Единственное время СЃРІРѕР±РѕРґС‹ РІ Карсе Кадифе Рё РљР° РІ комнате отеля 1 страница

Через шестнадцать минут Ка вошел в комнату отеля номер 217, он боялся, что кто-нибудь его увидит, и, чтобы начать веселый и непринужденный разговор, рассказал Кадифе о шербете, слегка терпкий привкус которого еще чувствовал во рту.

— Одно время говорили, что в этот шербет разгневанные курды бросали яд, чтобы отравить личный состав армии, — сказала Кадифе. — А чтобы расследовать это дело, государство прислало секретных инспекторов.

— Вы верите в эти рассказы? — спросил Ка.

— Все образованные и европеизированные приезжие люди, попавшие в Карс, — проговорила Кадифе, — как только слышат эти рассказы, желая доказать, что они не верят в эти сплетни, идут в буфет и пьют немного шербета — и травятся самым глупым образом. Потому что то, что говорят, — это правда. Некоторые курды настолько страдают, что даже забыли Аллаха.

— Как же власть позволяет подобное?

— Как Рё РІСЃРµ европеизированные интеллигенты, РІС‹, сами того РЅРµ замечая, больше всего полагаетесь РЅР° наше государство. РќРРЈ знает Рё РѕР± этом деле, так же как РѕРЅРѕ знает РѕР±Рѕ всем, РЅРѕ РЅРµ вмешивается.

— Хорошо, а они знают, что мы находимся здесь?

— Не бойтесь, сейчас совершенно точно не знают, — улыбнувшись, сказала Кадифе. — Но однажды непременно узнают, а до этого времени мы здесь свободны в своих действиях. Единственное время свободы в Карсе — это время, которое длится недолго. Цените его, пожалуйста, снимите ваше пальто.

— Это пальто спасает меня от неприятностей, — сказал Ка. Он увидел выражение страха на лице Кадифе. — К тому же здесь холодно, — добавил он. Это была половина маленькой комнаты, которая когда-то использовалась как кладовая, с узким окошком, выходившим во внутренний двор, в комнате была маленькая постель, на которую они сели, стесняясь, и стоял душный запах влажной пыли, свойственный плохо проветриваемым гостиничным номерам. Кадифе потянулась и попыталась повернуть кран батареи, но он был сильно закручен, и она бросила это занятие. Увидев, что Ка нервно встал на ноги, она попыталась улыбнуться.

Внезапно он понял, что Кадифе получает удовольствие от того, что находится здесь вместе с ним. Ему и самому было приятно после долгих лет одиночества находиться в одной комнате с красивой девушкой, но для Кадифе эта встреча не была "легким." развлечением, а чем-то более глубоким и разрушительным, он видел это по ее лицу.

— Не бойтесь, потому что за вами не было другого полицейского, кроме того бедолаги с сумкой апельсинов. А это говорит о том, что власти вас не боятся, а хотят только немного попугать. А кто был у меня за спиной?

— Я забыл посмотреть вам вслед, — сказал Ка стыдливо.

— Как это? — Кадифе внезапно с иронией посмотрела на него. — Вы влюблены, ужасно влюблены! — сказала она. И сразу же взяла себя в руки. — Извините, мы все очень боимся, — проговорила она, и лицо ее опять приняло совершенно другое выражение. — Сделайте счастливой мою сестру, она очень хороший человек.

— По-вашему, она меня любит? — спросил Ка почти шепотом.

— Любит, должна любить; вы очень приятный человек, — сказала Кадифе.

Увидев, что Ка вздрогнул от этих слов, он сказала:

— Потому что вы по гороскопу Близнецы. — Она стала вслух рассуждать о том, почему мужчина-Близнецы и женщина-Дева должны подходить друг другу. У Близнецов, наряду с двойственностью личности, есть своеобразная легкость и поверхностность, а женщина-Дева, которая все воспринимает всерьез, может быть и счастлива с таким мужчиной, и питать к нему отвращение. Вы оба заслуживаете счастливой любви, — добавила она утешительным тоном.

— Сложилось у вас впечатление из разговоров с вашей сестрой, что она сможет поехать со мной в Германию?

— Она считает вас очень симпатичным, — сказала Кадифе. — Но она не может вам полностью доверять. Для этого нужно время. Потому что такие нетерпеливые, как вы, думают не о том, чтобы полюбить женщину, а о том, чтобы заполучить ее.

— Она так вам сказала? — спросил Ка и удивленно поднял брови. — В этом городе у нас нет времени.

Кадифе бросила взгляд на часы.

— Прежде я хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли сюда. Л позвала вас из-за очень важного дела. Есть обращение, которое Ладживерт отдаст вам.

— На этот раз они сразу найдут его, проследив за мной, — сказал Ка. — И всех нас будут пытать. Тот дом, где мы были, захватили. Полиция все прослушала.

— Ладживерт знал, что его прослушивают, — сказала Кадифе. — До этого переворота это было философское послание, предназначенное вам и через вас — Западу. Оно предупреждало: не суйте нос в наши самоубийства. А сейчас все изменилось. Поэтому он хочет отменить прежнее заявление. Но еще важнее вот что: есть совершенно новое обращение.

Кадифе настаивала, Ка сомневался.

— В этом городе невозможно пройти незамеченным из одного места в другое, — сказал он позже.

— Есть лошадиная повозка. Каждый день она подъезжает к кухонной двери во дворе, чтобы оставить воду в бутылках, уголь, баллоны «Айгаз». В ней развозят все это и по другим местам и, чтобы спрятать все, что в повозке, от снега, сверху набрасывают брезент. Возничему можно доверять.

— И я, как вор, должен спрятаться под брезентом?

— Я много раз пряталась, — сказала Кадифе. — Очень приятно проехать по городу, никем не замеченной. Если вы пойдете на эту встречу, я искренне помогу вам с Ипек. Потому что я хочу, чтобы она вышла за вас замуж.

— Почему?

— Каждая сестра хочет, чтобы ее сестра была счастлива.

Но Ка совершенно не поверил этим словам не только потому, что всю жизнь видел между турецкими братьями и сестрами искреннюю ненависть и помощь, которую оказывали через силу, а потому, что в каждом движении Кадифе он видел неискренность (ее левая бровь незаметно для нее поднялась, приоткрылся рот, как у невинного ребенка, который сейчас расплачется, — это она переняла из плохих турецких фильмов, и она нагнулась вперед). Но когда Кадифе, взглянув на часы, сказала, что через семнадцать минут приедет повозка с лошадью, и, если он сейчас даст слово поехать вместе с ней к Ладживерту, поклялась все рассказать Ипек, Ка тут же ответил:

— Даю слово, еду. Но прежде всего скажите, почему вы мне так доверяете?

— Вы, как оказалось, простой и скромный человек, так говорит Ладживерт, он верит, что Аллах создал вас безгрешным с рождения до самой смерти.

— Ладно, — сказал Ка торопливо. — А Ипек знает об этом?

— Откуда ей знать? Это слова Ладживерта.

— Расскажите РјРЅРµ, пожалуйста, РІСЃРµ, что РѕР±Рѕ РјРЅРµ думает Ипек.

— Вообще-то я уже рассказала обо всем, о чем мы с ней разговаривали, — сказала Кадифе. Увидев, что Ка разочарован, она немного подумала или сделала вид, что подумала — Ка не мог разобрать этого от волнения, — и сказала: — Она находит вас занятным. Вы приехали из Европы, можете многое рассказать!

— Что мне сделать, чтобы убедить ее?

— Женщина даже не с первого раза, а за первые десять минут сразу понимает, по меньшей мере, что собой представляет мужчина и кем он может стать для нее, сможет она полюбить его или нет. Чтобы точно понять и знать то, что она чувствует, нужно, чтобы прошло время. По-моему, пока это время проходит, мужчине особенно нечего делать. Если вы и вправду верите, что любите ее, то расскажите ей о своих прекрасных чувствах. Почему вы ее любите, почему хотите на ней жениться?

Ка замолчал. Кадифе, увидев, что он смотрит в окно, как грустный маленький ребенок, сказала, что Ка и Ипек могут быть счастливы во Франкфурте, а Ипек будет счастлива, стоит ей только покинуть Карс, и сказала, что может живо представить себе, как они вечером, смеясь, пойдут по улицам Франкфурта в кино.

— Как называется кинотеатр, куда вы можете пойти во Франкфурте? — спросила она. — Любой.

— "Фильмфорум Хехст", — ответил Ка.

— У немцев нет таких названий кинотеатров, как «Эльхамра», «Мечта», "Волшебный"?

— Есть. "Эльдорадо"! — сказал Ка.

Пока они оба смотрели во двор, по которому нерешительно прогуливались снежинки, Кадифе сказала, что в те годы, когда она играла в университетском театре, двоюродный брат ее однокурсника предложил ей роль девушки с покрытой головой в совместной турецко-германской постановке, но она отказалась от роли; а теперь Ка и Ипек будут очень счастливы в Германии; она рассказала, что сестра была создана для того, чтобы быть счастливой, но до настоящего времени счастлива не была, потому что не умела быть счастливой; и что Ипек горько, что у нее нет ребенка; что больше всего она расстраивается, что ее сестра такая красивая, такая изящная, такая чувствительная и такая честная и, наверное, потому такая несчастная (тут ее голос еще раз дрогнул); что с такими прекрасными качествами и такой красотой сестра все время чувствует себя плохой и уродливой, она скрывает свою красоту, чтобы сестра не чувствовала всего этого. (Сейчас она плакала.) Со слезами и вздохами она, дрожа, рассказала, что, когда они учились в средней школе ("Мы были в Стамбуле и тогда не были таким бедными", — проговорила Кадифе, и Ка сказал, что "вообще-то и сейчас" они не бедные. "Но мы живем в Карсе", — быстро ответила она), учительница биологии, Месуре-ханым, однажды спросила у Кадифе, которая опоздала тем утром на первый урок: "Т^оя умная сестра тоже опоздала?" и сказала: "Я пускаю тебя на урок, потому что очень люблю твою сестру". Ипек, естественно, не опоздала.

Повозка въехала во двор.

На боковых бортиках были нарисованы красные розы, белые ромашки и зеленые листья, это была обычная старая повозка. Из покрытых льдом ноздрей старой усталой лошади валил пар. Пальто и шапка коренастого и слегка горбатого возничего были покрыты снегом. Ка с бьющимся сердцем увидел, что и парусина покрыта снегом.

— Смотри не бойся, — сказала Кадифе. — Я тебя не убью.

Ка увидел в руках у Кадифе пистолет, но даже не осознал, что он направлен на него.

— Я не сошла с ума, — сказала Кадифе. — Но если ты мне сейчас что-нибудь устроишь, поверь, я тебя убью… Мы подозреваем журналистов, которые идут разговаривать с Ладживертом, подозреваем всех.

— Это же вы меня искали, — сказал Ка.

— Верно, РЅРѕ даже если ты Рё РЅРµ собирался доносить, сотрудники РќРРЈ, РѕРЅРё, может быть, закрепили РЅР° тебе микрофон, предположив, что РјС‹ будем искать встречи СЃ тобой. И СЏ сомневаюсь потому, что ты только что отказался снять СЃРІРѕРµ любимое пальтишко. Сейчас быстро снимай пальто Рё клади его РЅР° кровать.

Ка сделал то, что ему сказали. Кадифе быстро обыскала каждый уголок пальто своими маленькими, как у сестры, руками. Не найдя ничего, она сказала:

— Извини. Снимай пиджак, рубашку и майку. Они имеют обыкновение приклеивать пластырем микрофоны даже на спину или на грудь. В Карсе, наверное, сотня людей постоянно ходит с микрофонами на себе.

Ка, сняв пиджак, как ребенок, показывающий живот врачу, задрал рубашку и майку до самого верха. Кадифе посмотрела.

— Повернись спиной, — сказала она. Наступила пауза. — Хорошо. Извини за пистолет… Но если уж они прикрепляют микрофон, то не дают возможности обыскать человека и не будут спокойно ждать… — Однако пистолет свой она не опустила. — Слушай сейчас вот что, — сказала она угрожающим тоном. — Ты ничего не скажешь Ладживерту о нашем разговоре, нашей дружбе. — Она говорила как врач, который предостерегает больного после осмотра. — Tы ничего не скажешь об Ипек и о том, что влюблен в нее. Ладживерту такая грязь вовсе не понравится… Если вздумаешь говорить об этом, если он тебя после этого не погубит, то будь уверен, это сделаю я. Поскольку он проницателен, как дьявол, он может попытаться выведать У тебя все. Сделай вид, что только видел Ипек, вот и все. Понятно?

— Понятно.

— Веди себя с Ладживертом почтительно. Смотри не вздумай унижать его своим самовлюбленным видом и тем, что ты видел Европу. Если про себя и подумаешь о подобной глупости, не улыбайся… Не забывай, европейцам, которым ты подражаешь, восхищаясь, даже дела до тебя нет… Но Ладживерта и таких, как он, они очень боятся.

— Я знаю.

— Я твой друг, будь со мной откровенен, — сказала Кадифе, улыбнувшись, как в плохом фильме.

— Возничий поднял брезент, — сказал Ка.

— Возничему доверяй. В прошлом году его сын погиб во время столкновения с полицией. И насладись путешествием.

Сначала вниз спустилась Кадифе. Когда она вошла в кухню, Ка увидел, что повозка подъехала к подворотне, отделяющей внутренний двор старинного русского дома от улицы, и, как они и договорились, он вышел из комнаты и спустился вниз. Не увидев никого на кухне, он заволновался, но перед дверью во двор его уже ждал возничий. Ка тихонько лег на свободное место между баллонами «Айгаз», рядом с Кадифе.

Путешествие, которое, он сразу понял, никогда не забудется, продолжалось только восемь минут, но Ка показалось, что оно длилось гораздо дольше. Ему было любопытно, в какой части города они находятся, и Ка слушал скрип телеги, разговоры жителей Карса, когда они проезжали мимо них, дыхание вытянувшейся рядом с ним Кадифе. В какой-то момент его испугала стайка детей, ухватившихся за задний бортик повозки, чтобы проскользить по снегу. Но ему так понравились милые улыбки Кадифе, что он почувствовал себя таким же счастливым, как те дети.

26 Причина нашей привязанности к Аллаху — не наша нищета Заявление Ладживерта для всего Запада

Ка лежал в телеге, резиновые колеса которой приятно пружинили на снегу, и как только ему в голову начали приходить новые строки, телега вздрогнула, поднимаясь на высокий тротуар, и, проехав немного, остановилась. Возничий поднял брезент после той тишины, во время которой Ка нашел новые строки, и он увидел двор, покрытый снегом, внутри которого были авторемонтные мастерские, сварочные аппараты и сломанный трактор. Черный пес на цепи в углу тоже увидел выбравшихся из повозки и несколько раз гавкнул.

Они вошли в дверь орехового дерева, и Ка, пройдя через вторую дверь, обнаружил Ладживерта, который смотрел из окна на заснеженный двор. Его каштановые волосы с легкой рыжиной, веснушки на лице и светло-синий цвет глаз, как и в первый раз, поразили Ка. Простота и пустота комнаты, те же предметы (та же щетка для волос, та же полураскрытая сумка и та же пластмассовая пепельница, на которой было написано "Эрсин Электрик" и по краям которой были османские узоры) готовы были создать впечатление, что Ладживерт ночью не поменял пристанища. Но на его лице Ка увидел хладнокровную улыбку, говорившую о том, что он уже смирился с произошедшими со вчерашнего дня событиями, и Ка догадался, что он поздравляет себя, что сбежал от тех, кто устроил переворот.

— Теперь ты не напишешь о девушках-самоубийцах, — сказал Ладживерт.

— Почему?

— Военные не хотят, чтобы о них писали.

— Я не говорю от лица военных, — ответил Ка осторожно.

— Я знаю.

Какое-то время они натянуто и напряженно смотрели друг на друга.

— Вчера ты сказал мне, что можешь опубликовать в западной прессе статью о девушках-самоубийцах, — сказал Ладживерт.

Ка стало стыдно этой маленькой лжи.

— В какой западной газете? — спросил Ладживерт. — В какой из немецких газет у тебя есть знакомые?

— Во "Франкфуртер рундшау", — ответил Ка.

— Кто?

— Один немецкий журналист-демократ.

— Как его зовут?

— Ханс Хансен, — сказал Ка, заворачиваясь в свое пальто.

— У меня есть заявление для Ханса Хансена о военном перевороте, — сказал Ладживерт. — У нас немного времени, и я хочу, чтобы ты записал его сейчас.

Ка начал записывать на обороте своей тетради со стихами. Ладживерт сказал, что с момента военного переворота, начавшегося в театре, до настоящего времени были убиты, по меньшей мере, восемьдесят человек (настоящее количество погибших было семнадцать, включая убитых в театре), рассказал о захвате домов и школ, сообщил, что сожжены девяносто лачуг, в которые въехали танки {на самом деле четыре), о студентах, погибших под пытками, об уличном столкновении, о котором не знал Ка, и, не останавливаясь особо на страданиях курдов, в то же время немного преувеличил страдания сторонников религиозных порядков; он сообщил, что глава муниципалитета и директор педагогического института были убиты властями, потому что это создавало почву для военного переворота. С его точки зрения, все это было сделано, "чтобы воспрепятствовать победе исламистов на демократических выборах". Пока Ладживерт, чтобы доказать этот факт, рассказывал о других деталях, как, например, о том, что была запрещена деятельность политических партий и союзов и так далее, Ка посмотрел в глаза слушавшей его с волнением Кадифе и сделал на полях страниц тетради рисунки и наброски, свидетельствовавшие о том, что он думал об Ипек, которые он потом вырвет из своей тетради: шею и волосы женщины, а за ней из игрушечной дымовой трубы игрушечного домика выходящий игрушечный дым… Ка задолго до поездки в Карс говорил мне, что настоящий поэт должен принимать лишь непреложные истины, которые он признает, но которых боится из-за того, что они могут исказить его стихи, и окажется, что тайная музыка этого противоречия станет его искусством.