Я не являюсь ничьим агентом Ка и Ладживерт в камере

Долгое время Ка не покидал образ Ипек и Кадифе, обнимавшихся в конце коридора. Когда военная машина, где он сидел рядом с водителем, остановилась на углу проспекта Ататюрка и проспекта Халит-паши, перед единственным в Карсе светофором, Ка с высокого сиденья увидел на втором этаже старого армянского дома, поодаль, сквозь щель между непокрашенной створкой окна, открытой для свежего воздуха, и занавеской, колыхавшейся от легкого ветра, вмиг увидел, как в рентгеновском свете, все детали тайного политического собрания, проводившегося внутри, и, когда взволнованная белокожая женщина отодвинула рукой занавеску и в гневе закрыла окно, с поразительной правильностью предположил, что происходит в освещенной комнате: два опытных воинствующих курдских националиста-предводителя в Карсе пытались убедить одного официанта из чайной, старший брат которого был убит во время вчерашних ночных налетов и который сейчас обливался потом рядом с печью, из-за обвязавшей все его тело изоляционной ленты марки Газо, что он сможет легко войти в Управление безопасности на проспекте Фаик-бея через боковую дверь и взорвать бомбу, которая была на нем.

Р’ противоположность тому, что предположил РљР°, военный РіСЂСѓР·РѕРІРёРє РЅРµ свернул РЅРё Рє этому Управлению безопасности, РЅРё Рє пышному зданию Центра национальной безопасности, сохранившемуся СЃ первых лет Республики, который находился чуть впереди, Р°, РЅРµ сворачивая СЃ проспекта Ататюрка Рё проехав проспект Фаик-бея, приехал РІ военный штаб, расположившийся РїСЂСЏРјРѕ РІ центре РіРѕСЂРѕРґР°. Этот участок, РіРґРµ РІ 1960-С… годах проектировался большой парк РІ центре РіРѕСЂРѕРґР°, после военного переворота РІ 1970-Рµ РіРѕРґС‹ был обнесен стеной Рё превращен РІ центр, застроенный жилищами военных, РІРѕРєСЂСѓРі которых дети, которым негде было играть, катались РЅР° велосипедах среди чахлых тополей, новыми штабными строениями Рё учебными полосами, Рё таким образом РґРѕРј, РІ котором останавливался Пушкин РІРѕ время своего путешествия РІ Карс, Рё конюшни, которые спустя СЃРѕСЂРѕРє лет после этого царь приказал построить для казачьей кавалерии, были спасены РѕС‚ разрушения (Рѕ чем написала близкая военным газета "Свободная СЂРѕРґРёРЅР°").

Камера, РІ которой держали Ладживерта, была совсем СЂСЏРґРѕРј СЃ этими историческими конюшнями. Военный РіСЂСѓР·РѕРІРёРє высадил РљР° перед старым, прекрасной архитектуры каменным зданием Сѓ склонившихся РѕС‚ тяжести снега ветвей старой РґРёРєРѕР№ маслины. Внутри РґРІР° вежливых человека, которые, как правильно РїРѕРЅСЏР» РљР°, были сотрудниками РќРРЈ, прикрепили ему РЅР° РіСЂСѓРґСЊ изоляционной лентой марки Газо примитивный диктофон, который РїРѕ меркам 1990-С… РіРѕРґРѕРІ можно будет считать примитивным, Рё показали РєРЅРѕРїРєСѓ, чтобы включать его. Р’ то же время РѕРЅРё советовали вести себя так, будто РѕРЅ был расстроен РёР·-Р·Р° того, что сидевший РІРЅРёР·Сѓ задержанный попал СЃСЋРґР°, вести себя так, будто РѕРЅ хочет ему помочь, Рё совершенно без РІСЃСЏРєРёС… шуток внушили ему, чтобы РѕРЅ заставил задержанного признаться РІ преступлениях, которые РѕРЅ совершал Рё организовал, записывая эти признания РЅР° пленку. РљР° даже РЅРµ подумал Рѕ том, что эти люди могли РЅРµ знать главную причину, РёР·-Р·Р° которой его прислали СЃСЋРґР°.

На нижнем этаже маленького каменного здания, использовавшегося в царские времена в качестве штаба русской кавалерии, куда спускались по холодной каменной лестнице, была довольно большая, без окон камера, где несли наказание те, кто совершил дисциплинарные нарушения. Эта камера, которая в республиканский период какое-то время использовалась как маленький склад, а в 1950-е годы как образец убежища, которое может быть использовано в случае атомной атаки, показалась Ка гораздо более чистой и удобной, нежели он себе представлял.

Хотя комната была довольно хорошо согрета электрическим обогревателем фирмы «Арчелик», который некогда подарил военным для удобства главный торговый представитель фирмы Мухтар, Ладживерт лежал на кровати, где он читал книгу, натянув на себя чистое военное одеяло. Увидев Ка, он встал с кровати, надел ботинки, из которых были вытащены шнурки, и с официальным видом, но все же улыбаясь, пожал ему руку и указал на столик из искусственного дерева у стены, с решимостью человека, готового к деловым переговорам. Они сели на стулья по краям маленького стола. Ка, увидев на столе оцинкованную пепельницу, до краев заполненную окурками, вытащил из кармана пачку «Мальборо» и протянул Ладживерту, сказав ему, что он выглядит совершенно спокойным. Ладживерт сказал, что его не пытали, и спичкой зажег сначала сигарету Ка, а потом свою.

— На кого на этот раз вы шпионите, сударь? — спросил он, мило улыбнувшись.

— Я бросил занятие шпиона, — ответил Ка. — Теперь я занимаюсь посредничеством.

— Это гораздо хуже. Шпионы за деньги приносят различные ерундовые сведения, большая часть которых ни на что не годится. А посредники, из-за своей нейтральности, с умным видом вмешиваются во все дела. В чем твоя выгода?

— Уехать целым и невредимым из этого ужасного города Карса.

— Атеисту, приехавшему с Запада шпионить, сегодня только Сунай может дать такие гарантии.

Так Ка понял, что Ладживерт видел последний номер городской газеты «Граница». Он возненавидел смешок Ладживерта из-под усов. Как мог быть этот воинствующий сторонник введения шариата таким веселым и спокойным, после того как попал в руки турецких властей (и к тому же с делами по двум преступлениям), на безжалостность которых так жаловался? Кроме того, Ка сейчас смог понять, почему Кадифе так влюблена в него. Ладживерт показался ему сейчас красивее, чем обычно.

— В чем вопрос посредничества?

— В том, чтобы тебя отпустили, — сказал Ка и спокойно кратко изложил предложение Суная.

РћРЅ совсем РЅРµ рассказал Рѕ том, что Кадифе может надеть парик, РєРѕРіРґР° будет снимать платок, или Рѕ РґСЂСѓРіРёС… хитростях РїСЂСЏРјРѕР№ трансляции, чтобы остался предмет для торга. Рассказывая Рѕ тяжести условий Рё РіРѕРІРѕСЂСЏ, что безжалостные люди, оказывающие давление РЅР° Суная, хотят РїСЂРё первом же СѓРґРѕР±РЅРѕРј случае повесить Ладживерта, РљР° чувствовал, что получает удовольствие Рё РёР·-Р·Р° этого испытывает чувство РІРёРЅС‹. РћРЅ добавил, что Сунай РёР· чокнутых Рё что, РєРѕРіРґР° снег растает Рё РґРѕСЂРѕРіРё откроются, РІСЃРµ вернется РЅР° СЃРІРѕРё места. Впоследствии РѕРЅ СЃРїСЂРѕСЃРёС‚ себя, сказал ли РѕРЅ это, чтобы чем-то понравиться сотрудникам РќРРЈ, или нет.

— Становится понятным, что единственной возможностью спасения для меня является придурковатость Суная, — сказал Ладживерт.

— Да.

— Тогда скажи ему: я отказываюсь от его предложения. А тебя благодарю за то, что ты взял на себя труд прийти сюда.

В какой-то момент Ка подумал, что Ладживерт встанет, пожмет ему руку и выставит его за дверь. Наступила тишина.

Ладживерт спокойно раскачивался на задних ножках своего стула.

— Если ты не сможешь выбраться целым и невредимым из этого отвратительного города Карса, так как роль посредника тебе не удалась, это будет не из-за меня, а из-за того, что ты болтал, хвалясь своим атеизмом. В этой стране человек может хвалиться своим атеизмом, только если у него за спиной стоят солдаты.

— Я не тот, кто хвалится атеизмом.

— Тогда хорошо.

Они вновь помолчали и покурили. Ка почувствовал, что не остается ничего, кроме как встать и уйти.

— Ты не боишься смерти? — спросил он потом.

— Если это угроза: не боюсь. Если дружеское любопытство: да, боюсь. Но чтобы я теперь ни сделал, эти тираны меня повесят. Делать нечего.

Ладживерт улыбнулся, нежно глядя на Ка взглядом, который его терзал. Его взгляды говорили: "Смотри, я в более трудном положении, чем ты, но все же спокойнее, чем ты!" Ка со стыдом почувствовал, что с тех пор, как влюблен в Ипек, его волнение и беспокойство связаны с надеждой на счастье, которую он носил внутри себя как сладкую боль. Неужели у Ладживерта не было такой надежды? "Я досчитаю до девяти, встану и уйду", — сказал он себе. "Один, два…"Досчитав до пяти, он решил, что если не сможет переубедить Ладживерта, то не сможет увезти Ипек в Германию.

Он какое-то время вдохновенно говорил о том о сем. Он говорил о невезучих посредниках из черно-белых американских фильмов, которых он видел в детстве, о том, что сообщение, появившееся на собрании в отеле «Азия», можно будет издать в Германии (если его привести в порядок); о том, что когда люди ради упрямства и сиюминутных желаний принимают в своей жизни неверные решения, то потом могут сильно раскаяться, например, когда он сам был в лицее, с таким же гневом покинул баскетбольную команду и больше не вернулся, о том, что в тот день пошел на Босфор и долго смотрел на море, о том, как он любит Стамбул, о том, какая красота весной под вечер в бухте Бебек, и еще о многом другом. Он старался не теряться под взглядами Ладживерта, смотревшего на него с хладнокровным выражением лица, и не замолчать, и все это делало эту встречу похожей на последнюю встречу перед смертной казнью.

— Даже если мы сделаем самое невозможное из того, что они хотят, они не сдержат данного ими слова, — сказал Ладживерт. Он показал на пачку бумаги и ручку на столе. — Они хотят, чтобы я написал рассказ своей жизни, о своих преступлениях, обо всем, что хочу рассказать. Тогда, по их словам, если они увидят мою добрую волю, может быть, простят меня по закону о признании вины и раскаянии. Я всегда жалел глупцов, которые в свои последние дни поддавались этой лжи, отворачивались от своих принципов и предавали всю свою жизнь. Но раз уж мне суждено умереть, то я хотел бы, чтобы те, кто будет после меня, узнали обо мне некоторые правдивые факты. — Он взял один лист из пачки бумаги для письма. На лице у него появилось выражение чрезмерной серьезности, которое было, когда он делал заявление для немецкой газеты: — Двадцатого февраля, в тот день, когда пойдет речь о моей смертной казни, я хочу сказать, что я не раскаиваюсь ни в чем, что совершил до сегодняшнего дня по политическим соображениям. Я второй ребенок моего отца, который был проработавшим всю жизнь в Управлении финансов Стамбула секретарем на пенсии. Детство мое и юность прошли в смиренном и тихом мире моего отца, который втайне продолжал посещать обитель Джеррахи. В юности я взбунтовался против него и стал атеистом левых взглядов, когда я был в университете, стал последователем воинствующей молодежи и забрасывал камнями моряков, сходивших с американских авианосцев. Тогда я женился, развелся, пережил кризис. Много лет ни перед кем не показывался. Я был инженером электроники. Из-за гнева, который я испытывал по отношению к Западу, я почувствовал уважение к революции в Иране. Я вновь стал мусульманином и поверил в мысль имама Хомейни: "Защитить сегодня ислам намного важнее, чем совершать намаз и соблюдать пост". Меня воодушевляло то, что писал Франц Фанон о силе, мысли Сейида Кутуба об эмиграции и о перемене места жительства в ответ на притеснения, а также меня вдохновлял Али Шериати. Чтобы сбежать от военного переворота, я укрылся в Германии. Вернулся назад. Из-за раны, которую я получил, сражаясь вместе с чеченцами против русских в Грозном, я хромаю на правую ногу. Во время осады сербов я поехал в Боснию, и боснийская девушка Мерзука, на которой я там женился, приехала вместе со мной в Стамбул. Поскольку из-за моей политической деятельности и веры в идею о переселении я ни в одном городе не оставался больше двух недель, я разошелся и со второй своей женой. После того как я разорвал отношения с мусульманскими группировками, которые отвезли меня в Чечню и Боснию, я проехал по Турции вдоль и поперек. Хотя я верил в необходимость убивать врагов ислама, я до сегодняшнего дня не убил никого и не приказывал никого убивать. Бывшего мэра Карса убил сумасшедший курдский извозчик, рассердившийся на его намерение убрать старые повозки в городе. Я приехал в Карс из-за юных девушек, совершавших самоубийства. Самоубийство — самый большой грех. Я хочу, чтобы мои стихи после моей смерти остались в память обо мне и чтобы их издали. Все они у Мерзуки. Вот так. Наступило молчание.

— Ты не обязан умирать, — сказал Ка. — Я здесь для этого.

— Тогда я расскажу еще кое-что, — сказал Ладживерт.

Он был уверен, что его внимательно слушают, и зажег еще одну сигарету. Заметил ли он, что у Ка на боку беззвучно работал диктофон, словно трудолюбивая домохозяйка?

— Когда я был в Мюнхене, там был кинотеатр, где ночью, по субботам, по очень дешевому билету показывали два фильма, я туда ходил, — сказал Ладживерт. — Есть один итальянец, который снял фильм под названием "Война в Алжире", который показывает издевательства французов в Алжире, показали последний фильм этого итальянца, «Квемада». Фильм рассказывает об аферах английских колонизаторов на одном острове в Атлантике, где выращивали сахарный тростник, перевороты, которые они устраивали. Сначала они находят одного темнокожего лидера и провоцируют восстание против французов, а затем, разместившись на острове, захватывают положение. После неудачи первого восстания темнокожие поднимают восстание еще раз, на этот раз против англичан, но когда англичане сжигают весь остров, они терпят поражение. Темнокожий лидер обоих восстаний пойман, и его вот-вот повесят утром. Именно в этот момент Марлон Брандо, который с самого начала его нашел, уговаривал его поднять восстание, много лет все это устраивал и в конце концов подавил второе восстание в пользу англичан, приходит в палатку, где этого темнокожего держали в плену, разрезает веревки и отпускает его на свободу.

— Зачем?

Ладживерта это немного разозлило.

— Как это зачем?.. Чтобы его не повесили! Он очень хорошо знает, что если его повесят, то темнокожий лидер станет легендарным, а местные жители на много лет сделают его имя своим революционным знаменем. Но темнокожий понимает, что Марлон разрезал его веревки именно поэтому, и он отказывается от освобождения и не убегает.

— Его повесили? — спросил Ка.

— Да, но сцену казни не показали, — ответил Ладживерт. — Вместо этого показали, как агента Марлона Брандо, который предлагал темнокожему свободу, точно так же, как и ты мне сейчас, убивает, пырнув ножом, один из местных жителей, как раз тогда, когда он уже собирается покинуть остров.

— Я не агент! — воскликнул Ка, не сумев сдержать обиду.

— Не зацикливайся на слове «агент»: я вот — агент ислама.

— Я не являюсь ничьим агентом, — ответил Ка, не смущаясь на сей раз своей обидчивости.

— То есть в эту пачку «Мальборо» не положили никакого особого вещества, которое меня отравит, лишит меня воли? Самое лучшее, что подарили американцы миру, — это красная пачка «Мальборо». Я могу курить «Мальборо» всю жизнь, до конца своих дней.

— Если ты поведешь себя разумно, ты еще сорок лет будешь курить "Мальборо"!

— Когда я говорю «агент», я подразумеваю именно это, — сказал Ладживерт. — Одна из задач агентов — убеждать людей.

— Я только хочу сказать тебе, что будет очень неразумно, если ты будешь убит здесь этими остервенелыми фашистами, руки которых в крови. И к тому же имя твое не будет ни для кого знаменем или чем-то подобным. Этот кроткий народ привязан к религии, но в конце концов он выполняет не повеления религии, а приказы государства. От всех этих шейхов-повстанцев, от тех, кто возмущается, что теряет власть над верующими, от всех этих боевиков, обученных в Иране, не останется даже могил, даже если они хоть немного знамениты, как Саид Нурси. В этой стране тела религиозных лидеров, чьи имена могут стать знаменем, помещают в самолет и выбрасывают в море в неизвестном месте. Tы все это знаешь. В Батмане могилы членов группировки Хизбуллах, превращенные в место поклонения, исчезли за одну ночь. Где сейчас эти могилы?

— В сердце народа.

— Пустые слова, из этого народа только двадцать процентов голосует за исламистов. Но и они — за партию, которая ведет себя сдержанно.

— Скажи тогда, если эти исламисты, за которых голосуют, умеренные, то почему их боятся и устраивают военные перевороты?! Вот в чем заключается твое нейтральное посредничество.

— Я нейтральный посредник, — Ка интуитивно повысил голос.

— Нет. Tы — агент Запада. Ты раб европейцев, который не принимает освобождения, и, как все настоящие рабы, даже не знаешь о том, что ты раб. Поскольку ты в своем Нишанташы слегка европеизировался и научился искренне презирать религию и обычаи народа, ты ведешь себя, словно ты господин этого народа. По-твоему, в этой стране путь хороших и нравственных людей проходит через подражание Западу, а не через религию, Аллаха, жизнь одной жизнью с народом. Может быть, ты скажешь несколько слов против притеснений исламистов и курдов, но сердце твое втайне одобряет военный переворот.

— Вот что я могу устроить для тебя: Кадифе под платок наденет парик, так что, когда она снимет его, никто не увидит ее волос.

— Вы не заставите меня пить вино! — закричал Ладживерт. — Я не буду ни европейцем, ни тем, кто подражает им. Я буду жить в своей истории и буду сам собой. Я верю, что человек может быть счастлив, не подражая европейцам, не являясь их рабом. Помнишь, есть такие слова, которые часто говорят поклонники Запада, чтобы принизить налгу нацию: они говорят, что для того, чтобы стать европейцем, сначала нужно стать личностью, индивидуальностью, но в Турции индивидуальностей нет. Смысл моей казни в этом. Я выступаю против европейцев как личность, я не буду подражать им, поскольку я — личность.

— Сунай так верит в эту пьесу, что я могу устроить и вот что: Национальный театр будет пустым. Камера во время прямой трансляции сначала покажет, как Кадифе подносит руку к платку, а затем при помощи хитрого монтажа покажут волосы другой девушки, снявшей платок.

— Вызывает сомнения то, что ты так бьешься, чтобы спасти меня.

— Я очень счастлив, — сказал Ка, чувствуя вину, как человек, который лжет. — Я никогда в жизни не был так счастлив. Я хочу защитить это счастье.

— Что делает тебя счастливым?

Ка не сказал, как впоследствии очень много раз думал: "Потому что я пишу стихи". И не сказал: "Потому что я верю в Бога". Он выпалил:

— Потому что я влюбился! Моя возлюбленная поедет со мной во Франкфурт.

Внезапно он ощутил радость от того, что может рассказать о своей любви кому-то непричастному.

— Кто твоя возлюбленная?

— Сестра Кадифе Ипек.

Ка увидел, что Ладживерт изменился в лице. Он тут же раскаялся в том, что его охватил порыв. Наступило молчание.

Ладживерт зажег еще одну сигарету "Мальборо".

— Такое счастье, которое хочется разделить с человеком, который идет на смертную казнь, — это милость Аллаха. Предположим, что я принял предложение, которое ты принес, чтобы тебе спастись и уехать из этого города, и твое счастье не пострадало, Кадифе приняла участие в пьесе в подходящей форме, которая не оскорбила бы чувство ее достоинства, чтобы не испортить счастья своей сестры, откуда тебе знать, что они сдержат свое слово и отпустят меня?

— Я знал, что ты это скажешь! — ответил Ка, волнуясь.

Он немного помолчал. Он поднес палец к губам и сделал знак Ладживерту, который означал: "Молчи и смотри внимательно!" Он расстегнул пуговицы своего пиджака и, показав диктофон, выключил его через свитер.

— Я ручаюсь, прежде они отпустят тебя, — сказал он. — А Калифе выйдет на сцену после того, как ей сообщат из того места, где ты спрячешься, что тебя отпустили. Но для того, чтобы убедить Кадифе согласиться на это, нужно, чтобы ты вручил мне письмо, в котором будет написано, что ты согласился на эту договоренность. — В тот момент он думал обо всех этих деталях. — Я устрою так, что тебя отпустят на твоих условиях и туда, где тебе захочется быть, — прошептал он. — До тех пор пока дороги не откроются, ты спрячешься там, где тебя никто не сможет найти. И в этом мне доверься.

Ладживерт протянул ему один из листов бумаги, лежавших на столе.

— Напиши здесь о том, что ты, Ка, являешься посредником и гарантом того, что меня отпустят, и я смогу целым и невредимым уехать из Карса в обмен на то, что Кадифе, не запятнав своей чести, выйдет на сцену и снимет платок. Если ты не сдержишь своего слова и если и меня приведут на пьесу, каким будет наказание поручителя?

— Пусть со мной случится то же, что и с тобой! — сказал Ка.

— Тогда так и напиши. — Ка тоже протянул ему лист бумаги. " — Ты тоже напиши, что согласен на сделку, о которой я говорил, что известие об этой сделке было передано Кадифе мною и что она приняла решение. Если Кадифе согласится, то напишет это на листе бумаге со своей подписью, а тебя освободят подходящим образом, прежде чем она снимет с себя платок. Напиши это. Где и как тебя должны освободить, реши не со мной, а с человеком, которому ты больше доверяешь в таком деле. В этом вопросе я советую тебе брата по крови покойного Неджипа, Фазыла.

— Мальчишку, который писал Кадифе любовные письма?

— Это был Неджип, он умер. Он был особенным человеком, которого ниспослал Аллах, — сказал Ка. — Фазыл тоже хороший человек, каким был и тот, другой.

— Раз ты так говоришь, СЏ поверю, — сказал Ладживерт Рё начал писать РЅР° листе бумаги, лежавшем перед РЅРёРј.

Первым закончил писать Ладживерт. Когда Ка закончил писать свое поручительство, он увидел, что Ладживерт смотрит на него, насмешливо улыбаясь, но не обратил на это внимания. Он был невероятно счастлив из-за того, что уладил дело, что они смогут уехать из города с Ипек. Не говоря ни слова, они обменялись бумагами. Ка увидел, что Ладживерт сложил бумагу, которую дал ему Ка, не читая, и положил ее в карман, и поэтому сам сделал то же самое и опять включил диктофон, нажав на кнопку так, чтобы Ладживерт это заметил.

Наступила тишина. Ка вспомнил последние слова, которые он сказал перед тем, как выключить диктофон.

— Я знал, что ты это скажешь, — произнес он. — Но если стороны не доверяют друг другу, то никакую договоренность заключить невозможно. Тебе нужно верить, что власть будет верна слову, которое она даст тебе.

Они улыбнулись, глядя друг другу в глаза. Впоследствии, многие годы вспоминая этот момент, Ка, размышляя об этом моменте, с раскаянием поймет, что его собственное счастье помешало ему почувствовать ненависть Ладживерта, и он подумает, что если бы он почувствовал эту злость, то не задал бы такого вопроса:

— Кадифе последует этому соглашению?

— Да, — ответил Ладживерт гневно сверкая глазами. Они немного помолчали.

— Раз СѓР¶ ты хочешь заключить соглашение, которое свяжет меня СЃ жизнью, то расскажи РјРЅРµ Рѕ своем счастье, — сказал Ладживерт.

— Я никого в жизни так не любил, — сказал Ка. Собственные слова показались ему наивными и глупыми, но все же он это сказал. — Для меня в жизни нет другой возможности стать счастливым, кроме как с Ипек.

— Что такое счастье?

— Найти мир, где ты забудешь всю эту пустоту и подавленность. Иметь возможность держать кого-то, словно целый мир… — сказал Ка. Он собирался сказать еще, но Ладживерт внезапно встал.

В тот же момент к Ка стало подступать стихотворение, которое он назовет «Шахматы». Он взглянул на Ладживерта, стоявшего на ногах, вытащил из кармана тетрадь и начал быстро писать. Пока Ка записывал строки стихотворения, рассказывавшие о счастье и власти, о мудрости и страсти, Ладживерт, пытаясь понять, что случилось, смотрел из-за плеча Ка на бумагу. Ка почувствовал этот взгляд внутри себя, а потом увидел, что записывает в стихотворение то, что подразумевал этот взгляд. Он смотрел на свою руку, записывавшую стихи, словно на руку другого человека. Он понял, что Ладживерт этого не сможет заметить; ему захотелось, чтобы он хотя бы ощутил иную силу, заставлявшую его руку двигаться. Но Ладживерт сел на край кровати и, как настоящий осужденный на смерть, с угрюмым лицом закурил сигарету.

Ка вновь захотелось раскрыть перед ним свое сердце, поддавшись некой непонятной силе притяжения, о которой он потом часто будет думать.

— Я уже много лет не мог писать стихи, — сказал он. — А сейчас, в Карсе открылись все дороги, ведущие к стихам. Я связываю это с любовью к Богу, которую я здесь чувствую.

— Я не хочу тебя обижать, но твоя любовь — это любовь к Богу, почерпнутая из западных романов, — сказал Ладживерт. — Если ты будешь верить здесь в Бога как европеец, ты будешь смешным. И тогда никто не сможет поверить в то, что ты действительно веруешь. Ты не принадлежишь этой стране, ты словно не турок. Сначала попытайся стать таким, как все, а потом поверишь в Аллаха.

Ка в глубине души почувствовал, что его все не любят Он взял несколько листов бумаги на столе, сложив их пополам. Он постучал в дверь камеры, говоря, что ему как можно скорее нужно увидеть Суная и Кадифе. Когда дверь открылась, он повернулся к Ладживерту и спросил, нет ли у него специального послания для Кадифе. Ладживерт улыбнулся и сказал:

— Будь внимателен. Чтобы тебя никто не убил.

36 Сударь, вы на самом деле не умрете, не так ли? Сделка между жизнью и игрой, искусством и политикой

РџРѕРєР° РЅР° верхнем этаже сотрудники РќРРЈ медленно отклеивали пластырь, фиксировавший РЅР° РіСЂСѓРґРё РљР° диктофон, выдирая ему волоски, РљР° СЃ каким-то внутренним чувством удовлетворения перенял РёС… насмешливый Рё профессиональный настрой Рё заговорил Рѕ Ладживерте пренебрежительно; РџСЂРё этом РѕРЅ совсем ничего РЅРµ сказал Рѕ враждебности, которую тот Рє нему испытывал.

Он сказал водителю военного грузовика что нужно ехать в отель и ждать его там, а сам прошел весь гарнизон из конца в конец с двумя солдатами-охранниками рядом. На широкой заснеженной площади, которую образовывали офицерские общежития, под тополями, мальчишки шумно играли в снежки. В стороне худенькая девочка, одетая в пальто, напомнившее Ка черно-красное шерстяное пальто, которое ему купили, когда он учился в третьем классе начальной школы, а чуть подальше две ее подружки, катившие огромный снежный шар, лепили снеговика. Погода была ясной, и солнце впервые хоть немного начало греть окрестности после утомительной бури.

В отеле он сразу же нашел Ипек. Она была на кухне, и на ней был жилет и передник, который долгие годы в Турции носили все девушки из лицеев. Ка, счастливый, посмотрел на нее, захотел обнять, но они были не одни: он кратко изложил все произошедшее с утра и рассказал, что и для них, и для Кадифе дела складываются хорошо. Он сказал, что газету распространили, но он не боится, что его убьют! Они хотели еще поговорить, но вошла Захиде и сказала о двух солдатах-охранниках у дверей. Ипек сказала, чтобы их пустили внутрь и дали им чая. Они тут же договорились с Ка встретиться наверху, в комнате.

Как только Ка поднялся в комнату, он повесил пальто и начал ждать Ипек, глядя в потолок. Хотя он очень хорошо знал, что она придет, не церемонясь, потому что им надо о многом поговорить, он очень быстро позволил черным мыслям увлечь себя. Сначала он представил, что Ипек не смогла прийти, так как встретилась со своим отцом; потом со страхом начал думать, что она не хочет прийти. Он вновь ощутил ту самую боль, которая распространялась от его живота по всему телу, словно яд. Если это то же самое, что другие называют любовной болью, то в этом не было ничего, что делало бы счастливым. Он заметил, что по мере того, как его любовь к Ипек усиливалась, эти приступы недоверия и пессимизма стали появляться гораздо чаще. Он подумал, что то, что все называли любовью, было этим чувством недоверия, страхом быть обманутым и разочароваться, но судя по тому, что все говорили об этом не как о поражении и нужде, а как о чем-то положительном и даже иногда как о чем-то таком, чем можно было бы гордиться, его собственное положение, должно быть, бьшо немного другим. Что еще хуже, насколько он поддавался параноидальным мыслям, по мере того как ждал (Ипек не приходит, Ипек на самом деле вообще не хочет приходить, Ипек приходит ради каких-то интриг или ради какой-то тайной цели, все — Кадифе, Тургут-бей и Ипек — разговаривают между собой и считают Ка врагом, которого надо удалить из их круга), настолько же и думал, что эти мысли являются параноидальными и больными. В то же время он позволял себе поддаться этим навязчивым мыслям, например, он думал, чувствуя боль в животе, что сейчас у Ипек есть еще другой возлюбленный, с болью представлял это себе, а другой частью своего разума знал, что то, о чем он думает, — нездоровые мысли. Иногда, для того чтобы боль прекратилась и чтобы плохие сцены (например, Ипек могла сейчас отказаться видеть Ка и поехать с ним во Франкфурт) перед его глазами исчезли, он изо всех сил заставлял работать ту часть своего рассудка, где бьшо больше всего логики и где любовь не нарушила равновесие (конечно же, она меня любит, если бы не любила, то зачем ей быть такой страстной), и избавлялся от недоверия и пугающих мыслей, но через какое-то время вновь отравлял себя новым беспокойством.

Услышав шаги в коридоре, он подумал, что это не Ипек, а кто-то, кто идет сказать, что Ипек не может прийти. Увидев в дверях Ипек, он посмотрел на нее и радостно, и враждебно. Он ждал ровно двенадцать минут и устал от ожидания. Он с радостью увидел, что Ипек сделала макияж и накрасила губы помадой.

— Я поговорила с отцом, сказала ему, что еду в Германию, — сказала Ипек.

Ка до такой степени успел поддаться черным мыслям, что сначала почувствовал досаду; он не смог осознать то, что сказала Ипек. А это породило у Ипек сомнения, что известие, которое она сообщила, не было встречено с радостью; и к тому же это разочарование дало повод для Ипек отступить. Но с другой стороны, она знала, что Ка в нее сильно влюблен, что сейчас он к ней привязан, как беспомощный пятилетний ребенок, который никогда не сможет расстаться со своей мамой. Она знала, что одна из причин того, что Ка хочет увезти ее в Германию, в том, что во Франкфурте есть дом, в котором он уже чувствует себя счастливым, и что к тому же в еще большей степени он надеется целиком и полностью обладать Ипек там, вдалеке от всех.

— Милый, что с тобой?

В последующие годы, мучаясь от любовной боли, Ка сотни раз вспомнит ту мягкость и нежность, с которой Ипек задала этот вопрос. Он рассказал Ипек о своем беспокойстве, о страхе быть брошенным, о самых ужасных сценах, которые представлял себе.

— Раз ты так преждевременно боишься любовной боли, значит, какая-то женщина заставила тебя очень сильно страдать.

— Мне было немного больно, но меня уже сейчас пугает боль, которую я могу испытать из-за тебя.

— Я не причиню тебе никакой боли, — сказала Ипек. — Я влюблена в тебя, я поеду с тобой в Германию, все будет очень хорошо.

Она изо всех сил обняла Ка, и они стали любить друг друга, что придало Ка невероятное ощущение покоя. Ка нравилось быть с ней грубым, прижиматься к ней изо всех сил, он получал удовольствие от белизны ее тонкой кожи, но оба заметили, что обладают друг другом не так сильно и страстно, как вчера ночью.

Все помыслы Ка были заняты посредничеством. Он впервые в жизни верил, что сможет быть счастлив, если поведет себя умно и выберется целым и невредимым со своей возлюбленной из Карса, и это счастье будет постоянным. Почувствовав, что, когда он смотрел в окно и курил, а разум его был занят расчетами, подступает новое стихотворение, он изумился. Пока Ипек наблюдала за ним с любовью и изумлением, он быстро записал стихотворение так, как оно пришло ему в голову. Это стихотворение под названием «Любовь», Ка впоследствии прочитает шесть раз на чтениях, которые он устраивал в Германии. Те, кто слышал его, говорили мне, что то, о чем рассказывается в этом стихотворении, проистекало больше не от любви и страсти, а от напряженности между покоем и одиночеством или между доверием и страхом; проистекало и от особого интереса, который автор испытывал к какой-то женщине (только один человек позднее спросил меня о том, кто была эта женщина), и в той же степени из темных мест, которые Ка не понял в своей жизни. Большая часть записей, которые сделал Ка об этом стихотворении, говорили о воспоминаниях, связанных с Ипек, о тоске по ней, о мелких второстепенных намеках в ее одежде и движениях. Одна из причин того, что Ипек произвела такое впечатление на меня, когда я встретился с ней впервые, в том, что я читал эти записки множество раз.

Ипек быстро оделась и сказала, что пришлет свою сестру, и сразу после того, как она вышла, пришла Кадифе. Ка, чтобы успокоить беспокойство Кадифе, широко раскрьюшей свои огромные глаза, рассказал, что беспокоиться не о чем, что с Ладживертом обращаются хорошо. Он отметил, что очень много всего сказал, чтобы убедить Ладживерта на это соглашение, и верит, что он очень смелый человек, и с неожиданным воодушевлением стал развивать детали той лжи, которую придумал заранее: сначала он сказал, что гораздо сложнее было убедить Ладживерта в том, что Кадифе согласилась на эту сделку. Он рассказал, что Ладживерт сказал, что договор, который он заключил с ним, является проявлением неуважения по отношению к Кадифе, что Ладживерт сказал, что нужно сначала поговорить с Кадифе, и, чтобы придать всему этому подлинность и глубину, когда Кадифе от изумления подняла брови, сказал, что думает, что Ладживерт сказал это неискренне. В этом месте он добавил, что Ладживерт долго спорил с ним из-за чести Кадифе, хотя это все и будет понарошку, что это (то есть уважение, которое он продемонстрировал к решению женщины) будет положительным для Ладживерта, хотя он и делал это с таким видом, будто хочет это соглашение отложить подальше. Ка был сейчас доволен тем, что с наслаждением сочинял эту ложь этим несчастным людям, занимавшимся глупейшими политическими ссорами в этом дурацком городке Карсе, где он пусть и поздно, но узнал, что единственной истиной в жизни является счастье. Но с другой стороны, он горевал, поскольку чувствовал, что Кадифе, которую он считал намного смелее и самоотверженнее себя, глотает эту ложь, и чувствовал, что в конце концов будет несчастен. Поэтому он прервал свой рассказ с последней безвредной ложью: он добавил, что Ладживерт шепотом передал Кадифе привет, и, повторив ей еще раз условия соглашения, спросил ее мнения.

— Я сниму платок, как я решила, — сказала Кадифе.

Ка, чувствуя, что, если он совсем не затронет эту тему, совершит ошибку, сказал, что Ладживерт счел разумным, чтобы Кадифе надела парик или прибегла к другим подобным способам, но, увидев, что Кадифе рассердилась, замолчал. Согласно договоренности, сначала отпустят Ладживерта, он спрячется в надежном месте, а потом Кадифе любым способом снимет платок. Могла бы Кадифе прямо сейчас написать бумагу о том, что она это знает, и подписать ее? Ка протянул ей бумагу, которую взял у Ладживерта, чтобы она внимательно ее прочитала и взяла себе за образец. Увидев, что Кадифе расчувствовалась только от вида почерка Ладживерта, он почувствовал к ней нежность. Кадифе, читая письмо, в один момент попыталась незаметно для Ка вдохнуть запах бумаги. Ка чувствовал, что она колеблется, и поэтому сказал, что использует бумагу, чтобы убедить Суная и его окружение отпустить Ладживерта. Возможно, военные и власть были разгневаны на Кадифе из-за вопроса с платком, но, как и весь Карс, поверили бы в ее смелость и ее слову. Когда Кадифе увлеченно начала писать на чистом листке бумаге, протянутом Ка, он какое-то время смотрел на нее. С позапрошлой ночи, когда они шли вместе по району мясных лавок и говорили о предсказаниях по звездам, Кадифе повзрослела.

Положив бумагу, взятую у Кадифе, в карман, Ка сказал, что, если он убедит Суная, проблемой будет найти место, где Ладживерт сможет надежно спрятаться, когда его отпустят. Кадифе готова помочь, чтобы спрятать Ладживерта?

Кадифе с важным видом утвердительно кивнула головой.

— Не беспокойся, — сказал Ка. — В конце концов мы все будем счастливы.

— Совершать то, что является правильным, не всегда делает человека счастливым! — ответила Кадифе.

— Правда — это то, что может сделать нас счастливыми, — сказал Ка. Он представлял себе, что в скором времени Кадифе приедет во Франкфурт и увидит, как они счастливы с ее сестрой. Ипек купит для Кадифе в «Кауфхофе» шикарный плащ, они вместе пойдут в кино, а потом в одной из закусочных на Кайзерштрассе будут есть сосиски и пить пиво.