Удовольствие плакать вместе Ка и Ипек в отеле

Обратный путь РљР° захотел пройти пешком. РћРЅ смыл РєСЂРѕРІСЊ, капавшую РёР· РЅРѕСЃР° РЅР° РїРѕРґР±РѕСЂРѕРґРѕРє, умыл лицо СЃ большим количеством РІРѕРґС‹, словно человек, пришедший РїРѕ своей воле РІ гости, вышел, сказав убийцам Рё бандитам РІ квартире "РґРѕ свидания", Рё пошел, шатаясь, словно пьяный, РїРѕРґ блеклым светом фонарей РЅР° проспекте Ататюрка, повернул, РЅРµ думая РЅРё Рѕ чем, РЅР° проспект Халит-паши Рё, услышав, что РІ галантерейном магазине СЃРЅРѕРІР° играет В«Роберта» Пеппино РґРё Капри, заплакал навзрыд. Именно РІ этот момент РѕРЅ встретил С…СѓРґРѕРіРѕ красивого крестьянина, СЂСЏРґРѕРј СЃ которым сидел три РґРЅСЏ назад РІ автобусе Р­СЂР·СѓСЂСѓРј — Карс Рё РЅР° СЂСѓРєРё которому СѓСЂРѕРЅРёР» голову, РєРѕРіРґР° заснул. РџРѕРєР° весь Карс РІСЃРµ еще смотрел «Марианну», РљР° сначала столкнулся РЅР° проспекте Халит-паши РЅРѕСЃ Рє РЅРѕСЃСѓ СЃ адвокатом Музаффер-беем, Р° затем, повернув РЅР° проспект Казыма Карабекира, — СЃ директором автобусной фирмы, СЃ которым познакомился, РєРѕРіРґР° первый раз С…РѕРґРёР» Рє Глубокочтимому Шейху Саадеттину, Рё СЃ его пожилым РґСЂСѓРіРѕРј. РџРѕ взглядам этих людей РѕРЅ РїРѕРЅСЏР», что РїРѕ его лицу РІСЃРµ еще текут слезы, Рё пошел дальше, РјРёРјРѕ заледеневших витрин, РјРёРјРѕ которых С…РѕРґРёР» уже несколько дней РїРѕРґСЂСЏРґ, прогулялся РїРѕ этим улицам взад-вперед, РјРёРјРѕ заполненных народом чайных РґРѕРјРѕРІ, фотомастерских, помнивших, что РєРѕРіРґР°-то РіРѕСЂРѕРґ знал лучшие времена, РјРёРјРѕ дрожащего света уличных фонарей, витрин бакалейных лавок, РІ которых были выставлены РєСЂСѓРіРё овечьего сыра, РјРёРјРѕ полицейских РІ штатском РЅР° углу проспектов Казыма Карабекира Рё проспекта Карадаг, РЅРѕ даже РЅРµ увидев РёС…, РѕРЅ РІСЃРµ равно ощущал РёС… присутствие.

Ка успокоил солдат-охранников, которых встретил сразу перед входом в отель, сказав, что все в порядке. Он поднялся в свою комнату, стараясь никому не попадаться на глаза, и, бросившись на кровать, опять зарыдал. Проплакав очень долго, он затих. Ка лежал, слушая звуки города, и через несколько минут, показавшиеся ему очень длинными, что напомнило ему нескончаемое ожидание в детстве, в дверь постучали; это была Ипек. От мальчика-секретаря она узнала, что с Ка произошло что-то странное, и сразу пришла. Говоря это, в свете лампы, которую зажгла, она увидела лицо Ка и, испугавшись, замолчала. Молчание длилось долго.

— Я узнал о твоих отношениях с Ладживертом, — прошептал Ка.

— Он сам тебе сказал? Ка погасил лампу.

— Меня похитили З. Демиркол и его друзья, — прошептал он. — Оказывается, ваши телефонные разговоры прослушивают уже четыре года. — Он опять бросился на кровать. — Я хочу умереть, — сказал он и заплакал.

РСѓРєР° Ипек, гладившая его волосы, заставила его заплакать еще сильнее. РќРѕ РІ душе Сѓ него был РїРѕРєРѕР№, как бывает Сѓ людей, которые решили, что вообще РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ Р±СѓРґСѓС‚ счастливы, Рё чувство потери смягчилось. Ипек легла РЅР° кровать Рё прижалась Рє нему. Какое-то время РѕРЅРё плакали вместе, Рё это привязало РёС… РґСЂСѓРі Рє РґСЂСѓРіСѓ еще сильнее.

В темноте комнаты, отвечая на вопросы Ка, Ипек все рассказала. Она сказала, что во всем виноват Мухтар: он не остановился на том, что пригласил Ладживерта в Карс и с почестями принимал его в доме, он захотел, чтобы политический исламист убедился в том, каким чудесным созданием была его жена. Кроме того, в те времена Мухтар очень плохо относился к Ипек, обвинял ее в том, что у них не было детей. Ка понимал, что в красноречивом Ладживерте было много такого, что могло привлечь несчастливую женщину и вскружить ей голову. Ипек очень старалась не попасть в положение дурной женщины, после того как завязались их отношения! Она хотела, чтобы Мухтар, которого она очень любила и которого вовсе не хотела расстраивать, ничего не заметил. И очень хотела избавиться от постепенно разгоравшейся любви. Прежде всего Ладживерта делало привлекательным его превосходство над Мухтаром; когда Мухтар начинал бессвязный разговор на темы, которых не знал, Ипек его стыдилась. Когда Ладживерта не было, Мухтар постоянно хвалил Ладживерта, говорил, что ему нужно чаще приезжать в Карс, и ругал Ипек, требуя, чтобы она обращалась с гостем как можно лучше и душевнее. Мухтар не замечал ничего и когда они вместе с Кадифе переехали в другой дом; и так как З. Демиркол и ему подобные ему все еще ничего не сказали, он ничего не замечал. Смышленая Кадифе поняла все уже в первые два дня, как только приехала в Карс, и примкнула к девушкам в платках только для того, чтобы быть поближе к Ладживерту. Ипек чувствовала, что Кадифе испытывает интерес к Ладживерту только из-за своей зависти, свойственной ей с детства. Увидев, что Ладживерту нравится внимание Кадифе, Ипек охладела к нему, думая, что, если Ладживерт заинтересуется Кадифе, она от него избавится, а после того, как приехал отец, ей удавалось держаться от него подальше. Может быть, Ка и поверил бы в этот рассказ, который толковал связь Ладживерта и Ипек, как прошлую ошибку, но Ипек, в какой-то момент забывшись, с воодушевлением сказала: "На самом деле Ладживерт любит меня, а не Кадифе!" После этих слов, которые Ка так не хотелось слышать, он спросил, что она сейчас думает об этом «мерзавце». Ипек ответила, что теперь не хочет говорить на эту тему, все осталось в прошлом, и она хочет поехать с Ка в Германию. Тогда Ка напомнил Ипек, что она разговаривала с Ладживертом по телефону в его последний приезд, а Ипек возразила, что такого разговора не было, что Ладживерт обладает достаточным опытом, чтобы понимать, что, если он позвонит, станет известно, где он скрывается.

— Мы никогда не будем счастливы! — произнес Ка.

— Нет, мы уедем во Франкфурт и там будем счастливы! — сказала Ипек, обнимая его. По словам Ипек, Ка в тот момент поверил ее словам, но потом опять заплакал.

Ипек сильно прижалась к нему, и они стали плакать вместе. Впоследствии Ка напишет, что, возможно, именно тогда Ипек впервые в жизни открыла для себя, насколько это больно и в то же время приятно — плакать обнявшись, пребывая где-то между поражением и началом новой жизни, там, где еще царит неопределенность. Он полюбил ее еще больше за то, что они могут вот так плакать, прижавшись друг к другу. Ка плакал, изо всех сил прижавшись к Ипек, но какая-то часть его внимания сосредоточилась на попытке определить дальнейшее развитие отношений, интуитивно он прислушивался к звукам, доносившимся из отеля и с улицы. Было около шести: печать завтрашнего номера городской газеты «Граница» была завершена, снегоуборочные машины рьяно принялись за дело, чтобы расчистить дорогу на Сарыкамыш, а Кадифе, которую Фунда Эсер мило усадила в военный грузовик и увезла в Национальный театр, начала репетировать с Сунаем.

Только спустя полчаса Ка смог сказать Ипек, что у Ладживерта есть для Кадифе сообщение. Какое-то время они плакали, обнявшись, и попытки Ка заняться любовью были неудачны из-за приступов страха, нерешительности и ревности. Потом он начал расспрашивать у Ипек, когда она последний раз видела Ладживерта, навязчиво повторять, что, видимо, она каждый день тайно разговаривала и встречалась с ним, что она каждый день занималась с ним любовью. Впоследствии Ка предстояло вспомнить, что Ипек на эти утверждения и вопросы вначале отвечала с гневом, что ей не верят, но затем повела себя нежнее, приняв во внимание не логический смысл слов Ка, а уловив его эмоциональное состояние, то, что он, с одной стороны, получал удовольствие от этой нежности, а с другой, ему нравилось мучить Ипек такими вопросами и утверждениями. Ка, который последние четыре года своей жизни проведет очень много времени, раскаиваясь и обвиняя себя, впоследствии признается себе, что всю жизнь использовал склонность причинять боль словами для измерения силы любви тех, кто его любил. Навязчиво утверждая, что Ипек любит Ладживерта, и спрашивая, хочет ли она на самом деле быть с ним, Ка по сути интересовало не то, что ответит Ипек, а насколько у нее хватит терпения.

— Ты своими вопросами наказываешь меня за то, что у меня были с ним отношения! — сказала Ипек.

— Tы хочешь быть со мной, чтобы забыть его! — сказал Ка и по лицу Ипек с ужасом увидел, что это правда, но не заплакал. Он почувствовал, что стал сильнее морально, возможно, оттого, что слишком долго плакал. — Есть сообщение для Кадифе оттуда, где спрятался Ладживерт, — сказал он. — Он хочет, чтобы Кадифе отказалась от слова, которое дала, чтобы она не выходила на сцену и не открывала голову. Он настаивал.

— Давай не скажем этого Кадифе, — сказала Ипек.

— Почему?

— Потому что в этом случае Сунай не перестанет нас охранять и так будет лучше для Кадифе. Я хочу отдалить мою сестру от Ладживерта.

— Нет, — сказал Ка. — Ты хочешь, чтобы они поссорились. — Он видел, что ревность все больше роняет его в глазах Ипек, но все равно не мог сдержаться.

— Я давно прекратила всякие отношения с Ладживертом.

Ка подумал, что хвастливый тон в словах Ипек не был искренним. Но он сдержался и решил не говорить ей об этом. Но спустя некоторое время заметил, что говорит даже это, уставившись из окна на улицу. Ка еще больше огорчился от того, что понимал, что поступает вопреки себе, не котролируя свою ревность и гнев. Он мог бы заплакать, но его особенно занимало то, что ответит Ипек.

— Да, когда-то я была в него очень влюблена, — сказала Ипек. — Но сейчас почти все прошло, со мной все в порядке. Я хочу поехать с тобой во Франкфурт.

— Что значит — ты была в него очень влюблена?

— Я была сильно влюблена, — сказала Ипек и с решимостью замолчала.

— Расскажи, как сильно ты была РІ него влюблена. РљР° почувствовал, что, утратив хладнокровие, РѕРЅР° колеблется, сказать правду или утешить его, разделить его любовную боль или расстроить еще больше, как РѕРЅ того заслуживал.

— Я любила его так, как никого не любила, — сказала Ипек, отводя глаза.

— Возможно, потому, что ты не знала никого, кроме своего мужа, Мухтара, — сказал Ка.

Он раскаялся, как только произнес эти слова. И не только потому, что знал, что обидит ее, но потому, что предчувствовал, насколько резко ответит Ипек.

— Возможно, в жизни у меня не было большой возможности сближаться с мужчинами, потому что я — турчанка. Ты, должно быть, в Европе познакомился со многими свободными девушками. Я не спрашиваю тебя ни об одной из них. Полагаю, что это они научили тебя расспрашивать о бывших возлюбленных.

— Я турок, — сказал Ка.

— Такие утверждения обычно используют как предлог или пытаясь оправдать плохой поступок.

— Поэтому я вернусь во Франкфурт, — сказал Ка, не веря в то, что сказал.

— Я поеду с тобой, и там мы будем счастливы.

— Ты хочешь уехать во Франкфурт, чтобы забыть его.. — Я чувствую, что, если мы сможем вместе уехать во

Франкфурт, спустя какое-то время я полюблю тебя. Я не похожа на тебя; я не могу полюбить кого-то за два дня. Если ты будешь терпелив ко мне и не будешь разбивать мне сердце своей турецкой ревностью, я буду очень тебя любить.

— Но сейчас ты меня не любишь, — сказал Ка. — Ты все еще любишь Ладживерта. Что делает его таким особенным?

— Мне нравится, что ты хочешь узнать об этом, но я опасаюсь твоей реакции на мой ответ.

— Не бойся, — сказал Ка, не веря своим словам. — Я очень тебя люблю.

— Я смогу жить только с тем мужчиной, который сможет любить меня, после того как услышит то, что я скажу. — Ипек какое-то время молчала и, отвернувшись от Ка, засмотрелась на заснеженную улицу. — Ладживерт очень нежный, очень рассудительный и великодушный, — сказала она с жаром. — Он никому не желает зла. Однажды он всю ночь плакал из-за двух щенят, которые остались без матери. Поверь мне, он ни на кого не похож.

— Разве РѕРЅ — РЅРµ убийца? — СЃРїСЂРѕСЃРёР» РљР° безнадежно.

— Даже те, кто знает о нем лишь одну десятую того, что знаю я, сказали бы, что это — глупость, — сказала Ипек и засмеялась. — Он не может никого погубить. Он — ребенок. И, как ребенку, ему нравятся игры, мечты, он любит подражать кому-нибудь, рассказывает истории из «Шахнаме», из «Месневи», в нем живут одновременно самые разные люди. Он очень волевой человек, очень умный, решительный, очень сильный и очень веселый… Ах, извини, не плачь, милый, хватит уже плакать.

Ка тут же перестал плакать и сказал, что теперь не верит, что они смогут вместе поехать во Франкфурт. В комнате наступила долгая, странная тишина, которая время от времени прерывалась всхлипываниями Ка. Он лег на кровать и, повернувшись спиной к окну, свернулся калачиком, как ребенок. Через какое-то время Ипек легла рядом с ним и обняла его сзади.

Ка хотел сказать ей: «Перестань». А потом прошептал:

— Обними меня покрепче!

Ка нравилось чувствовать щекой, что подушка намокла от его слез. И было так приятно оттого, что Ипек его обнимает. Он уснул.

Когда они проснулись, было семь часов, оба внезапно ощутили, что смогут быть счастливыми. Они не могли смотреть друг другу в глаза, но оба искали повод, чтобы помириться.

— Не обращай внимания, мой милый, ну же, не обращай внимания, — сказала Ипек. Ка не мог понять, означало ли это, что все безнадежно, или можно верить, что прошлое забыто. Он решил, что Ипек уходит. Он очень хорошо знал, что если вернется во Франкфурт из Карса без Ипек, то не сможет продолжить даже свою прежнюю несчастливую жизнь.

— Не уходи, посиди еще немного, — произнес он с волнением.

После странного, беспокоящего молчания они обнялись.

— Господи, Господи, что будет! — воскликнул Ка.

— Все будет хорошо, — сказала Ипек. — Верь мне, доверься мне.

Ка чувствовал, что от этого ужаса сможет избавиться, лишь, как ребенок, послушавшись Ипек.

— Идем, я покажу тебе вещи, которые положу в сумку, которую увезу во Франкфурт, — сказала Ипек.

Покинуть комнату оказалось полезно для Ка. Он отпустил руку Ипек, перед тем как войти в квартиру Тургут-бея, за которую держался, пока спускался по лестнице, но, проходя по холлу, почувствовал гордость из-за того, что на них смотрят, как на «пару». Они пошли в комнату Ипек. Она вытащила из своего ящика небесно-голубой тесный свитер, который не могла носить в Карсе, развернула и отряхнула его от нафталина, подошла к зеркалу и приложила к себе.

— Надень, — сказал Ка.

Ипек сняла свободный шерстяной свитер, который был на ней, и, когда она надела на свою блузку узкий свитер, Ка вновь поразился ее красоте.

— Ты будешь любить меня до конца жизни? — спросил Ка.

— Да.

— А сейчас надень то бархатное платье, которое Мухтар тебе позволял надевать только дома.

Ипек открыла шкаф, сняла с плечиков черное бархатное платье, отряхнула от нафталина, тщательно развернула его и начала надевать.

— Мне очень нравится, когда ты так на меня смотришь, — сказала она, столкнувшись взглядом с Ка в зеркале.

Ка с волнением, переполненным возбуждением, и ревностью смотрел на прекрасную длинную спину женщины, на то чувствительное место на ее затылке, где волосы были редкими, и на след позвоночника чуть ниже, на ямочки, показавшиеся на плечах, когда она, чтобы покрасоваться, подняла руки к волосам. Он чувствовал себя и очень счастливым, и одновременно ему было очень плохо.

— О, что это за платье?! — воскликнул Тургут-бей, входя в комнату. — Это мы на какой бал собрались? — Но в его лице совершенно не было радости. Ка объяснил это отцовской ревностью, и это ему понравилось.

— После того как Кадифе уехала, объявления по телевизору стали более навязчивыми, — сказал Тургут-бей. — Появление Кадифе в этом спектакле будет большой ошибкой.

— Папочка, расскажите и мне, пожалуйста, почему вы не хотите, чтобы Кадифе открывала голову.

Они вместе перешли в гостиную, к телевизору. Ведущий, через какое-то время показавшийся на экране, объявил, что во время прямой вечерней трансляции будет положен конец трагедии, которая парализует нашу общественную и духовную жизнь, и что жители Карса этим вечером будут спасены одним театральным движением от религиозных предрассудков, которые держат женщин вдалеке от равенства с мужчинами. Предстояло пережить еще один из тех чарующих и бесподобных исторических моментов, которые объединяют на сцене театр и жизнь. На этот раз жителям Карса нечего беспокоиться, потому что во время спектакля, вход на который бесплатный, Управление безопасности и командование чрезвычайной власти предприняли различные меры безопасности. На экране показали репортаж с помощником начальника Управления безопасности Касым-беем, который, как было понятно, записали заранее. Его волосы, которые в ночь переворота были в полном беспорядке, теперь были расчесаны, рубашка отглажена, а галстук на месте. Он сказал, что жители Карса могут, не смущаясь ничего, прийти на вечерний спектакль. Сказав, что уже сейчас очень многие студенты лицея имамов-хатибов ради спектакля пришли в Управление безопасности и дали слово силам безопасности дисциплинированно и воодушевленно аплодировать в нужных местах пьесы, как в Европе и цивилизованных странах, что "на этот раз" не будут позволены необузданность, грубость и выкрики, что жители Карса, которые представляют квинтэссенцию тысячелетней культуры, конечно же, знают, как нужно смотреть театральный спектакль, он исчез с экрана.

РўРѕС‚ же самый ведущий, появившийся после этого РЅР° экране, повел речь Рѕ трагедии, которую Р±СѓРґСѓС‚ играть этим вечером, рассказал Рѕ том, что главный исполнитель Сунай Заим РјРЅРѕРіРѕ лет готовил эту пьесу. РќР° экране появлялись смятые афиши пьес Суная, РІ которых РѕРЅ РјРЅРѕРіРѕ лет назад играл Наполеона, Робеспьера, Ленина, якобинцев, черно-белые фотографии Суная (какой худенькой была РєРѕРіРґР°-то Фунда Эсер!), Р° также некоторые РґСЂСѓРіРёРµ предметы, напоминавшие Рѕ театре, которые, как решил РљР°, актерская пара возила РІ чемодане (старые билеты, программки, вырезки РёР· газет тех дней, РєРѕРіРґР° Сунай думал, что будет играть роль Ататюрка, Рё печальные РІРёРґС‹ анатолийских кофеен). Р’ этом ознакомительном фильме было что-то скучное, напоминавшее документальные фильмы РѕР± искусстве, которые показывали РїРѕ государственному телевидению, РЅРѕ неофициальная фотография Суная, то Рё дело появлявшаяся РЅР° экране, снятая, как было понятно, недавно, настойчиво напоминала разрушающийся, РЅРѕ РїРѕ-прежнему претенциозный облик глав государств Р·Р° железным занавесом Рё диктаторов стран Среднего Востока Рё Африки. Жители Карса уже поверили РІ то, что Сунай, которого РѕРЅРё видели РїРѕ телевизору СЃ утра РґРѕ вечера, принес РІ РёС… РіРѕСЂРѕРґ РїРѕРєРѕР№, Рё начали чувствовать себя гражданами РіРѕСЂРѕРґР°, Рё РїРѕ какой-то загадочной причине обрели уверенность РІ будущем. РќР° экране то Рё дело показывали неизвестно откуда взявшийся флаг турецкого государства, которое турки объявили восемьдесят лет назад, РєРѕРіРґР° османские Рё СЂСѓСЃСЃРєРёРµ РІРѕР№СЃРєР° ушли РёР· РіРѕСЂРѕРґР°, РІ те РґРЅРё, РєРѕРіРґР° армяне Рё турки убивали РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіР°. Появление РЅР° экране этого изъеденного молью Рё испачканного знамени больше всего обеспокоило РўСѓСЂРіСѓС‚-бея.

— Этот человек — сумасшедший. Он навлечет на всех нас беду, смотрите, чтобы Кадифе не выходила на сцену!

— Да, пусть она не выходит, — сказала Ипек. — Но если мы скажем, что это ваша мысль, а вы, папочка, знаете Кадифе, она на этот раз проявит упрямство и откроет голову.

— Хорошо, и что будет?

— Пусть Ка сразу же идет в театр, чтобы убедить Кадифе не выходить на сцену! — сказала Ипек, повернувшись к Ка и подняв брови.

Ка, долгое время смотревший не в телевизор, а на Ипек, не понял, в результате чего появилась эта мысль, и стал волноваться.

— Если она хочет открыть голову, пусть откроет дома, когда все уляжется, — сказал Тургут-бей Ка. — Сунай сегодня вечером в театре непременно устроит провокацию. Я очень раскаиваюсь, что поверил Фунде Эсер и поручил Кадифе этим сумасшедшим.

— Папочка, Ка сходит в театр и убедит Кадифе.

— До Кадифе дойти теперь можете только вы, потому что Сунай вам доверяет. Сынок, что случилось с вашим носом?

— Я поскользнулся и упал, — сказал Ка виновато.

— Вы и лоб ударили. Там тоже синяк.

— Ка весь день бродил по улицам, — сказала Ипек.

— Отведите Кадифе в сторону, чтобы не заметил Сунай… — сказал Тургут-бей. — Не говорите ей, что услышали это от нас, и Кадифе пусть не проболтается, что это сказали вы. Пусть она совсем не спорит с Сунаем, пусть придумает какую-нибудь уважительную причину. Лучше всего пусть скажет: "Я больна, голову открою завтра дома", пусть даст слово. Скажите ей, что мы все очень любим Кадифе. Деточка моя.

В какой-то момент глаза Тургут-бея увлажнились.

— Папочка, я могу поговорить с Ка с глазу на глаз? — сказала Ипек и подвела Ка к обеденному столу. Они сели на край стола для ужина, на который Захиде еще только положила скатерть.

— Скажи Кадифе, что Ладживерт хочет этого, потому что попал в затруднительную ситуацию, в трудное положение.

— Скажи мне сначала, почему ты передумала, — сказал Ка.

— Ах, милый, нечего сомневаться, поверь мне, я всего лишь считаю, что то, что говорит отец, — верно, и все. Удержать Кадифе вдалеке от беды, которая случится сегодня вечером, для меня сейчас важнее всего.

— Нет, — сказан Ка внимательно. — Что-то произошло, и ты передумала.

— Бояться нечего. Если Кадифе собирается открыть голову, то откроет потом, дома.

— Если Кадифе этим вечером не откроет голову, — сказал Ка осторожно, — то дома, рядом с отцом, никогда не откроет. И ты это знаешь.

— Прежде всего важно, чтобы моя сестра вернулась домой целой и невредимой.

— Я боюсь одного, — сказал Ка. — Того, что ты что-то от меня скрываешь.

— Милый, ничего такого нет. Я очень тебя люблю. Если ты хочешь быть со мной, то я сразу же поеду с тобой во Франкфурт. Ты увидишь, как я со временем там привяжусь к тебе и влюблюсь в тебя, и забудешь нынешние дни, будешь любить меня с доверием.

Он положила свою руку на влажную и жаркую руку Ка. Ка ждал, не веря в красоту Ипек, отражавшуюся в зеркале буфета, в сверхъестественную притягательность ее спины в бархатном платье на бретельках, в то, что ее огромные глаза так близко от его глаз.

— Я уверен, что произойдет что-то плохое, — сказал он потом.

— Почему?

— Потому что я очень счастлив. Совершенно неожиданно я написал в Карсе восемнадцать стихотворений. Если я напишу еще одно новое, то получится книга стихов. Я верю, что ты хочешь вместе со мной поехать в Германию, и чувствую, что меня ожидает еще большее счастье. Но также я понимаю, что этого счастья для меня слишком много и что непременно случится несчастье.

— Какое несчастье?

— Например, как только я выйду, чтобы убедить Кадифе, ты встретишься с Ладживертом.

— Ах, какая глупость, — сказала Ипек. — Я даже не знаю, где он.

— Меня избили за то, что я не сказал, где он.

— Смотри не говори никому, — сказала Ипек, нахмурив брови. — Ты скоро поймешь глупость своих страхов.

— Ну, что случилось, вы не идете к Кадифе? — произнес Тургут-бей. — Через час и пятнадцать минут начинается спектакль. По телевидению также объявили, что дороги вот-вот откроются.

— Я не хочу идти в театр, я не хочу выходить отсюда, — прошептал Ка.

— Мы не сможем убежать, оставив Кадифе несчастной, поверь мне, — сказала Ипек. — Тогда и мы не сможем быть счастливыми. Иди и во что бы то ни стало попытайся убедить ее, чтобы мы были спокойны.

— Полтора часа назад, когда Фазыл принес мне известие от Ладживерта, — сказал Ка, — ты говорила мне не выходить на улицу.

— Говори быстро, как я могу доказать тебе, что, если ты пойдешь в театр, я не сбегу, — сказала Ипек.

Ка улыбнулся.

— Тебе нужно подняться наверх, в мою комнату, я закрою дверь на ключ и на полчаса заберу ключ с собой.

— Хорошо, — весело сказала Ипек. Она встала. — Папочка, я на полчаса поднимусь наверх, в свою комнату, а Ка, не беспокойтесь, сейчас идет в театр поговорить с Кадифе, Не вставайте совсем, у нас наверху одно спешное дело.

— Да благословит его Аллах! — сказал Тургут-бей, но волновался.

Ипек взяла Ка за руку, не отпуская его, когда они проходили холл, и повела его наверх по лестнице.

— Нас видел Джавит, — сказал Ка. — Что он подумал?

— Не обращай внимания, — весело сказала Ипек. Наверху она открыла дверь ключом, который взяла у Ка, и вошла внутрь. Внутри все еще чувствовался неясный запах ночной любви. — Я буду ждать тебя здесь. Береги себя. Не связывайся с Сунаем.

— Мне сказать Кадифе, что это ваше с отцом желание, чтобы она не выходила на сцену, или желание Ладживерта?

— Желание Ладживерта.

— Почему? — спросил Ка.

— Потому что Кадифе очень любит Ладживерта. Ты идешь туда для того, чтобы защитить от опасности мою сестру. Забудь ревность к Ладживерту.

— Если смогу.

— Мы будем очень счастливы в Германии, — сказала Ипек. Она обвила руками шею Ка. — Скажи мне, в какой кинотеатр мы пойдем.

— В Музее кино есть кинотеатр, поздно по субботним вечерам показывающий классические американские фильмы без дубляжа, — сказал Ка. — Мы пойдем туда. А перед тем как пойти туда, в закусочной перед вокзалом мы съедим денер или сладкие маринованные фрукты. А после кинотеатра будем развлекаться дома, переключая каналы телевизора. А потом займемся любовью. Моего пособия и денег, которые я заработаю на чтениях, которые я проведу ради этой новой книги, хватит нам двоим, и поэтому нам не останется ничего, кроме как любить друг друга.

Ипек спросила у него, как называется книга. Ка сказал.

— Красиво, — сказала он. — Давай, милый, иди уже, или же мой отец будет волноваться и сам отправится в путь.

Ка, надев пальто, обнял Ипек.

— Я уже не боюсь, — соврал он. — Но на всякий случай, если произойдет какое-нибудь недоразумение, я буду ждать тебя на первом поезде, который отправится из города.

— Если я смогу выбраться из этой комнаты, — улыбнулась Ипек.

— Смотри в окно, пока я не скроюсь за углом, ладно?

— Ладно.

— Я очень боюсь, что больше не увижу тебя, — сказал Ка, закрывая дверь.

Он закрыл дверь на ключ и положил его в карман пальто.

Он повернулся на улице, чтобы смотреть в окно, где была Ипек, отправив двух солдат-охранников впереди себя. Он увидел, что Ипек смотрит на него, не двигаясь, из окна комнаты номер 203 на первом этаже отеля "Снежный дворец". На ее плечи медового цвета, дрожавшие от холода в бархатном платье, падал желтоватый свет маленькой настольной лампы, который Ка больше никогда не забудет и воспоминание о котором в оставшиеся четыре года своей жизни будет связывать со счастьем.

Ка больше никогда не видел Ипек.

40 Шпионить на две стороны, должно быть, трудно Незаконченная глава

В то время когда Ка шел к Национальному театру, улицы опустели и все ставни, кроме одной-двух закусочных, были закрыты. Последние клиенты чайных домов все еще не могли оторвать глаз от телевизора, поднимаясь со своих мест в конце длинного дня, который они провели за чаем и сигаретами. Ка увидел перед Национальным театром три полицейские машины с включенными мигалками и тень танка под дикой маслиной внизу одного спуска. Вечером подморозило, но с сосулек, свешивавшихся с карнизов, капала вода. Проходя под кабелем для прямой трансляции, натянутым над проспектом Ататюрка с одной стороны на другую, и входя в здание, он сжал в ладони ключ у себя в кармане.

Солдаты и полицейские, аккуратно выстроенные по краям зала, слушали в пустом зале отзвуки репетиции на сцене. Ка сел в одно из кресел и стал слушать отчетливо звучавшие слова громкоголосого Суная, нерешительные и слабые ответы Кадифе с покрытой головой, слова Фунды Эсер (Кадифе, милая, говори искренней!), которая то и дело вмешивалась в репетицию, размещая декорации на сцене (дерево, туалетный столик с зеркалом).

Пока одну из сцен Фунда Эсер и Кадифе репетировали друг с другом, Сунай, увидевший свет сигареты Ка, подошел и сел рядом с ним.

— Это самые счастливые часы моей жизни, — сказал он. От него пахло ракы, но он вовсе не был пьяным. — Сколько бы мы ни репетировали, на сцене проявится именно то, что мы будем чувствовать в тот момент. А вообще, у Кадифе талант к импровизации.

— Я принес ей сообщение от отца и амулет от сглаза, — сказал Ка. — Я могу где-нибудь в сторонке поговорить с ней?

— Мы заметили, что в какой-то момент ты избавился от своей охраны и исчез. Снега растаяли, железнодорожные пути вот-вот откроются. Но до этого мы покажем наш спектакль, — сказал Сунай. — Ладживерт, по крайней мере, в хорошем месте спрятался? — спросил он, улыбнувшись.

— Я не знаю.

Сунай, сказав, что пришлет Кадифе, ушел и присоединился к репетиции на сцене. В тот же миг загорелись прожектора. Ка почувствовал сильное притяжение между тремя людьми на сцене. Ка напугало, что Кадифе со своим платком на голове столь быстро вошла в скрытую часть этого мира, обращенного извне. Он почувствовал, что если бы голова у нее была открытой, если бы она не носила один из этих отвратительных плащей, который носят девушки, закрывающие себя, если бы она надела юбку, которая хоть немного открыла бы ее ноги, как у сестры, он чувствовал бы большую расположенность к Кадифе, и когда она спустилась со сцены и села рядом с ним, в какой-то миг он понял, почему Ладживерт бросил Ипек и влюбился в Кадифе.

— Кадифе, я видел Ладживерта. Его отпустили, и он кое-где спрятался. Он не хочет, чтобы ты сегодня вечером выходила на сцену и открывала голову. Он просил передать тебе письмо.

Кадифе, не скрываясь, открыла и прочитала письмо, которое протянул ей Ка из-под полы, чтобы не привлекать внимание Суная, так, словно давал списать на экзамене. Она прочитала еще раз и усмехнулась.

Потом Ка увидел в разгневанных глазах Кадифе слезы.

— И твой отец так думает, Кадифе. Насколько верно твое решение открыть голову, настолько же глупо будет, если ты сделаешь это сегодня вечером перед разъяренными студентами лицея имамов-хатибов. Сунай опять будет всех провоцировать. Тебе совершенно не нужно находиться здесь сегодня вечером. Скажешь, что ты заболела.

— Нет необходимости искать предлог. Сунай вообще-то сказал, что если я хочу, я могу вернуться домой.

Ка осознал, что гнев и разочарование, которое он увидел в лице Кадифе, были намного глубже, чем у юной девушки, которой в самый последний момент не разрешают выступить в школьном спектакле.

— Ты останешься здесь, Кадифе?

— Я останусь здесь и буду играть в пьесе.

— Ты знаешь, что это очень расстроит твоего отца?

— Дай мне амулет от сглаза, который он мне прислал.

— Я придумал амулет для того, чтобы иметь возможность поговорить с тобой.

— Должно быть, трудно шпионить на две стороны.

Ка увидел в лице Кадифе и разочарование, но сразу же с болью ощутил, что мысли девушки очень далеко. Он захотел притянуть Кадифе за плечи и обнять ее, но ничего не смог сделать.

— Ипек рассказала мне о своих прежних отношениях с Ладживертом, — сказал Ка.

Кадифе медленно взяла сигарету из пачки, которую достала беззвучно, и закурила ее.

— Я отдал ему твои сигареты и зажигалку, — сказал Ка неловко. Они немного помолчали. — Ты делаешь это потому, что очень любишь Ладживерта? Скажи мне, Кадифе, что тебя привлекает в нем?

Ка замолчал, потому что понял, что говорит впустую и чем больше говорит, тем больше тонет.

Фунда Эсер позвала Кадифе со сцены и сказала, что пришла ее очередь.

Кадифе, в слезах глядя на Ка, встала. В последний момент они обняли друг друга. Ка некоторое время смотрел на репетицию на сцене, ощущая присутствие и запах Кадифе, но мысли его были далеко; он не мог ничего понять. Он ощущал внутри себя пустоту, ревность и раскаяние, что нарушало его уверенность в себе, путало его логику. Он отчасти мог понять, почему ему больно, но не мог понять, почему его боль такая разрушительная и сильная.

Почувствовав, что годы, которые он проведет с Ипек во Франкфурте (конечно же, если ему удастся поехать с ней во Франкфурт), будут омрачены этой гнетущей, мучительной болью, он выкурил сигарету. Его мысли были в беспорядке. Он пошел в туалет, где два дня назад они встретились с Неджипом, и вошел в ту же кабинку. Открыв окно наверху, он курил и смотрел на темное небо.

Сначала он не поверил, что подступает новое стихотворение. Стихотворение, которое он воспринял как утешение и надежду, он, волнуясь, записал в зеленую тетрадь. Поняв, что то же разрушительное чувство все еще распространяется по всему его телу, он в беспокойстве вышел из Национального театра.

Когда он шел по заснеженным тротуарам, в какой-то миг подумал, что холодный воздух будет ему полезен. Два солдата-охранника шли за ним следом, и мысли его еще больше путались. В этом месте я должен закончить эту главу и начать новую, чтобы наш рассказ можно было лучше понять. Но это не означает, что Ка не совершил больше ничего, о чем следует рассказать в этой главе. Но прежде, не останавливаясь на Ка, я должен объяснить значение этого последнего стихотворения под названием "Место, где кончается мир", которое он записал в свою тетрадь, в книге стихов "Снег".