Да и Кадифе не согласится Посредник

Ка выкурил сигарету, глядя из окна на улицу. Снег уже прекратился; на пустынных улицах, покрытых снегом, под бледным светом уличных фонарей повисла неподвижность, придававшая чувство покоя. Ка прекрасно знал, что чувство покоя, которое он ощущал, было связано скорее не с красотой снега, а с любовью и счастьем. И к тому же его успокаивало то, что здесь, в Турции, он был окружен множеством людей, похожих на него, подобных ему. И он был счастлив настолько, что признался себе в том, что это чувство покоя усиливается от чувства превосходства над этими людьми, которое ощущалось само собой, поскольку он приехал из Германии и из Стамбула.

В дверь постучали, и Ка был поражен, увидев перед собой Ипек.

— Я все время думаю о тебе, не могу уснуть, — сказала она, входя.

Ка сразу понял, что они будут любить друг друга до утра, не обращая внимания наТургут-бея. Иметь возможность обнимать Ипек, не испытывая до этого никакой боли от ожидания, — в это невозможно было поверить. Пока они были всю ночь близки, Ка понял, что существует некое место по ту сторону счастья и что ему самому не хватает его жизненного и любовного опыта, который был у него до того дня, чтобы чувствовать это пространство вне времени и вне страстной любви. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько спокойно. Он забыл сексуальные образы, которые держал наготове в уголке своего сознания, когда прежде занимался любовью с женщинами, забыл желания, позаимствованные из порнографических журналов и фильмов. Пока он телом любил Ипек, он услышал в себе музыку, не зная раньше, что она скрыта у него внутри, и двигался в гармонии с ней. Он то и дело начинал дремать, видел, что бежит во сне, в котором царит райская атмосфера летних каникул, что он бессмертен, видел, что ест нескончаемое яблоко в падающем самолете, и, почувствовав пахнущую яблоком жаркую кожу Ипек, просыпался, с очень близкого расстояния в бледном желтоватом свете уличных фонарей и снежном свете, падающем с улицы, смотрел в глаза Ипек и, увидев, что женщина проснулась и безмолвно смотрит на него, чувствовал, что они лежат, словно два бок о бок отдыхающих кита на отмели, и замечал тогда, что их руки сплетены.

В тот миг, когда она проснулась, они встретились взглядами и Ипек сказала:

— Я поговорю с отцом. Я поеду с тобой в Германию. Ка не мог уснуть. Он просматривал всю свою жизнь, словно счастливый фильм.

В городе раздался взрыв. Кровать, комната, отель внезапно покачнулись. Издалека послышались звуки пулеметных выстрелов. Снег, укрывший город, смягчал шум. Они прижались друг к другу и молча стали ждать.

Позже, когда они проснулись, звуки выстрелов уже прекратились. Ка два раза вставал из жаркой постели и курил, ощущая на влажной от пота коже холодный как лед воздух, идущий от окна. В голову не приходило ни одного стихотворения. Он был счастлив так, как никогда в жизни.

Утром он проснулся от стука в дверь. Ипек рядом не было. Он не мог вспомнить, когда уснул в последний раз, о чем они в последний раз разговаривали с ней, когда прекратились звуки выстрелов,

В дверях стоял Джавит, работавший на ресепшн. Он сказал, что в отель пришел какой-то офицер, который сообщил, что Сунай Заим приглашает Ка в штаб, и сейчас ждет его внизу. Ка не стал торопиться и побрился.

Пустые улицы Карса показались ему еще более чарующими и красивыми, чем вчера утром. В верхней части проспекта Ататюрка, в одном месте он увидел дом, где была разбита дверь, выбиты стекла и весь фасад был в дырах и выбоинах.

В швейном ателье Сунай сказал, что в том доме был проведен теракт с участием террориста-смертника.

— Бедняга додумался РїРѕ ошибке войти РЅРµ СЃСЋРґР°, Р° РІ РѕРґРёРЅ РёР· РґРѕРјРѕРІ РІ верхней части РіРѕСЂРѕРґР°, — сказал РѕРЅ. — Его разорвало РЅР° части. До СЃРёС… РїРѕСЂ РЅРµ смогли понять, кто РѕРЅ — исламист или РёР· РРџРљ?

Ка видел в Сунае проявление той детской черты, свойственной известным актерам, слишком всерьез воспринимать роли, которые они играют. Он побрился и выглядел чистым, свежим и бодрым.

— Мы поймали Ладживерта, — сказал он, глядя в глаза Ка.

Ка интуитивно захотелось спрятать радость, которую принесла ему эта весть, но это не укрылось от взгляда Суная.

— Он плохой человек, — сказал он. — Совершенно ясно, что это он приказал убить директора педагогического института. С одной стороны, он рассказывает всем, что против самоубийств, а с другой стороны, организовывает глупых, несчастных парней, чтобы устраивать террористические атаки с участием смертников. Управление национальной безопасности уверено, что он приехал сюда со взрывчаткой, которой хватит, чтобы на воздух взлетел весь Карс! В ночь переворота он сделал так, что они потеряли его след. Спрятался так, что никто не знал. Тьт, конечно же, знаешь о том смешном собрании, которое вчера вечером было проведено в отеле "Азия".

Ка картинно покачал головой, словно они участвовали в какой-то пьесе.

— Моя задача в жизни вовсе не заключается в том, чтобы наказать этих преступников, радикалов и террористов, — сказал Сунай. — Есть пьеса, которую я мечтаю поставить уже много лет, и я сейчас здесь для этого. Есть один английский писатель по имени Томас Кид. Шекспир стащил своего «Гамлета» у него. Я открыл одну несправедливо забытую пьесу Кида под названием "Испанская трагедия". Эта пьеса о кровной обиде и кровной мести. Мы с Фундой уже пятнадцать лет ждем подходящего случая, чтобы сыграть ее.

Ка картинно поприветствовал Фунду Эсер, вошедшую в комнату, склонившись в три погибели, и увидел, что женщине, курившей сигарету через длинный мундштук, это понравилось. Ка даже не успел спросить, о чем пьеса, как муж с женой кратко рассказали о ней.

— Я упростил пьесу, чтобы она понравилась и была в назидание нашим людям, — сказал затем Сунай. — Когда мы будем ее играть завтра в Национальном театре, ее увидят зрители и весь Карс в прямой трансляции.

— Я бы тоже хотел посмотреть, — сказал Ка.

— Мы хотим, чтобы в пьесе играла и Кадифе… Фунда будет ее коварной соперницей… Кадифе выйдет на сцену с покрытой головой. А затем внезапно откроет перед всеми голову, восстав против глупых обычаев, ставших причиной кровной вражды. — Сунай сделал наигранное движение, словно с волнением скидывал с головы мнимый платок.

— Опять будут беспорядки! — сказал Ка.

— Об этом не беспокойся! Сейчас у нас есть военная сила.

— Да ведь и Кадифе не согласится, — сказал Ка.

— Мы знаем, что Кадифе влюблена в Ладживерта, — сказал Сунай. — Если Кадифе откроет голову, я сразу отпущу Ладживерта. Они вместе убегут куда-нибудь далеко и будут счастливы.

На лице Фунды Эсер появилось то покровительственное и нежное выражение, свойственное добросердечным тетушкам, радующимся за счастье сбежавших вместе молодых влюбленных из мелодраматических фильмов местного производства. Ка на какой-то миг представил себе, что женщина с той же любовью могла бы отнестись и к его отношениям с Ипек.

— И все же я сомневаюсь, что Кадифе сможет снять платок во время прямой трансляции, — сказал он потом.

— Мы подумали, что в создавшейся ситуации один ты сможешь ее убедить, — сказал Сунай. — Для нее заключить с нами сделку будет означать заключить сделку с самым большим дьяволом. Между тем она знает, что ты признаешь правоту девушек-самоубийц. И еще ты влюблен в ее старшую сестру.

— Нужно убедить не только Кадифе, но и Ладживерта. Но сначала нужно поговорить с Кадифе, — сказал Ка. Из головы у него никак не выходила простота и грубость фразы "И еще ты влюблен в ее сестру".

— Все это ты сделай так, как тебе хочется, — сказал Сунай. — Я предоставляю тебе различные полномочия и военную машину. Tы можешь заключить сделку и выдвинуть любые условия, как тебе хочется, от моего имени.

Наступило молчание. Сунай заметил, что Ка задумался.

— Я не хочу вмешиваться в это дело, — сказал Ка.

— Почему?

— Возможно, потому, что я трус. Я сейчас очень счастлив. Я не хочу становиться мишенью для сторонников введения шариата. Скажут, что этот атеистический тип устроил так, чтобы Кадифе открыла голову и чтобы студенты на это смотрели, и даже если я сбегу в Германию, однажды вечером они застрелят меня на улице.

— Сначала убьют меня, — с гордостью сказал Сунай. — Но мне понравилось и то, что ты сказал, что ты трус. И я тоже из трусов, поверь мне. В этой стране выживают только трусы. Но, как и все трусы, любой человек все время представляет себе, что однажды совершит что-нибудь героическое, не так ли?

— Я сейчас очень счастлив. Я вовсе не хочу быть героем. Мечта о героизме — утешение несчастливых людей. Вообще-то такие, как мы, либо убивают кого-нибудь, считая, что совершили героизм, либо убивают себя.

— Хорошо, но разве ты в глубине сознания не понимаешь, что это счастье долго не продлится? — упрямо спросил Сунай.

— Зачем мы пугаем нашего гостя? — спросила Фунда Эсер.

— Никакое счастье долго не длится, я знаю это, — сказал Ка осторожно. — Но я не собираюсь давать повод убить себя, совершая героический поступок из-за этой преждевременной вероятности стать несчастливым.

— Если ты не станешь в этом участвовать, то тебя убьют не в Германии, а здесь! Ты видел сегодняшнюю газету?

— Там пишут, что я сегодня умру? — спросил Ка, улыбаясь.

Сунай показал Ка последний номер городской газеты «Граница», который он видел вчера вечером.

— Безбожник в Карсе! — прочитала Фунда Эсер как в театре.

— Это вчерашнее первое издание, — сказал Ка уверенно. — Потом Сердар-бей решил сделать новый выпуск и исправить положение.

— Он не выполнил своего решения и утром распространил первое издание, — сказал Сунай. — Никогда нельзя доверять словам журналистов. Но мы тебя защитим. Сторонники введения шариата, которым не хватает сил, чтобы справится с военными, первым делом захотят убить атеиста, прислужника Запада.

— Это ты захотел, чтобы Сердар-бей написал эту статью? — спросил Ка.

Сунай бросил на него полный обиды взгляд, подняв брови и поджав губы, словно честный человек, которого оскорбили, а Ка заметил, что он очень счастлив оттого, что находится в положении сметливого политика, занимающегося мелкими интригами.

— Если ты дашь слово охранять меня до конца, то я буду посредником, — сказал Ка.

Сунай пообещал и, обняв, поздравил Ка с тем, что он вступил в ряды якобинцев, сказал, что два телохранителя никогда не будут отходить от Ка.

— Если понадобится, они тебя и от самого себя защитят! — добавил он с воодушевлением.

Они сели, чтобы поговорить о деталях посредничества и о том, что нужно сделать, чтобы убедить Кадифе, а также выпили ароматный утренний чай. Фунда Эсер была так рада, словно к театральной труппе примкнул знаменитый и блестящий актер. Сунай немного поговорил о силе "Испанской трагедии", но Ка совершенно об этом не думал, он смотрел на удивительный белый свет, лившийся с улицы из высокого окна швейного ателье.

Уходя из ателье, Ка увидел, что к нему приставили двух огромных вооруженных солдат, и испытал разочарование. Ему хотелось, чтобы по меньшей мере один из них был офицером либо шикарно одетым полицейским в штатском. Он видел однажды известного писателя, ко горый выступил на телевидении, сказав, что турецкий народ — дураки и что он вовсе не верит в ислам, а рядом с ним были шикарно одетые и подготовленные телохранители, которых в последние годы его жизни предоставили ему власти. Они не только несли его сумку, но и торжественно открывали дверь перед ним, что, как верил Ка, известный писатель-оппозиционер заслужил, а также держали его под руку на лестнице и ограждали его от слишком любопытных почитателей и врагов.

А солдаты, которые сидели рядом с Ка в военной машине, вели себя так, как будто они его не охраняют, а задержали.

Как только Ка вошел в отель, он вновь ощутил чувство счастья, охватившее всю его душу, и хотя ему захотелось немедленно увидеть Ипек, ему сначала нужно было найти какой-то способ поговорить с Кадифе наедине, поскольку скрывать что-то от Ипек означало, пусть и небольшое, но предательство их любви. Однако, встретив Ипек в холле, он забыл о своих намерениях.

— Ты красивее, чем я тебя помню! — сказал он, с восхищением глядя на Ипек. — Меня позвал Сунай, хочет, чтобы я был посредником.

— В чем?

— Вчера вечером был пойман Ладживерт! — сказал Ка. — Почему ты отворачиваешься: нам ничего не грозит. Да, Кадифе расстроится. Но что касается меня, это меня успокоило. — Он быстро рассказал ей о том, что слышал от Суная, и объяснил, что это был взрыв и звуки выстрелов, которые они слышали ночью. — Ты ушла утром, не разбудив меня. Не бойся, я разберусь с этим, никто не пострадает. Мы поедем во Франкфурт и будем счастливы. Ты поговорила с отцом?

Он сказал ей, что будет заключена сделка и для этого Сунай отправит его самого к Ладживерту, главным условием является, что он сначала поговорит с Кадифе. Чрезмерное беспокойство, которое он видел в глазах Ипек, означало, что она волнуется из-за него, и это ему понравилось.

— Через какое-то время я пришлю к тебе в комнату Кадифе, — сказала Ипек и ушла.

Поднявшись в комнату, он увидел, что постель застелили. Вещи, среди которых он вчера провел самую счастливую ночь в своей жизни, бледная лампа на треножнике, выцветшие занавески сейчас были в совершенно ином снежном свете и безмолвии, но он все еще мог вдыхать запах, оставшийся в комнате после ночи любви. Он бросился на кровать и, глядя в потолок, попытался понять, какие беды могут его постигнуть, если он не сможет убедить Кадифе и Ладживерта.

Как только вошла Кадифе, она сказала:

— Расскажи, что ты знаешь РѕР± аресте Ладживерта. Его мучили?

— Если бы его мучили, то меня бы к нему не отвели, — сказал Ка. — Скоро отведут. Его поймали после собрания в отеле, а больше я ничего не знаю.

Кадифе посмотрела из окна на улицу, на заснеженный проспект.

— Сейчас ты счастлив, а я теперь несчастлива, — сказала она. — Как все изменилось после нашей встречи в кладовой.

Ка вдруг вспомнил, как вчера после полудня они встречались в 217-м номере отеля и как перед выходом из комнаты Кадифе вытащила пистолет и раздела его, словно это был очень старый и сладкий миг, связывавший их друг с другом.

— Это не все, Кадифе, — сказал Ка. — Люди из окружения Суная убедили его в том, что Ладживерт замешан в убийстве директора педагогического института. В Карс даже прислали дело, в котором есть доказательства, что именно он убил в Измире телевизионного ведущего.

— Кто эти люди, которые окружают его?

— Несколько сотрудников Разведывательного управления РІ Карсе… И несколько военных, связанных СЃ ними… РќРѕ Сунай РЅРµ находится полностью РїРѕРґ РёС… влиянием. РЈ него есть СЃРІРѕРё цели, связанные СЃ искусством. Это его слова. Сегодня вечером РѕРЅ хочет сыграть РѕРґРЅСѓ пьесу РІ Национальном театре Рё дать тебе роль. РќРµ РєСЂРёРІРёСЃСЊ, слушай. Будет прямая трансляция РїРѕ телевидению, будет смотреть весь Карс. Если ты согласишься сыграть, Р° Ладживерт убедит студентов лицея имамов-хатибов Рё РѕРЅРё РїСЂРёРґСѓС‚ РЅР° спектакль, Р±СѓРґСѓС‚ сидеть тихо, прилично, смотреть Рё хлопать там, РіРґРµ надо, Сунай тут же отпустит Ладживерта. Р’СЃРµ будет забыто, никто РЅРµ пострадает. РћРЅ послал меня РІ качестве посредника.

— Что за пьеса?

Ка рассказал об "Испанской трагедии" Томаса Кида и сказал, что Сунай предупредил, что изменил и адаптировал пьесу.

— Уже многие годы во время турне по Анатолии он адаптировал Корнеля, Шекспира и Брехта на свое усмотрение, соединяя пьесы с танцем живота и с неприличными песнями.

— Должно быть, во время прямой трансляции я буду женщиной, которую изнасилуют, чтобы началась кровная вражда.

— Нет. Ты будешь девушкой-мятежницей, которая, закрывая голову, как испанская дама, устает от кровной вражды и однажды, в момент гнева, сбрасывает свой платок.

— Здесь, для революционности, необходимо не снимать платок, а надеть его.

— Это пьеса, Кадифе. И ты сможешь снять платок, так как это спектакль.

— Я поняла, чего они хотят от меня. Даже если это и пьеса и даже если в пьесе будет пьеса, я не сниму платок.

— Послушай, Кадифе, через два дня снег прекратится, дороги откроются и осужденный в тюрьме попадет в руки безжалостных людей. И тогда ты не увидишь Ладживерта до конца своих дней. Ты подумала об этом?

— Я боюсь, что если подумаю, то соглашусь.

— К тому же под платок ты наденешь парик. Никто не увидит твоих волос.

— Если бы я собиралась надеть парик, я бы сделала это давно, как другие, чтобы попасть в институт.

— Сейчас вопрос не в том, чтобы сохранить чувство собственного достоинства при входе в институт. Ты сделаешь это для того, чтобы спасти Ладживерта.

— Интересно, а захочет ли Ладживерт, чтобы я устроила его освобождение, открыв голову?

— Захочет, — ответил Ка. — То, что ты откроешь голову, не нанесет вред чувству собственного достоинства Ладживерта. Потому что о ваших отношениях никто не знает.

По гневу в ее глазах он понял, что смог попасть в больное место Кадифе, и потом Ка увидел, что она странно улыбнулась, и испугался этого. Его охватил страх и ревность. Он боялся, что Кадифе скажет ему что-нибудь сокрушительное об Ипек.

— У нас немного времени, Кадифе, — сказал он, охваченный все тем же странным страхом. — Я знаю, что ты понимающая и умная девушка и сможешь с радостью выйти из этой ситуации. Я говорю тебе это как человек, многие годы живший жизнью политического ссыльного. Послушай меня: жизнь проживают не для принципов, а для того, чтобы быть счастливым.

— Но без принципов и веры никто не может быть счастлив, — сказала Кадифе.

— Верно. Но в таком тираническом государстве, как наше, где люди не имеют никакой цены, уничтожать себя ради того, во что веришь, — неразумно. Великие принципы, верования — все это для людей из богатых стран.

— Как раз наоборот. В бедной стране людям не за что ухватиться, кроме их веры.

Ка не сказал то, что подумал: "Но то, во что они верят, — неправда!" Он сказал:

— Но ты не из бедных, Кадифе. Ты приехала из Стамбула.

— И поэтому я поступлю согласно тому, во что верю. Я не могу внешне отрекаться от своей веры. Если я сниму платок, то сниму его по убеждению.

— Хорошо, что ты скажешь на это: никого не впустят в зрительный зап. Пусть жители Карса смотрят происходящее только по телевизору. Тогда камера сначала покажет, что ты в минуту гнева хватаешься рукой за платок. А затем мы сделаем монтаж и покажем со спины, как волосы открывает другая, похожая на тебя девушка.

— Это еще хитрее, чем надеть парик, — сказала Кадифе. — И в конце концов все подумают, что я сняла платок после военного переворота.

— Что важно? То, что предписывает религия, или то, что подумают все? Таким образом, получится, что ты ни разу не снимешь платок. А если тебя беспокоит, что скажут, когда все эти глупости закончатся, расскажем, что это был монтаж в фильме. Когда станет известно, что ты согласилась на все это, чтобы спасти Ладживерта, молодые люди из лицея имамов-хатибов почувствуют к тебе еще больше уважения.

— Ты когда-нибудь думал о том, что когда изо всех сил стараешься кого-либо убедить, — сказала Кадифе совершенно изменившимся тоном, — на самом деле говоришь то, во что никогда не верил сам?

— Может быть. Но сейчас мне так не кажется.

— И когда тебе в конце концов удастся уговорить этого человека, ты испытываешь чувство вины, что ты уговорил его, не так ли? Из-за того, что не оставил ему иного выхода.

— То, что ты видишь, — это не безвыходное положение для тебя, Кадифе. Ты, как умный человек, видишь, что больше ничего не остается делать. Люди, окружающие Суная, повесят Ладживерта, и рука у них не дрогнет, и ты не можешь на это согласиться.

— Скажем, я сняла перед всеми платок, приняла поражение. Откуда будет ясно, что они отпустили Ладживерта? Зачем мне верить словам этой власти?

— Ты права. Я поговорю с ними об этом.

— С кем и когда ты поговоришь?

— После того как увижусь с Ладживертом, я опять пойду к Сунаю.

Они оба помолчали некоторое время. Таким образом, стало совершенно ясно, что Кадифе приняла эти условия как есть. И все же Ка, чтобы убедиться в этом, посмотрел на часы, показывая их Кадифе.

— Ладживерт РІ руках РќРРЈ или военных?

— Я не знаю. Но в любом случае особенной разницы нет.

— Военные могут и не пытать, — сказала Кадифе. Она немного помолчала. — Я хочу, чтобы ты отдал это ему. — Она протянула Ка красную пачку «Мальборо» и выполненную в стиле ретро зажигалку, инкрустированную перламутром. — Зажигалка моего отца. Ладживерту нравится прикуривать от нее.

Ка взял сигареты, а зажигалку не взял.

— Если я отдам ему зажигалку, Ладживерт поймет, что я заходил к тебе.

— Пусть поймет.

— Тогда он поймет, что мы разговаривали, и спросит о твоем решении. А между тем я не смогу ему сказать, что я сначала повидал тебя и что ты согласилась снять платок, чтобы спасти его.

— Из-за того, что он на это не согласится?

— Нет. Ладживерт умен и обладает здравым смыслом настолько, чтобы согласиться на то, чтобы ты сняла платок для его спасения, и ты знаешь об этом. Но с чем он не согласится — это с тем, что об этом спросили сначала не у него, а у тебя.

— Но это не только политический вопрос, это и вопрос человеческих отношений, связанных со мной. Ладживерт поймет это.

— Ты же знаешь, Кадифе, что даже если он и поймет, то захочет быть первым, кто примет решение. Он турецкий мужчина. И к тому же политический исламист. Я не могу пойти к нему и сказать: "Кадифе решила снять платок, чтобы тебя освободили". Он должен думать, что сам принял решение. Тогда я расскажу ему о предварительном решении снять платок, которое будет заключаться в том, что ты притворно наденешь парик, или о телевизионном монтаже. Он сразу же заставит себя поверить в то, что ты спасешь свое достоинство и что это будет выходом из ситуации. Он не может даже вообразить себе те темные места, где не совпадает твое понимание чести, не терпящее никакой фальши, с его практическим представлением о чести. Он вовсе не захочет услышать, что если ты снимешь платок, ты сделаешь это честно, не прикидываясь.

— РўС‹ завидуешь Ладживерту, ты его ненавидишь, — сказала Кадифе. — РўС‹ РЅРµ хочешь даже считать его человеком. РўС‹ как те люди светских взглядов, которые считают, что те, кто РЅРµ европеизировался, примитивны, безнравственны, низший класс, Рё СЃ помощью побоев пытаются сделать РёР· РЅРёС… людей. Тебя обрадовало то, что СЏ склоню голову перед военной силой, для того чтобы спасти Ладживерта. РўС‹ даже РЅРµ пытаешься спрятать этой аморальной радости. — Р’ ее глазах была ненависть. — Раз СѓР¶ РїРѕ этому РІРѕРїСЂРѕСЃСѓ сначала должен принять решение Ладживерт, то почему ты, еще РѕРґРёРЅ турецкий мужчина, после Суная РЅРµ пошел РїСЂСЏРјРѕ Рє Ладживерту, Р° сначала пошел РєРѕ РјРЅРµ? Хочешь, СЏ скажу? Потому что ты хотел сначала увидеть, как СЏ РїРѕ собственному желанию склоню голову. Рђ это дало Р±С‹ тебе превосходство перед Ладживертом, которого ты боишься.

— Правда, я боюсь Ладживерта. Но то, что ты сказала, несправедливо, Кадифе. Если бы я сначала пошел к Ладживерту и, как приказ, сообщил тебе его решение, чтобы ты сняла платок, ты бы не последовала этому его решению.

— Ты уже не посредник, ты человек, который сотрудничает с тиранами.

— Кадифе, я не верю ни во что, кроме необходимости без проблем уехать из этого города. И ты теперь ни во что не верь. Ты всему Карсу доказала, что ты умная, гордая и смелая. Как только мы выберемся отсюда, мы уедем с твоей сестрой во Франкфурт. Для того чтобы стать там счастливыми. Я говорю, делай то, что тебе нужно, чтобы быть счастливой. Вы с Ладживертом сможете жить весьма счастливо как политические ссыльные в каком-нибудь европейском городе, выбравшись отсюда. Я уверен, что и твой отец приедет следом. А для этого прежде всего тебе необходимо мне доверять.

Пока он говорил о счастье, слезы, переполнявшие глаза Кадифе, закапали ей на щеки. Улыбаясь так, что это пугало Ка, Кадифе быстро стерла слезы ладонью.

— Ты уверен, что моя сестра уедет из Карса?

— Уверен, — сказал Ка, хотя он вовсе не был уверен.

— Я не настаиваю, чтобы ты отдал зажигалку и чтобы ты сказал, что сначала видел меня, — сказала Кадифе надменно и снисходительно, как принцесса. — Но я хочу быть совершенно точно уверенной в том, что когда я сниму платок, Ладживерта отпустят. Гарантий Суная или какого-нибудь другого человека недостаточно. Все мы знаем турецкое государство.

— Ты очень умна, Кадифе. Ты — человек, который больше всех в Карсе заслуживает счастья! — сказал Ка. Вдруг ему захотелось сказать: "И еще Неджип заслуживал", но он тотчас об этом забыл. — И отдай мне зажигалку. Может быть, если будет удобно, я отдам ее Ладживерту. Доверься мне.

Когда Кадифе протягивала ему зажигалку, они неожиданно обнялись. В какой-то момент Ка с нежностью ощутил в своих руках тело Кадифе, более легкое и изящное, чем у ее сестры, и с трудом сдержался, чтобы не поцеловать ее. В тот же миг в дверь быстро постучали и он подумал: "Хорошо, что я сдержался".

В дверях стояла Ипек, она сказала, что приехала военная машина, чтобы забрать Ка. Чтобы понять, что происходит в комнате, она долго, мягко и задумчиво смотрела в глаза Ка и Кадифе. Ка вышел, не поцеловав ее. Обернувшись в конце коридора с чувством вины и победы, он увидел, что сестры обнялись.