множественным ('много') и двойственным ('два') числом; сочетание 'много' + 'два' не имеет разумного осмыс­ления, в то время как объединение смыслов 'весь' и 'два' в пару засвидетельствовано во многих других языках.

Далее, хотя у меня не было возможности проверить утверждения Холлпайка относительно таяге (или камано), его замечания об очевидном объединении понятий 'весь' и много' применимы также и, например, к австралийским язы­кам в той степени, в которой надежные данные по ним пред­ставлены в лингвистической литературе. Список в книге Холлпайка ясно показывает, что после народов Новой Гви­неи понятие «примитивная культура» связывается у него с австралийскими аборигенами.

Например, данные Биттнер и Хейла (Bittner, Hale 1995) из языка варлпири (Австралия) свидетельствуют, что и в этом языке есть слово, тоже имя (рапи), которое иногда лучше переводить как 'много', а иногда как 'весь'; а Харкинс (Harkins 1991) показывает, что то же самое верно для другого австралийского языка, луритья.

Но это не означает, что варлпири или аранда не облада­ют понятием 'весь', отличным от понятия 'много'.

Во-первых, в то время как в варлпири слово рапи может переводиться либо как 'весь', либо как 'много' (в зависимости от контекста), в нем есть и другое слово, jintakumarrami, ко­торое никогда не переводится как 'много', но только как 'весь' (или 'все из них', см. ниже).

Во-вторых, как показывает анализ Биттнер и Хейла, рапи может переводиться как 'весь' только в тех контекстах, кото­рые предполагают определенность, то есть там, где это мо­жет быть проинтерпретировано как 'множество', 'группа (состоящая из многих)', подразумеваемая 'вся группа'.

В случаях типа этого слово, которое в действительности значит 'много', может выступать в значении 'весь'. Отсюда только один шаг до вывода о том, что народ варлпири не отличают 'много' от 'весь'.

Но такой вывод будет ошибочным. Точно так же можно утверждать, что носители английского языка не различают между собой обсуждаемые понятия, потому что a lot означает 'много', a the lot — что-то вроде 'весь'. Тот факт, что в варлпири есть отдельное слово для обозначения 'весь', jintakumarrarni, как оно есть и в английском (all), показывает, что на самом деле два обсуждаемых концепта различены, а особенности их употребления в обоих языках связаны с дру­гими различиями их структуры, в частности, наличи­ем/отсутствием артиклей.

Эти положения могут быть проиллюстрированы следую­щими данными (Bittner, Hale 1995, с сохранением их нумера­ции и переводов):

1. Рапи означает 'много':

(17) В. Nyajangu-0-0-ngku karli yu-ngu nyuntu-ku?

NYAJANGU-ПЕРФ-3ед-2eд бумеранг дать-ПРОШ ты-ДАТ 'СКОЛЬКО бумерангов он тебе дал?' О. Panu 0-0-ju yu-ngu karli PANU ПЕРФ-Зед-1ед дать-ПРОШ бумеранг 'Он дал мне МНОГО бумерангов'

2. Jintakumarrarni означает 'весь':

(10) Yurnmi-jarri ka-lu jintakumarrarni=lki

зреть-НЕПРОШ ЛИЦО-Змн весь=тогда 'Затем они созревают, все они/все части их'

(11) Jintakumarrarni-juku-jala ka-lu wapa

весь-А=конечно ЛИЦО-Змн перемещаться-НЕПРОШ

kankarlu-mipa paarrpardi-nja-rla pinkirrpa-kurlu-0

сверху-только летать-ИНФ-ПРОКС перо-сущ.=с-А

'Все они, конечно, живут только в воздухе, летая

[пернатые]'.

3. Рапи может использоваться в значении (при наличии
определенности) 'много', 'множество', 'группа' и, путем логи­
ческого вывода, 'все' (то есть 'вся группа'):

(19) Panu ka-rna-jana nya-nyi

много ПРЕЗ-1ед-Змн видеть-НЕПРОШ

(i) 'Я вижу какую-то (их) большую группу.' (ii) 'Я вижу (определенную) большую группу.' (iii) 'Я вижу их, (составляющих) большую группу.' (35) Yapa ka-lu nyina panu nyampu-rla ngurrju?

лицо-АБС ПРЕЗ-Змн быть-НЕПРОШ много этот-ЛОК хорошо 'Всем людям здесь хорошо?'

Это не означает, что jintakumarrarni на варлпири имеет ту же область употребления, что и английское all (я еще вернусь к обсуждению этого ниже), но это значит, что варлпири раз­личает понятия 'весь' и 'много' и обладает возможностями для их лексического выражения.

Далее, хотя Биттнер и Хейл (1995) переводят jintakumarrarni как 'все из них', а не 'все/весь', я не вижу осно­ваний считать, что это слово значит что-либо, кроме 'весь'. В обычной речи оно, без сомнения, будет часто относиться к некоторой уже упоминавшейся группе, и потому вполне со­вместимо с переводом 'все они'. Но это не обязательно: при необходимости это же слово может быть использовано для неограниченного обобщения, того вида, который Холлпайк считает невозможным в «примитивных языках». Предложе­ние (11) Биттнер и Хейла («все они, конечно, живут только в воздухе, летая, [пернатые]»), записанное Хейлом и взятое из «устного описания» видов живых существ, не относящееся ни к какой группе птиц в отдельности, но к птицам вообще, является хорошей иллюстрацией этого положения.

Два следующих примера такого неограниченного обоб­щения из другого австралийского языка, кайардилд, приво­дятся в Evans 1985:

6-279 maarra diya-a-n-kuru

весь есть-ПДОП-БУД (говоря о ямсе): '(Они) все съедобны'.

6-281 maarra maku-karran-d весь женщина-РОД-ИМЕН

(О вшах как о пище): 'Только женщины едят вшей' (букв. «все вши принадлежат женщинам»).

Несомненно, каждодневная жизнь племенного сообщества не требует частых обобщений подобного рода, но если они встречаются не столь часто, то это не по причине отсутствия концептуальных или языковых средств.

 

На Крайнем Севере, где много снега, все медведи белые. Новая Земля находится на Крайнем Севере и там всегда снег. Какого цвета там медведи? Я не знаю, какого цвета там медведи, я никог­да их не видел. Но как вы считаете? Однажды я видел медведя в музее, но это все.

Лурия комментирует это так, что «наиболее типичным ответом для опрашиваемых ... было полное отрицание воз­можности делать какие-либо выводы на основании утверж­дений о вещах, по поводу которых у них не было никакого личного опыта, а также подозрительное отношение к любым логическим операциям сугубо дедуктивной природы» (стр. 108). В то же самое время опросы Лурии ясно показывают, что у опрашиваемых имелись представления о таких концеп­тах, как 'весь' и 'если', и в ситуации давления на них они МОГЛИ сделать необходимые выводы. Например:

Но на основании того, что я сказал, как вы думаете, какого цвета там медведи? Либо одноцветные, либо двуцветные ... [долго размышляет.] Если судить по месту, они должны быть белые. Вы говорите, что там много снега, но мы никогда не были там! (стр. 111).

А вот другой пример (стр. 109):

Но какого вида медведи на Новой Земле? Мы всегда говорим только о том, что мы видели; мы не говорим о том, чего не видели никогда. ... Но что подразумевают мои слова? ... Ну, что вам ска­зать: наш царь не такой, как ваш, а ваш не такой, как наш. На ва­ши слова может ответить только тот, кто был там, а если человек там не был, он не может сказать ничего на основании ваших слов ... Но на основании моих слов — о том, что на Севере, где всегда снег, где медведи белые, можете вы решить, какие медведи должны быть на Новой Земле? Если бы человеку было шестьдесят или во­семьдесят лет и он бы видел белого медведя и рассказал бы об этом, ему можно было бы поверить, но я никогда ни одного не ви­дел и поэтому не могу ничего сказать. Это мое последнее слово. Те, кто видел, могут сказать, а те, кто не видел, ничего сказать не мо­гут! (В этом месте вмешался молодой узбек: «Из ваших слов можно сделать вывод, что медведи там белые»). Ну, хорошо, так кто из вас прав? То, что петух знает, как делать, он делает. Я гово­рю то, что я знаю, и ничего кроме этого!

Для дедуктивных рассуждений ключевым является суще­ствование таких понятий, как 'весь' и 'если'; всему остальному можно научиться (как показывают данные Лурия — быстро научиться, стоит лишь предоставить индивидууму возмож­ности ознакомления с другой культурой). Различные способы мышления не делают человеческие культуры взаимно непро­ницаемыми, если общими являются исходные понятийные ресурсы.

«Релятивист» Уорф явным образом отождествил поня­тийные ресурсы, используемые в различных человеческих сообществах, с концептуальным набором, единым для всего человечества.

Вера в такой набор универсальных понятий вполне со­вместима с убеждением Уорфа, что «каждый язык это не про­сто средство воспроизведения звучащих мыслей, но, скорее, сам источник формирования идей», потому что универсаль­ные для всего человечества понятия могут образовывать специфичные для каждой культуры конфигурации (ср. Wierzbicka 1992).

Обязательность предикатов интеллектуальной деятельности ('знать' и 'думать')

Ранее я утверждала, что понятие 'знание' не может быть получено из других понятий и что если бы в каком-то языке не было слова для выражения этого понятия, это означало бы реальные ограничения его выразительных возможностей. То же самое, я считаю, относится и к 'думать': как Декарт (Descartes 1701/1931) и многие другие убедительно показали, понятие 'думать' не может быть получено ни из какого дру­гого, более простого понятия.

Но по Холлпайку (Hallpike 1979), «существуют языки, в которых понятия 'знать' и 'думать' не могут быть выражены. Люди, которые говорят на таких языках, по его мнению, как дети, находятся на «до-оперативной» (pre-operatory) стадии развития (в терминах Пиаже).

На этой стадии ребенок когнитивно не способен к ясному различению субъективного и объективного, осознания своей собственной мыслительной деятельности ... Даже употребляя слова типа 'думать', он не осознает его когнитивных импли­каций, и для него оно означает 'концентрацию', 'мыслитель­ное усилие', например, при попытке вспомнить что-нибудь ... На первой стадии (около 6 лет) он предполагает, что мы думаем ртом, когда говорим, и по ассоциации отождествляет мысли с дыханием, воздухом, дымом, или же проводит знак равенства между мышлением и слухом и потому считает это чем-то, связанным с ушами» (стр. 385-386).

По Холлпайку, «примитивные» народы тоже смешивают мышление с речью и слухом и также не имеют представлений о чисто когнитивных процессах и состояниях того типа, что стоят за английскими словами think и know. Он пишет (стр. 393-394): «Эта неспособность анализировать личный опыт, противопоставленный социальному поведению, парадигме известного, хорошо иллюстрируется этнографическими дан­ными оммура, провинция Восточное Нагорье, Папуа — Новая Гвинея. Как многие примитивные народы Новой Гвинеи и других мест, люди оммура используют один и тот же гла­гол (iero) для передачи значений 'понимать' и 'слышать звук'. Dapi довольно точно соответствует понятиям 'ясный', 'от­четливый' и противопоставлен понятиям 'темный', 'неясный', и поэтому выражение dapi iena означает 'звук, который мож­но ясно слышать', и также, когда это выражение употреб­ляется в смысле понимания, идея 'слышания', содержащаяся в этих контекстах, соотносит между собой звук имени, nrutu, и предмет обсуждения (приравнивание 'понимания' к слуху чрезвычайно распространено в примитивных культурах и, конечно, вполне совместимо с заявлениями испытуемых Пиаже о том, что «мы думаем нашими ушами»)».

Аналогичным образом, Холлпайк (Hallpike 1979:406) с одобрением цитирует заявления Рида о папуасском народе гахуку-гама: «Люди гахуку-гама (Новая Гвинея) не приписы­вают мозгу никаких важных функций и не имеют ни малей­шего понятия о его работе. Мыслительные процессы ассо­циируются с органом слуха. 'Знать' или 'думать' выражается как 'слышать' (gelenove); 'я не знаю' или 'я не понимаю' будет 'я не слышу' или 'я не услышал' (gelemuve) (Read 1955:265, сноска)».

Верно, что многие не-западные культуры используют од­но и то же слово для 'думать' и 'слышать' или для 'знать' и 'слышать'. Но что именно это доказывает? В английском языке можно использовать слово see — 'видеть' в значении 'понимать' (/ see what you mean ... — 'я понимаю, что вы имеете в виду'), но это не служит доказательством того, что носители английского не делают разницы между 'понимать' и 'видеть'. В английском, конечно, есть также отдельное слово understand, имеющее только когнитивный смысл. Это, одна­ко, не влияет на тот факт, что see в английском является по-лисемичным и что в предложении типа / see what you mean оно имеет чисто когнитивный смысл. Но если see позволено быть многозначным относительно 'видеть (глазами)' и 'по­нимать', почему iero в языке оммура не может быть много­значным по отношению к 'слышать (ушами)' и 'понимать' или 'знать1?

В польском (и ряде других славянских языков) слово для 'знать', wiedziec, родственно слову для 'видеть', widziec (ср. Bruckner 1970). Оба происходят из одного и того же прото­индоевропейского корня weid — 'знать/видеть' (ср. также video 'я вижу' по латыни и veda 'я знаю' на санскрите; Ernout, Meillet 1963:734).

Холлпайк упускает из виду важнейшее различие между полисемией и неопределенностью значений. Если, к примеру, в австралийском языке янкуньтьятьяра одно и то же слово kulini может значить и 'слышать', и 'думать' (ср. Goddard 1992), это случай полисемии, а не нерасчлененности значе­ний. Например, в предложении (Goddard 1994)

Ngayulu alatjikulini, «tjingurula...»

'Я думаю (про это) так: «Может быть мы ...»'

оно явно означает 'думать', а не какой-то гибрид между 'ду­мать' и 'слышать' (и Годдард не колеблется, утверждая здесь наличие полисемии).

Случай полисемии между 'думать'/'слышать' в ян­куньтьятьяра (или питьянтьятьяра) совершенно аналогичен полисемии 'видеть' / 'понимать' в английском. В обоих случа­ях семантическая разница коррелирует с разницей в синтак­сических конструкциях: например, / can see why ... может зна­чить только 'я понимаю', а не 'я могу воспринимать глазами', и alatji kulini может означать только '(я) думаю так', а не '(я) слышу так'. Но даже если бы не существовало синтаксиче­ских различий для двух семантических интерпретаций, все равно нужно было бы вводить два значения по чисто семан­тическим причинам: / see what you mean просто не может зна­чить по-английски 'я воспринимаю глазами то, что ты имеешь в виду'.

Интересно, что полисемия для таких базовых понятий, как 'думать' нормально предполагает наличие разных кон­струкций. В случае с австралийским языком Западной Пус­тыни (янкуньтьятьяра является его диалектом) особо красно­речивые свидетельства представлены Гласе (Glass 1983:40). Этот материал связан с употреблением суффикса (-kukantja) и энклитикой (-Ikanyu), означающих «ошибочная мысль» (mistaken thought — МТ). Ясно, что оба эти элемента могут встретиться только при употреблении полисемичного глаго­ла kulini в значении 'думать'. См. пример (сохранена нумера­ция Гласc):

(60) Tjilku pirni-lu=ya tjiinya kuli-ra palya-palya=lkanyu

ребенок много-ЭРГ=они ты знаешь думать-НАСТ забава=МТ pitul-

ра ngarri-rranytjakukantja-lu kapi-kukantja-lu бензин-АБС лежать-ИМП.МТ-ЭРГ вода-МТ-ЭРГ 'Все дети, вы знаете, ошибочно думают, что бензин валяется для забавы, они ошибочно думают, что он (так же безопа­сен), как вода.'

(61) Kuli-rnu tjarrpa-ngu=lkanyu kapi-ngka palunya-kukantja
думать-ПРИЧ.ПРОШ войти-ПРИЧ.ПЕРФ-МТ вода-в это-МТ
'(Они) думали, что они вошли в воду, вот что они ошибочно

думали.'

Примеры, подобные этим, делают кристально ясным тот факт, что даже если понятия 'думать' и 'слышать' выражают­ся одним лексическим средством, это не означает отсутствия чисто когнитивного смысла у данного слова. Оно не в мень­шей степени присутствует в языках Западной Пустыни, чем в языках, где 'думать' имеет специфичное лексическое выраже­ние, как например, в австралийском языке нганди (Heath 1978:147):

giyan я думаю, что ...; думать, что

giyan guwolo baru-ga-gar?-d-i я думаю, что они использовали это.

bargu-dawal-maki-j-i, gu-yaku, giyan bargu-mili?-dulu-bidiC-ma-yi,

ba-ga-yima-na-? Они не поют (в церемонии); они думают, что

могут ее испортить.

Все, что относится к 'думать', также приложимо и к 'знать'. Если одно и то же слово используется для передачи и 'слышать', и 'знать', и если это слово может встретиться в предложении, для которого невозможно осмысление его как 'слышать', то тогда это слово должно интерпретироваться как полисемичное, и если при этом искать синтаксические различия, связанные с различиями в значении, то обычно их можно найти.

Например, в папуасском языке гахуку-гама (теперь назы­ваемом алекано), который Холлпайк использует в качестве одного из главных своих примеров, слово для передачи и 'думать', и 'знать' действительно, то же самое, что и слово для 'слышать', однако по словам одного из лучших экспертов по этому языку, доктора Эллис Дейблер (в частной беседе), все три смысла этого слова ('думать', 'знать' и 'слышать') всегда могут быть выведены из конструкции, в которой оно употреблено, так что неоднозначности не возникает.

Если это слово интерпретируется как 'воспринимать', что и происходит обычно, тогда смысл 'слышать' связан со сло­восочетаниями типа говорить воспринимать или сказать воспринять, смысл 'думать' с выражением ухом воспринять, а смысл 'знать' — с выражением вещь воспринять. Например (доктор Дейблер, частное письмо):

1. na-gata gulumo

мое-ухо я-воспринял 'я подумал/я думаю'