РљРѕРіРґР° РјС‹ еще встретимся? Счастье, длившееся недолго 3 страница

— Такому, как ты, тунеядцу никто не даст немецкую визу.

— До визы ему наши власти паспорт не выдадут.

— Да, не выдадут, — смиренно сказал страстный юноша. — И все же если дадут и если я поеду, даже если первый европеец, которого я встречу на улице, окажется хорошим человеком и даже не будет меня унижать, беспокоиться я буду уже потому, что он европеец, и буду думать, что он меня презирает. Потому что в Германии сразу видно тех, кто приехал из Турции, по всему… Тогда единственное, что можно сделать, чтобы тебя не унижали, — как можно скорее доказать им, что ты думаешь так же, как и они. А это и невозможно, и обидно для самолюбия.

— Сынок, начало твоей речи было плохим, но в конце ты хорошо сказал, — сказал старый азербайджанский журналист. — И все-таки давайте не будем печатать это в немецкой газете, они будут смеяться над нами… — Некоторое время он молчал, а затем внезапно хитро спросил: — О какой нации ты говорил?

Когда юноша из сообщества сел на свое место, ничего не ответив, сын пожилого журналиста, сидевший рядом с ним, закричал:

— Боится!

— РћРЅ прав, что боится, РѕРЅ РЅРµ работает, как РІС‹, РЅР° государство, — ответили ему, РЅРѕ РЅРё пожилой журналист, РЅРё его сын РЅРµ обиделись РЅР° это. Разговоры РІ РѕРґРёРЅ голос, то Рё дело звучавшие шутки Рё насмешки объединили всех находившихся РІ комнате, создав шутливую атмосферу. РљР°, который потом будет слушать рассказ Фазыла Рѕ происшедшем, записал РІ СЃРІРѕСЋ тетрадь, что такого СЂРѕРґР° политические собрания РјРѕРіСѓС‚ продолжаться часами, Рё поэтому главным условием является то, чтобы толпа курящих усатых мужчин СЃРѕ сросшимися Р±СЂРѕРІСЏРјРё развлекалась, РЅРµ осознавая этого.

— Мы не сможем быть такими, как европейцы, — надменно сказал еще один молодой исламист. — Те, кто насильно пытается переделать нас по их образцу, в конце концов, может быть, и смогут это сделать, убивая нас танками и ружьями. Но они никогда не смогут изменить нашу душу.

— Вы можете получить мое тело, но мою душу — никогда, — насмешливо сказал один из курдских юношей v голосом, напомнившим один из турецких фильмов.

Все засмеялись. Говоривший юноша тоже снисходительно засмеялся вместе со всеми.

— Я тоже кое-что скажу, — выпалил один из молодых людей, сидевших рядом с Ладживертом. — Что бы наши друзья ни говорили, подобно бесчестным приверженцам Запада, все же здесь присутствуют настроения, словно мы извиняемся за то, что мы не европейцы, будто просим прощения. — Он повернулся к человеку в кожаном пиджаке, который делал записи. — Дорогой, не пиши, пожалуйста, то, что я только что сказал! — сказал он с видом вежливого буяна. — А сейчас пиши: я испытываю гордость за себя, за свою душу, которая не является европейской. Я горжусь всем тем в себе, что европеец считает детским, жестоким и первобытным. Если они красивые, я останусь уродом, если они умные, я буду дураком, если они современные, я останусь простодушным.

Никто не одобрил эти слова. Все лишь немного улыбнулись, потому что отвечали шуткой на все, что говорилось в комнате. Кто-то вставил: "Да ты вообще-то и так дурак!", но так как именно в этот момент пожилой из двоих левонастроенных и человек в темном пиджаке зашлись в приступе сильного кашля, было непонятно, кто это сказал.

Краснолицый юноша, дежуривший у двери, вскочил и начал читать стихотворение, оно начиналось словами: "Европа, ах, Европа! / Ну-ка, взглянем мы туда. / Это с нами лишь мечта. / Дьяволу мы не чета". Продолжение Фазыл не расслышал из-за кашля, разных словечек и смеха. И все же он передал Ка, что стихотворение намекало не на него, а на возражения, адресованные ему, и эти три пункта вошли и в бумагу, в которой в двух строках были записаны ответы, чтобы передать их в Европу, и в стихотворение "Все человечество и звезды", которое Ка напишет впоследствии:

1. "Давайте не будем бояться Европы, там нечего бояться", — закричал бывший воинствующий левый среднего возраста.

2. После того как старый журналист азербайджанского происхождения, который то и дело спрашивал: "Какую нацию вы имеете в виду", сказал: "Давайте не будем забывать о нашей религии и о том, что мы турки", и начал долго и детально говорить о крестовых походах, о геноциде евреев, об истребленных краснокожих в Америке, о мусульманах, убитых французами в Алжире, провокатор в толпе коварно спросил: "А где миллионы армян из Карса и Анатолии?", и информатор, который все записывал, не стал записывать, кто это был, так как пожалел его.

3. "Такое длинное и дурацкое стихотворение никто переводить не будет, и будет прав, и господин Ханс Хансен не опубликует его в своей газете", — сказал кто-то. А это дало повод поэтам, находившимся в комнате (их было трое), сетовать на злосчастное одиночество турецкого поэта в мире.

Когда краснолицый юноша, обливаясь потом, закончил читать стихотворение, с глупостью и примитивностью которого согласились все, несколько человек насмешливо захлопали. Все говорили, что если это стихотворение издать в немецкой газете, то это поспособствует тому, что над «нами» будут смеяться еще больше, как вдруг молодой курд, зять которого был в Германии, пожаловался:

— Когда европейцы пишут стихи и поют песни, они говорят от имени всего человечества. Они — люди, а мы лишь мусульмане. А если мы пишем стихотворение, это считают этнической поэзией.

— Мое послание вот какое. Пишите, — сказал человек в темном пиджаке. — Если европейцы правы и у нас нет иного будущего и спасения, кроме как стать похожими на них, то наша деятельность, когда мы развлекаем себя ерундой, делающей нас достойными самих себя, — не что иное, как глупая потеря времени.

— Вот слова, которые больше всего выставят нас дураками перед европейцами.

— Теперь скажите, пожалуйста, смело, какая нация будет выглядеть дураками.

— Господа, мы ведем себя так, будто мы гораздо умнее европейцев, гораздо почитаемее, но я клянусь, что если бы сегодня немцы открыли в Карсе консульство и раздавали бы всем бесплатно визы, весь Карс опустел бы за неделю.

— Это ложь. Только что наш друг сказал, что если ему дадут визу, то он не поедет. И я не поеду, а останусь здесь, с чувством собственного достоинства.

— И другие останутся, господа, знайте это. Если поднимут руки те, кто не поедет, мы сможем увидеть их.

Несколько человек серьезно подняли руки. Несколько молодых людей, смотревших на это, стояли в нерешительности.

— Почему тех, кто уезжает, считают бесчестными, пусть сначала это объяснят, — спросил человек в темном пиджаке.

— Это трудно объяснить тому, кто этого не понимает, — сказал кто-то загадочно.

Сердце Фазыла, который увидел, что Кадифе грустно направила взгляд из окна на улицу, в этот момент быстро забилось. "Господи, защити мою безгрешность, сохрани меня от путаницы в мыслях", — подумал он. Ему пришло в голову, что Кадифе понравились бы эти слова. Он хотел попросить послать их в немецкую газету, но каждый что-то говорил, и это не вызвало бы интереса.

Весь этот шум смог перекричать только курдский. юноша с писклявым голосом. Он решил попросить записать для немецкой газеты свой сон. В начале своего сна, который он рассказывал, временами вздрагивая, он смотрел в одиночестве фильм в Национальном театре. Фильм был европейским, все говорили на каком-то иностранном языке, но это не доставляло ему никакого беспокойства, потому что он чувствовал, что понимает все, что говорится. А потом он увидел, как оказался внутри этого фильма, который смотрел: кресло в Национальном театре оказалось креслом в гостиной христианской семьи из фильма. Он увидел большой накрытый стол, ему захотелось есть, но он не подходил к столу, так как боялся сделать что-нибудь неправильно. Потом его сердце забилось, он увидел очень красивую светловолосую женщину и внезапно вспомнил, что был влюблен в нее много лет. А женщина отнеслась к нему неожиданно мягко и мило. Она расхваливала его внешность и одежду и то, как он вел себя, она поцеловала его в щеку и гладила его волосы. Он был очень счастлив. Потом женщина вдруг обняла его и показала еду на столе. И тогда он со слезами на глазах понял, что он еще ребенок и поэтому понравился ей.

Этот сон встретили с грустью, близкой к страху, а также со смешками и шутками.

— Он не мог видеть такой сон, — нарушил молчание пожилой журналист. — Этот курдский юноша придумал его для того, чтобы хорошенько унизить нас в глазах немцев. Не пишите это.

Юноша из сообщества, чтобы доказать, что он видел этот сон, признался в одной подробности, которую он пропустил вначале: он сказал, что каждый раз, когда просыпается, вспоминает женщину из сна. Он впервые увидел ее пять лет назад, когда она выходила из автобуса, заполненного туристами, приехавшими посмотреть на армянские церкви. На ней было синее платье на бретельках, которое потом было на ней в снах и в фильме.

Над этим еще больше засмеялись.

— Мы ни европейских баб не видели, ни дьявола не слушались в своих фантазиях, — сказал кто-то.

И тут вдруг возникла непринужденная неприличная беседа о европейских женщинах, полная тоски и гнева. Один высокий, стройный и достаточно красивый молодой человек, которого до сих пор никто не замечал, начал рассказывать:

— Однажды мусульманин и европеец встретились на одном вокзале. Поезд не приходил. Впереди на перроне очень красивая француженка тоже ждала поезда…

Это, как мог предположить любой мужчина, закончивший мужской лицей или отслуживший в армии, был рассказ о налаживании связей между нациями и культурами при помощи физической силы. Неприличные слова не использовались, а грубая сущность рассказа была скрыта пеленой намеков. Но через короткое время в комнате создалось такое настроение, которое Фазыл назовет: "Меня охватил стыд!"

Тургут-бей встал.

— Все, сынок, хватит. Принеси, я подпишу обращение, — сказал он.

Тургут-бей подписал обращение новой ручкой, которую вытащил из кармана. Он устал от шума и табачного дыма, он уже собирался встать, но Кадифе его удержала. А затем сама встала.

— Послушайте сейчас минуточку и меня, — сказала она. — Вам не стыдно, но мое лицо пылает от того, что я слышу. Я завязываю себе это на голову, чтобы вы не видели мои волосы, но из-за этого мне еще больнее за вас…

— РќРµ ради нас! — СЃРєСЂРѕРјРЅРѕ прошептал какой-то голос. — Ради Аллаха, ради твоего собственного морального состояния.

— Я тоже хочу сказать кое-что для немецкой газеты. Запишите, пожалуйста. — Она ощутила интуицией актера, что за ней наблюдали наполовину с гневом, наполовину с восторгом. — Девушка из Карса, для которой из-за ее религии платок стал знаменем, нет, запишите, как мусульманка из Карса внезапно перед всеми сняла платок из-за отвращения, которое ее охватило. Это хорошая новость, которая понравится европейцам. И теперь Ханс Хансен издаст наши речи. Когда она снимала платок, она сказала следующее: "О мой Аллах, прости меня, потому что я теперь должна быть одна. Этот мир такой омерзительный, и я так разгневана и бессильна, что твоей…"

— Кадифе, — внезапно вскочил на ноги Фазыл. — Не снимай платок. Мы все, все мы сейчас здесь. Включая Неджипа и меня. Из-за этого мы все, все умрем.

Внезапно все растерялись от этих слов. Кто-то сказал: "Не занимайся глупостями", "Конечно, пусть она не снимает платок", но большинство смотрело с надеждой, ожидая, с одной стороны, скандальную историю, какое-нибудь происшествие, а с другой стороны, пытаясь понять, что это за провокация и чья это игра.

— Вот какие два предложения я хочу опубликовать в немецкой газете, — сказал Фазыл. Шум в комнате усиливался. — Я говорю не только от собственного имени, но и от имени моего покойного друга Неджипа, жестоко убитого и погибшего как борец за веру в ночь мятежа: Кадифе, мы очень тебя любим. Смотри, если ты снимешь платок, я покончу с собой, не снимай.

Как считают некоторые, Фазыл сказал Кадифе не «любим», а «люблю». Может быть, это было придумано для того, чтобы объяснить последовавшие действия Ладживерта.

Ладживерт изо всех сил закричал:

— Чтоб никто в этом городе не говорил о самоубийствах! — затем вышел из комнаты и ушел из отеля, даже не взглянув на Кадифе, это сразу завершило собрание, а те, кто был в комнате, быстро разошлись, хоть и не очень тихо.

32 Я не могу вынести, когда у меня две души О любви, о том, как быть незначительным, и об исчезновении Ладживерта

Ка вышел из отеля "Снежный дворец" без четверти шесть, до того как Тургут-бей и Кадифе вернулись из отеля «Азия». До встречи с Фазылом было еще пятнадцать минут; но ему захотелось пройтись по улицам, ощущая счастье. Повернув налево, он ушел с проспекта Ататюрка и, прогуливаясь и глядя на толпу, заполнившую чайные дома, на включенные телевизоры, на бакалейные магазинчики и фотомастерские, дошел до речушки Карс. Он поднялся на мост и, не обращая внимания на холод, выкурил одну за другой две сигареты «Мальборо» и представил себе то счастье, которое ждет его во Франкфурте вместе с Ипек. На противоположном берегу реки в парке, где когда-то по вечерам богатые жители Карса смотрели на тех, кто катался на коньках, сейчас была пугающая темнота.

На какое-то мгновение Ка опять спутал Фазыла с Неджипом, который пришел на железный мост с опозданием. Они вместе пошли в чайный дом "Удачливые братья", и Фазыл в мельчайших подробностях рассказал Ка о собрании в отеле «Азия». Он как раз дошел до того места, когда он почувствовал, что его родной маленький город принимает участие в мировой истории, и тут Ка попросил его замолчать, словно выключил на какое-то время радио, и написал стихотворение "Все человечество и звезды".

Впоследствии РІ записках, которые РљР° будет вести, РѕРЅ свяжет это стихотворение скорее РЅРµ СЃ печалью жизни РІ забытом РіРѕСЂРѕРґРµ, РІРЅРµ истории, Р° СЃ началом некоторых голливудских фильмов, которые РѕРЅ видел РІ детстве Рё начало которых ему каждый раз очень нравилось. РљРѕРіРґР° кончались титры, камера вначале показывала медленно вращающийся земной шар, медленно приближалась Рє нему, Р° потом показывалась какая-то страна, Рё РІ собственном фильме, который РљР° снимал СЃ самого детства РІ СЃРІРѕРёС… мечтах, это страна, конечно же, была Турцией; РІ это время показывалась синева Мраморного РјРѕСЂСЏ, появлялось Черное РјРѕСЂРµ Рё Босфор, Р° РєРѕРіРґР° камера приближалась еще больше, появлялся Стамбул, Нишанташы, РіРґРµ РљР° провел детство, дорожная полиция РЅР° проспекте Тешвикие, улица Поэта РќРёРіСЏСЂ, крыши Рё деревья (как Р·РґРѕСЂРѕРІРѕ видеть РёС… сверху!), Р° потом развешенное белье, реклама консервов фирмы "ймек, ржавые водосточные трубы, глухие боковые стены, покрытые мазутом, Рё медленно появлялось РѕРєРЅРѕ РљР°. Камера, смотревшая через РѕРєРЅРѕ РІ комнату, продвигалась РїРѕ комнатам, полным РєРЅРёРі, вещей, пыли Рё РєРѕРІСЂРѕРІ, Р° затем показывала РљР°, который сидел Р·Р° столом перед РґСЂСѓРіРёРј РѕРєРЅРѕРј Рё писал статью, камера переходила РЅР° кончик ручки, которая дописывала РЅР° бумаге, лежавшей перед РЅРёРј, последние Р±СѓРєРІС‹, Рё можно было прочесть: РњРћР™ РђР”РЕС, РџРћ РљРћРўРћРРћРњРЈ РЇ ВОШЕЛ Р’ ИСТОРИЮ МИРРћР’РћР™ ПОЭЗИИ: РџРћР­Рў РљР°, РЈР›. РџРћР­РўРђ НИГЯР, 16/8, НИШАНТАШЫ, СТАМБУЛ, РўРЈРЦИЯ. Внимательные читатели, конечно же, предположат, что этот адрес, который, как СЏ считал, был заключен Рё РІ стихотворении, будет находится РіРґРµ-то РІ снежинке РЅР° РѕСЃРё логики, наверху, там, РіРґРµ действуют законы воображаемого притяжения.

В конце своего рассказа Фазыл поведал и свое настоящее горе: сейчас он ужасно беспокоился из-за того, что сказал, что покончит с собой, если Кадифе снимет платок. "Я беспокоюсь не только из-за того, что совершить самоубийство означает, что человек потерял веру в Аллаха, но и из-за того, что это не то, во что я верю. Почему я сказал о том, во что не верю?" После того как Фазыл сказал Кадифе, что убьет себя, если она снимет платок, он проговорил: "Прости, Господи!", но когда в дверях встретился с ней взглядом, задрожал перед ней как осиновый лист.

— Может, Кадифе подумала о том, что я в нее влюблен? — спросил он у Ка.

— А ты влюблен в Кадифе?

— РўС‹ же знаешь, СЏ был влюблен РІ РїРѕРєРѕР№РЅСѓСЋ Теслиме, Р° РјРѕР№ покойный РґСЂСѓРі — РІ Кадифе. РЇ стесняюсь влюбляться РІ ту же девушку, РєРѕРіРґР° еще Рё РґРЅСЏ РЅРµ прошло после его смерти. И знаю, что это — единственный предлог. И это меня пугает. Расскажи РјРЅРµ, откуда ты знаешь, что Неджип умер?

— Я держал его за плечи и целовал его мертвым, в лоб ему попала пуля.

— Возможно, душа Неджипа живет РІРѕ РјРЅРµ, — сказал Фазыл. — Послушай: вчера вечером СЏ Рё театром РЅРµ интересовался, Рё телевизор РЅРµ смотрел. РЇ рано лег спать Рё СѓСЃРЅСѓР». И РІРѕ СЃРЅРµ РїРѕРЅСЏР», что СЃ Неджипом случилось что-то ужасное. РљРѕРіРґР° солдаты напали РЅР° наше общежитие, Сѓ меня РЅРµ осталось никаких сомнений. Рђ РєРѕРіРґР° СЏ увидел тебя РІ библиотеке, СЏ уже знал, что Неджип умер, потому что его душа вошла РІ РјРѕРµ тело. Это произошло рано утром. Солдаты, опустошавшие общежитие, РєРѕ РјРЅРµ РЅРµ притронулись, Р° СЏ провел ночь РЅР° Рыночной Дороге, РІ РґРѕРјРµ армейского РґСЂСѓРіР° моего отца РёР· Bapто. Через шесть часов после того, как убили Неджипа, рано утром, СЏ почувствовал его Сѓ себя внутри. Лежа РІ кровати, РІ гостях, РіРґРµ СЏ ночевал, СЏ сразу почувствовал, что Сѓ меня закружилась голова, Р° затем СЏ ощутил сладостную обогащенность, какую-то глубину; РјРѕР№ РґСЂСѓРі был СЂСЏРґРѕРј СЃРѕ РјРЅРѕР№, Сѓ меня РІ душе. Как говорили старые РєРЅРёРіРё, душа покидает тело через шесть часов после смерти. РџРѕ словам философа Суюти, душа РІ этот момент очень подвижна, как ртуть, Рё ей нужно ждать РґРѕ РЎСѓРґРЅРѕРіРѕ РґРЅСЏ РІ Берзахе. РќРѕ душа Неджипа вошла РІ РјРѕРµ тело. РЇ РІ этом уверен. И СЏ Р±РѕСЋСЃСЊ, потому что такого места нет РІ Коране. РќРѕ иначе СЏ РЅРµ РјРѕРі Р±С‹ так быстро влюбиться РІ Кадифе. И даже мысль Рѕ том, чтобы РёР·-Р·Р° нее покончить СЃРѕР±РѕР№, — РЅРµ РјРѕСЏ. РџРѕ-твоему, может быть так, что РІРѕ РјРЅРµ живет душа Неджипа?